Content uploaded by Ruslan Braslavskiy
Author content
All content in this area was uploaded by Ruslan Braslavskiy on Jan 04, 2025
Content may be subject to copyright.
Федеральное государственное бюджетное учреждение науки
Федеральный научно-исследовательский социологический центр
Российской академии наук
Социологический институт РАН – филиал ФНИСЦ РАН
На правах рукописи
Браславский Руслан Геннадьевич
ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ АНАЛИЗ КАК ТРАНСДИСЦИПЛИНАРНАЯ
ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПРОГРАММА В СОЦИОЛОГИИ
Специальность 5.4.1 – теория, методология и история социологии
Диссертация на соискание ученой степени
доктора социологических наук
Научный консультант:
Козловский Владимир Вячеславович,
доктор философских наук, профессор
Санкт-Петербург – 2024
2
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение ............................................................................................................... 4
Глава 1. Цивилизационный анализ в дисциплинарных реконфигурациях
социальных наук ................................................................................................ 29
1.1. Дисциплинарная институционализация
и когнитивная идентичность социальных наук .................................... 29
1.2. Фазы дисциплинарной реконфигурации социальных наук ......... 38
1.3. Цивилизационная проблематика в социальных науках ............... 52
1.4. Трансдисциплинарная стратегия цивилизационного анализа ..... 68
Глава 2. Эволюция концепции цивилизации
в контексте дисциплинарного развития социальных наук .............................. 83
2.1. Возникновение понятия цивилизации
в мысли позднего Просвещения ............................................................ 84
2.2. Понятие цивилизации в дискурсе
нарождающихся социальных наук ........................................................ 97
2.3. Метаморфозы концепции цивилизации
в XIX – начале XX века ........................................................................ 109
2.4. Три волны цивилизационного анализа в социологии ................ 122
Глава 3. Социологические модели
современного цивилизационного анализа ...................................................... 164
3.1. Метатеоретическая реконструкция современного
цивилизационного анализа .................................................................. 164
3.2. Процессная модель и всеобщая история ..................................... 173
3.3. Конфигурационная модель и локальная история ....................... 176
3.4. Интеракционная модель и транслокальная история................... 182
3.5. Реляционная модель и глобальная история ................................ 189
3.6. Теория множественных модерностей
в структуре цивилизационного анализа .............................................. 198
3
Глава 4. Метатеоретические основания современного
цивилизационного анализа в социологии ....................................................... 213
4.1. Метатеоретическая реконфигурация в современной социологии:
дилемма автономизма и конститутивизма .......................................... 213
4.2. Конститутивизм между «аналитической»
и «конкретной» автономией ................................................................ 222
4.3. Реконфигурация социологической проблематики
в цивилизационном анализе: власть и культура ................................. 237
4.4. Власть и культура в цивилизационном анализе:
от конститутивизма к автономизму и обратно ................................... 247
Глава 5. Цивилизационный анализ в социологии между культурализмом
и институционализмом: два альтернативных примера .................................. 267
5.1. Сильная программа Дж. Александера в культурсоциологии:
между культурализмом и сциентизмом .............................................. 267
5.2. Теория радикальной модерности Э. Гидденса:
рефлексивность против культуры ....................................................... 287
Заключение ....................................................................................................... 321
Список литературы .......................................................................................... 328
4
Введение
Актуальность темы исследования. Широко представленные в научной
литературе макросоциологические подходы к объяснению динамики современных
обществ исходят, как правило, из представления о предопределенности траектории
их развития, обусловленной либо универсальной логикой разворачивающихся
процессов модернизации и глобализации, либо устойчивостью исторически
сложившейся и воспроизводимой в социальных практиках базовой культурной
программы или институциональной матрицы. Однако подобные детерминистские
и редукционистские теоретические модели оказываются аисторичными,
малоспособными репрезентировать реальные процессы социокультурных
изменений и к тому же в значительной степени ограничивающими практические
возможности общественного самоустроения и развития. В то же время
теоретические интерпретации современных обществ не исчерпываются
вышеназванными подходами. Так, альтернативу им составляет социологическая
программа цивилизационного анализа и генетически связанная с ним теория
множественных модерностей
1
.
В настоящее время в социогуманитарных науках сложились две традиции
цивилизационного анализа. Одна традиция, называемая метаисторической,
восходит к Н. Я. Данилевскому, О. Шпенглеру, А. Тойнби и разрабатывалась
главным образом историками, антропологами, культурологами (А. Крёбер,
Р. Кулборн, К. Куигли, Ф. Бэгби, О. Андерле, М. Мелко и др.)
2
. Популяризованная
1
Здесь и далее принятый в англоязычной научной литературе термин modernity (во
множественном числе – modernities) передается словом «модерность» (во множественном числе
соответственно – «модерности»). При цитировании работ, в которых для перевода данного
термина на русский язык используются слова «современность» или «модерн» в единственном
или множественном числе, автор сохраняет принятое в этих работах словоупотребление.
2
Данилевский Н.Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения
славянского мира к германо-романскому. 6-е изд. СПб.: Изд-во СПбГУ; Глаголъ, 1995; Тойнби
А. Дж. Постижение истории / сост. А.П. Огурцов. М.: Прогресс, 1991; Он же. Цивилизация перед
судом истории: Сборник / Пер. с англ. М.: Рольф, 2002; Исследование истории: В 3 т. / Пер. с
англ., вступ. статья и комментарии К. Я. Кожурина. СПб.: Издательство С.-Петербургского
университета: «Издательство Олега Абышко», 2006; Anderle O. F. Sorokin and Cultural
Morphology // Allan P. J. (ed.) Sorokin in Review. Durham, NC: Duke University, 1963. P. 95–121;
Bagby P. Culture and history: prolegomena to the comparative study of civilizations. Berkeley; Los
5
в 1990-е гг. во многом благодаря нашумевшему тезису С. Хантингтона о
«столкновении цивилизаций»
3
в ответ на дезинтеграцию биполярного
послевоенного миропорядка метаисторическая версия цивилизационного подхода
представляла собой в концептуальном отношении возврат к старым стратегиям
интерпретации, преувеличивающим культурную гомогенность и закрытость
отдельных цивилизаций и игнорирующим долгую историю их трансформаций и
взаимодействий. В академической среде понимаемый таким образом
цивилизационный подход критикуют за «культурный эссенциализм» в
теоретическом и «культурный расизм» в идеологическом отношении
4
. При этом
многие как последователи, так и оппоненты цивилизационного подхода не
учитывают разнообразие и принципиальные различия между собой
цивилизационных теоретических перспектив, отталкивающихся от
плюралистической концепции цивилизации. Метаисторическая теория локальных
цивилизаций сформировала однобокий стереотипный образ всей области
цивилизационного анализа и во многом заблокировала более адекватное
восприятие других версий цивилизационного подхода. Альтернативной
метаисторической является социологическая традиция цивилизационного анализа,
которая была заложена в первые десятилетия XX в. и возрождена в 1970-е гг.
(М. Вебер, Э. Дюркгейм, М. Мосс, Б. Нельсон, Ш. Эйзенштадт, Э. Тирикьян,
С. Аржоманд, Я. Крейчи, Й. Арнасон и др.).
Angeles: University of California, 1963; Coulborn R. The origin of civilized societies. Princeton, N.J.:
Princeton University Press, 1959; Koneczny F. On the Plurality of Civilisations. London: Polonica
Publications 1962; Kroeber A. L. Configurations of culture growth. Berkeley; Los Angeles: University
of California Press, 1944; Idem. Style and Civilizations. Westport Conn.: Greenwood, 1957; Melko M.
The Nature of Civilizations // Sanderson S. K. (ed.) Civilizations and World Systems: Studying World-
Historical Changes. Walnut Creek, CA: Alta Mira Press, 1995. P. 25–45; Quigley C. The Evolution of
Civilizations: An Introduction to Historical Analysis. New York: Macmillan Publishing Company. 1961;
Toynbee A. J. A Study of History, in 12 vols. London: Oxford University Press, 1934–1961;
Wescott R. W. The Enumeration of Civilizations // History and Theory. 1970. Vol. 9. No. 1. P. 59–85;
Idem. Comparing Civilizations: An Unconsensual View of Culture-history. California: Atherton, 2000.
3
Huntington S. P. The Clash of Civilizations? // Foreign Affairs. 1993. Vol. 72, № 3. P. 22–49;
Idem. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York: Simon & Schuster,
1996; Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.; СПб.: АСТ, 2003.
4
См., напр.: Шнирельман В. А. «Порог толерантности»: Идеология и практика нового
расизма. Том I. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 89, 293, 375–384.
6
Социологический цивилизационный анализ смог избежать ряд затруднений
метаисторической теории локальных цивилизаций, перенеся решение задачи
определения цивилизаций на более абстрактный уровень, чем это было принято
историками и антропологами. В метаисторической традиции неизбежным
результатом принятия цивилизаций как эмпирически предзаданных объектов
исследования стала заводящая в тупик дискуссия о количестве цивилизаций в
человеческой истории и эмпирических критериях их выделения.
Классификационная проблема для субстантивистского, «морфологического»
подхода к определению цивилизаций имеет решающее значение, поскольку без ее
удовлетворительного решения цивилизационный подход теряет сам объект своего
изучения. В социологическом подходе понятие цивилизации является прежде всего
аналитической категорией, задающей теоретическую перспективу исследования.
Различные социоисторические конфигурации могут значительно варьироваться по
степени своей цивилизационной релевантности и не во всех отношениях одинаково
соответствовать идеальному типу цивилизационной формации, в особенности
тому, который подразумевает метаисторическая концепция «локальной
цивилизации».
Актуальность обращения к цивилизационному анализу обусловлена
характером происходящих в мире изменений, а также некоторыми тенденциями
развития социологической теории, находящими отражение в смещении фокуса
социологического теоретизирования на проблематику соотношения культуры и
власти. Для цивилизационного подхода в самых разных его версиях эта тематика
традиционно была ключевой. Если в социологии культура рассматривалась в
основном в виде зависимой от более фундаментальных социальных сил
переменной, то в настоящее время ей отводится конституирующая роль в
процессах установления и трансформации современных обществ, но не в качестве
единственного всеопределяющего фактора, а только как одного из измерений
социальной жизни, находящегося во взаимопереплетении с другими ее сторонами
и сферами. Демонстрируя высокий эвристический, аналитический и
объяснительный потенциал, социологически инспирированный цивилизационный
7
анализ вместе с тем выявляет новый круг теоретических, методологических и
эмпирических проблем, подвержен внутренним концептуальным размежеваниям и
сталкивается с внешними вызовами со стороны других теоретических подходов,
что требует углубленной разработки его исследовательской программы. Даже
своими самыми видными представителями современный цивилизационный анализ
характеризуется как только формирующаяся парадигма, все еще остающаяся
довольно маргинальной в социологических и исторических дебатах
5
. В
академическом сообществе цивилизационные исследования до сих пор считаются
главным образом уделом историков, востоковедов, культурных антропологов, с
которым социологи, занятые изучением так называемых модерных и
модернизирующихся обществ, мало соприкасаются. Те из сравнительно немногих
социологов, кто все-таки проявляет склонность рассматривать современные
общества в более широком контексте цивилизационных структур и процессов,
зачастую лишь адаптируют и модифицируют цивилизационные теории,
разработанные представителями других наук, игнорируя особую традицию
цивилизационного анализа, сложившуюся в собственной дисциплине. Более того,
среди социологов распространено представление о цивилизационном анализе как
чуждой по своим концептуальным основаниям и ценностным коннотациям области
исследований. Данное отношение к цивилизационному анализу представляется не
случайным и актуализирует задачу описания и объяснения положения
цивилизационного анализа в дисциплинарном поле социальных наук.
Научная разработанность темы. В существующей историографической и
метатеоретической литературе по цивилизационной тематике недостаточно
учитывается разнообразие исследовательских направлений цивилизационного
анализа и современные трансформации его когнитивной структуры. Работы по
истории цивилизационного подхода, написанные историками, востоковедами,
5
Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making // World Civilizations /
Encyclopedia of Life Support Systems (EOLSS), Developed under the Auspices of the UNESCO / ed.
by R. Holton. Oxford: EOLSS Publishers, 2007. URL: http://www.eolss.net (date of access:
15.04.2010); Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.: Новое
литературное обозрение, 2021. С. 8.
8
культурологами, даже если принимают во внимание цивилизационные теории
социологов, рассматривают их, руководствуясь фреймами собственной
дисциплины. В социологии история и современное состояние цивилизационного
анализа, включая теорию множественных модерностей, освещается в работах
С. Аржоманда, Й. Арнасона, Дж. Смита, Э. Тирикьяна, В. Шпона
6
. Наиболее
масштабная систематическая метатеоретическая реконструкция социологической
традиции цивилизационного анализа была осуществлена Й. Арнасоном
7
. Все
указанные авторы истоки формирования цивилизационного подхода в социологии
возводят вслед за Б. Нельсоном к работам М. Вебера и Э. Дюркгейма начала XX в.,
в которых получила разработку плюралистическая концепция цивилизаций. При
этом из поля зрения исследователей выпадает более ранний период развития
цивилизационного анализа в социологии, для которого было характерно
использование унитарной концепции цивилизации. В то же время Э. Тирикьян и
Й. Арнасон включают в социологическую традицию цивилизационного анализа
разработанную в 1930-е гг. с опорой на понятие цивилизации в единственном числе
теорию процесса цивилизации Н. Элиаса. Й. Арнасон предпринял особые усилия,
для того чтобы привести цивилизационную теорию Н. Элиаса в наибольшее
соответствие с плюралистическим подходом и в итоге разработал концептуальные
основы проекта более масштабной теоретической интеграции в рамках
формирующейся парадигмы цивилизационного анализа. Дж. Смит выделил в
современном цивилизационном анализе три основных направления:
6
Arjomand S. A. Three Generations of Comparative Sociologies // European Journal of
Sociology. 2010. Vol. 51, No. 3. P. 363–399; Idem. Multiple Modernities and the Promise of
Comparative Sociology // Arjomand S. A., Reis E. (eds) Worlds of Difference. New York: Sage, 2013.
P. 15–39; Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes // International Sociology. 2001.
Vol. 16, № 3. P. 387–405; Spohn W. Europeanization, Religion and Collective Identities in an Enlarging
Europe: A Multiple Modernities Perspective // European Journal of Social Theory. 2009. Vol. 12, № 3.
P. 358–374; Idem. Political Sociology: Between Civilizations and Modernities. A Multiple Modernities
Perspective // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 49–66; Idem. World History,
Civilizational Analysis and Historical Sociology: Interpretations of Non-Western Civilizations in the
Work of Johann Arnason // European Journal of Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1. P. 23–39;
Tiryakian E A. Introduction: The Civilization of Modernity and the Modernity of Civilizations //
International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 277–292.
7
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. Leiden
and Boston: Brill, 2003.
9
«процессуальное», «интегративное» и «реляционное», возглавляемые
соответственно Н. Элиасом, Ш. Эйзенштадтом и Й. Арнасоном
8
. Однако
предложенная им классификационная схема содержит некоторые существенные
аналитические и терминологические неточности, не в полной мере отражающие
принципиальные отличия социологической версии цивилизационного подхода от
традиционных представлений о цивилизациях. Один из сравнительно недавних
справочников по исторической социологии содержит главу о цивилизационном
анализе, представленном уже не метаисторической, а социологической традиций
9
.
В. Шпон охарактеризовал цивилизационный анализ как одно из ведущих
направлений современной исторической и сравнительной социологии
10
.
Для трудов по социологической теории, выходивших на протяжении 1950-
х – 1960-х гг., было типичным включение цивилизационных теорий О. Шпенглера,
А. Тойнби, П. А. Сорокина, хотя по большей части и подвергаемых критике
11
.
Высшей точкой этой тенденции может считаться книга П.А. Сорокина
«Социологические теории сегодня» (1966), в которой метаисторические теории
цивилизаций Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера, Ф. Конечного, А. Тойнби,
А. Крёбера и др., включая самого автора, в систематическом критико-
аналитическом изложении заняли особое место в структуре социологической
теории
12
. Однако ситуация начала радикальным образом меняться уже с конца
1960-х гг. Цивилизационный анализ практически исчез из обобщающих трудов
последующих десятилетий по истории и современной социологической теории. В
них лишь изредка встречаются беглые упоминания отдельных его представителей.
На этом фоне выделяется Н. Элиас, новаторские идеи которого после десятилетий
8
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age.
Manchester: Manchester University Press, 2017.
9
Mandalios J. Civilizational Complexes and Processes: Elias, Nelson and Eisenstadt //
Delanty G., Isin E. F. (eds) Handbook of Historical Sociology. London: Sage, 2003. P. 65–79.
10
Шпон В. Историческая и сравнительная социология в глобальном мире // Журнал
социологии и социальной антропологии. 2014. № 2. С. 55–69.
11
Becker H., Boskoff A. (eds) Modern Sociological Theory in Continuity and Change. New
York: The Dryden Press, 1957; Martindale D. The Nature and Types of Sociological Theory. London:
Routledge, 1960.
12
Sorokin P. Sociological Theories of Today. New York: Harper & Row, 1966.
10
забвения получили признание, но и в этом случае в центре внимания оказывается
его фигурационная социология, а не разработанная им теория процесса
цивилизации
13
. Таким образом, принадлежность не утративших до сих пор своей
актуальности идей Н. Элиаса полю цивилизационного анализа игнорируется, что
не позволяет в полной мере реализовать их новаторский потенциал. Вклад
классиков социологии М. Вебера и Э. Дюркгейма (последнего совместно с
М. Моссом) в сравнительную историю и теорию цивилизаций не отмечается, как
не находится места и для современных представителей цивилизационного анализа
в социологии, крупнейшими из которых являются Ш. Эйзенштадт и Й. Арнасон.
Ярким исключением является труд по послевоенной истории развития социальной
теории, написанный Х. Йоасом и В. Кнёблем, для которых цивилизационная
аналитическая перспектива и сопряженный, но не сводимый к ней дискурс о
множественных модерностях являются не побочными, а одними из центральных
линий аналитического повествования
14
.
В настоящее время цивилизационный анализ представляет собой не узкий
замкнутый круг единомышленников, а является частью более широкой
теоретической конфигурации и транснациональной исследовательской сети, даже
если некоторые ее участники не связывают область своих исследовательских
интересов с цивилизационным подходом, как Х. Йоас, или, более того, занимают
критическую дистанцию по отношению к нему, например, В. Кнёбль. Некоторые
теорию множественных модерностей разрабатывают уже за рамками
цивилизационного анализа, с которым она генетически связана, но при этом
разделяют общую с ним феноменолого-герменевтическую ориентацию, в
частности, П. Вагнер. Кроме вышеназванных имен в ряду социологов, чьи
концепции созвучны цивилизационной теории (в ее плюралистической
культуроориентированной версии), но которые не опираются на нее
13
Ритцер Дж. Современные социологические теории. 5-е изд. СПб.: Питер, 2002. С. 432–
444; Головин Н. А. Современные социологические теории. М.: Издательство Юрайт, 2016.
С. 330–341.
14
Joas H., Knöbl W. Sozialtheorie. Frankfurt/M: Suhrkamp, 2004; русский перевод: Йоас Х.,
Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций. СПб.: Алетейя, 2011.
11
непосредственно, либо пытаются ее превзойти, либо для самой послужили
источником вдохновения, стоят, если назвать только некоторые наиболее
известные имена, К. Касториадис, А. Турен, Ч. Тейлор, Й. Хайлброн, С. Тулмин,
Л. Болтански, Э. Кьяпелло, Л. Тевено, Й. Терборн, Б. Виттрок, Дж. Деланти,
П. Рикер, Я. Ассман. Для элиасианской теории процесса цивилизации круг
релевантных социологов будет иным, прежде всего, в него войдут представители
реляционной теории власти от М. Фуко до М. Манна. Консолидация
исследовательской программы цивилизационного анализа является важнейшей
задачей, требующей своей дальнейшей глубокой научной разработки.
Среди отечественных социологов к цивилизационному подходу в
исследованиях российского общества и анализу его методологии обращались
О. И. Шкаратан, Н. И. Лапин, М. Ф. Черныш, А. С. Железняков, Н. С. Розов,
О. В. Аксенова, В. И. Ильин
15
. Но в большинстве случаев цивилизационный
подход не является исходной концептуальной базой исследования, а встраивается
в более традиционные для социологического теоретизирования парадигмы
(структурно-функциональную – у О. И. Шкаратана, модернизационную – у
Н. И. Лапина
16
) или используются его «несоциологические» версии.
15
Лапин Н. И. Фундаментальные ценности цивилизационного выбора в XXI столетии
Часть 1. Человеческая цивилизация перед выбором конфигурации фундаментальных ценностей //
Вопросы философии. 2015. № 4. С. 3–16; Он же. Фундаментальные ценности цивилизационного
выбора в XXI столетии. Часть 2. Аксиологические предпосылки цивилизационного выбора
России // Вопросы философии. 2015. № 6. С. 3–17; Шкаратан О. И. К сравнительному анализу
влияния цивилизационных различий на социальные процессы в посткоммунистическом мире //
Социологические исследования. 2007. № 10. С. 15–25; Он же. Россия как евразийская
цивилизация // Шкаратан О. И., Лексин В. Н., Ястребов Г. А. (ред.). Россия как цивилизация:
материалы к размышлению. М.: Редакция журнала «Мир России», 2015. С. 12–65; Розов Н. С.
Структура цивилизации и тенденции мирового развития. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1992;
Россия и Монголия: цивилизационные аспекты модернизации (сравнительный анализ) / отв. ред.
А. С. Железняков, Т. Н. Литвинова. М.: Институт социологии РАН, 2016; Черныш М. Ф.
Цивилизационные основания общества и социальная структура // Шкаратан О. И., Лексин В. Н.,
Ястребов Г. А. (ред.). Россия как цивилизация: материалы к размышлению. М.: Редакция
журнала «Мир России», 2015. С. 341–366; Он же. Социальные институты как фактор
цивилизационной эволюции // Россия реформирующаяся: ежегодник: вып. 21 / Отв. ред.
М. К. Горшков; ФНИСЦ РАН. М.: ФНИСЦ РАН, 2023. С. 67–97; Социокультурные основания
советского модерна: [монография] / О. В. Аксенова, Э. К. Бийжанова, К. В. Подъячев [и др.], отв.
ред. О. В. Аксенова. М.: ФНИСЦ РАН, 2022; Ильин В. И. Структура исторической колеи России:
проблемы методологии // Мир России. 2017. № 4. С. 30–50.
16
Лапин Н. И. Социокультурная трансформация России: либерализация versus
традиционализация // Журнал социологии и социальной антропологии. 2010. № 3. С. 32–39;
12
Социологическая версия цивилизационного анализа и связанная с ней теория
множественных модерностей рассматриваются и применяются в работах
В. В. Козловского, М. В. Масловского, Ю. А. Прозоровой, Л. Г. Титаренко,
М. Б. Хомякова
17
. Среди современных представителей других дисциплинарных
сообществ значительный вклад в исследование и разработку цивилизационного
подхода внесли А. С. Ахиезер, М. А. Барг, Ю. Д. Гранин, Б. С. Ерасов,
И. Н. Ионов, Е. Б. Рашковский, Ю. М. Резник, А. В. Смирнов, В. Г. Хорос,
Е. Б. Черняк, Я. Г. Шемякин, И. Г. Яковенко
18
.
Он же. Социокультурные факторы российской стагнации и модернизации // Социологические
исследования. 2011. № 9. С. 3–18; Он же. Измерение модернизации российских регионов и
социокультурные факторы ее стратегии // Социологические исследования. 2012. № 9. С. 4–23.
17
Козловский В. В. Цивилизационные контуры и эффекты российских революций XX
столетия // Мир России. 2017. Т. 26, № 4; Масловский М. В. Цивилизационный анализ
Й. Арнасона: советская модель модерна // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из
обществоведческих дисциплин. 2012. № 3; Он же. Историческая социология Й. Арнасона: взгляд
на российскую историю в контексте межцивилизационного взаимодействия // МЕТОД:
Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2014. № 4; Он же. Реляционная
версия современного цивилизационного анализа и ее рецепция российскими социологами //
Петербургская социология сегодня. 2018. № 9. С. 169–186; Он же. Современный
цивилизационный анализ в исторической социологии: проблемы и перспективы //
Социологические исследования. 2022. № 3. С. 3–12; Он же. Анализ «переплетения» советской и
китайской моделей альтернативного модерна в исторической социологии Й. Арнасона //
Социологический журнал. 2023. Т. 29. № 1. С. 97–112; Масловская Е. В., Масловский М. В.
Концептуализация европейского модерна в социологии Джерарда Деланти // Социологическое
обозрение. 2017. Т. 16, № 3. С. 395–408; Прозорова Ю. А. Интегративная перспектива в
цивилизационном анализе // Петербургская социология сегодня. 2013. Т. 1. С. 31–56;
Титаренко Л. Г. Концепция множественности форм модернов в исторической социологии
Й. П. Арнасона // Социологические исследования. 2016. № 1; Она же. Восточноазиатский модерн
в цивилизационной концепции Арнасона // Журнал социологии и социальной антропологии.
2022. Т. 25. № 2; Хомяков М. Б. Модерность: путь к открытости будущего // Журнал социологии
и социальной антропологии. 2009. Т. 12, № 2. С. 58–83.
18
Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика
России). Т. 1. От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998; Он же.
Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Т. 2. Теория и
методология. Словарь. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998; Гранин Ю. Д.
Цивилизационный подход. Становление и эволюция // Проблемы цивилизационного развития.
2020. Т. 2. № 3. С. 65–85; Он же. Государство модерна. Национальный и социальный векторы
эволюции. М.: Академический проект, 2021; Ерасов Б. С. Цивилизации: Универсалии и
самобытность. М.: Наука, 2002; Ионов И. Н. Цивилизационное сознание и историческое знание:
проблемы взаимодействия. М.: Наука, 2007; Рашковский Е. Б., Хорос В. Г. Мировые
цивилизации и современность (к методологии анализа) // Мировая экономика и международные
отношения. 2001. № 12. С. 33–41; 2002. № 1. С. 14–18; Резник Ю. М. Образы цивилизационного
будущего России: отдельные проекты и возможности их интеграции // Вопросы социальной
теории. Научный альманах. Т. XII. 2020. Россия как цивилизация будущего / Под ред.
Ю. М. Резника. М.: НИГО, 2020. С. 17–120; Смирнов А. В. Всечеловеческое vs.
13
Объект исследования – история и современное состояние
цивилизационного анализа в социологии.
Предмет исследования – социологическая традиция цивилизационного
анализа в контексте дисциплинарного развития социогуманитарных наук.
Цель исследовательской работы – метатеоретическая реконструкция
социологической традиции цивилизационного анализа в социогуманитарных
науках.
Задачи исследования:
1. Описать положение и определить статус исследовательской программы
цивилизационного анализа в дисциплинарном поле социальных наук.
2. Выявить основные кластеры цивилизационных теорий в социальных
науках.
3. Установить основные этапы формирования социологической традиции
цивилизационного анализа в контексте дисциплинарного развития социальных
наук.
4. Проанализировать основные разновидности цивилизационного подхода в
современной социологии.
5. Определить метатеоретические основания дивергенции и конвергенции,
дифференциации и интеграции социологической традиции цивилизационного
анализа.
Теоретико-методологические основы исследования. Концептуальную и
теоретико-методологическую основу диссертационного исследования составляет
социологическая традиция цивилизационного анализа, классическими и
общечеловеческое. М.: ООО «Садра»: Издательский Дом ЯСК, 2019; Хорос В. Г. Цивилизации в
современном мире. Кн. 1: Индийская, Африканская, Исламская и Китайская цивилизации.
Латиноамериканская цивилизационная общность. М.: ЛЕНАНД, 2022; Он же. Цивилизации в
современном мире. Кн. 2: Европейская цивилизация, российская цивилизация. М.: ЛЕНАНД,
2022; Черняк Е. Б. Цивилиография: наука о цивилизации. М.: Международные отношения, 1996;
Шемякин Я. Г. Европа и Латинская Америка: взаимодействие цивилизаций в контексте
всемирной истории. М.: Наука, 2001; Он же. Модернизация как процесс межцивилизационного
взаимодействия // Цивилизации. Вып. 10. Модернизация и цивилизационные вызовы XXI века /
отв. ред. А. О. Чубарьян. М.: Наука, 2015. С. 107–146; Яковенко И. Г. Познание России:
цивилизационный анализ. Изд. 3-е, доп. М.: Знание, 2017.
14
современными представителями которой являются М. Вебер, Э. Дюркгейм,
М. Мосс, Н. Элиас, Б. Нельсон, Ш. Эйзенштадт, Й. Арнасон, Б. Виттрок,
С. Аржоманд, Э. Тирикьян и др.
19
Социологическая версия цивилизационного анализа выступает основной и
наиболее широкой концептуальной рамкой, обеспечивающей взаимосвязанное
рассмотрение интеллектуальной истории социальных наук и институциональной
динамики обществ в условиях модерности. Возникшая в русле цивилизационного
анализа теория множественных модерностей включает историю социальных наук
в качестве своей неотъемлемой части. Реализованный в диссертационном
исследовании подход основывается на положении о том, что концептуальные и
дискурсивные изменения социальных наук выступают не эпифеноменами и не
только индикаторами и факторами глубинных социоструктурных процессов, но
конститутивными компонентами общественных (транс)формаций в эпоху
модерности. История возникновения и развития социальных наук раскрывает
противоречивый характер динамики модерности, не укладывающийся в
функционалистские и системные концептуальные схемы.
Для выявления интерпретативных рамок и когнитивных структур
цивилизационной теории применяется герменевтический подход. Особое значение
имеют методологические разработки и содержательные результаты таких
направлений, как история понятий (Р. Козеллек), Кембриджская школа
интеллектуальной истории (Дж. Покок, К. Скинер, Дж. Данн), археология и
генеалогия знания М. Фуко, «постдисциплинарная» история социальных наук
19
Вебер М. Избранное. Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.:
РОССПЭН, 2006. С. 7–268; Он же. Хозяйственная этика мировых религий. Опыты сравнительной
социологии религии. Конфуцианство и даосизм / Пер. с нем. и предисл. О. В. Кильдюшова. СПб.:
Владимир Даль, 2017; Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и
психогенетические исследования: в 2 т. М., СПб.: Университетская книга, 2001; Arjomand S. A.,
Tiryakian E. A. (eds) Rethinking Civilizational Analysis. London: Sage, 2004; Arnason J. P.
Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. Leiden; Boston: Brill, 2003;
Durkheim E., Mauss M. Note on the Notion of Civilization [1913] // Social Research. 1971. Vol. 38,
№ 4. P. 808–813; Eisenstadt S. N. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston:
Brill, 2003; Mauss M. Civilizations, Their Elements and Forms [1929/1930] // Idem. Techniques,
Technology and Civilisation. New York; Oxford: Durkheim Press, 2006. P. 54–78; Nelson B. On the
Roads to Modernity: Conscience, Science and Civilizations. Totowa: Rowman and Littlefield, 1981.
15
(П. Вагнер, Б. Виттрок, Р. Воклер, Х. Йоас, Й. Хайлброн), подчеркивающих
конститутивную роль символических и когнитивных структур в формировании
модерных политических и экономических институтов и практик
20
.
В разработке концептуальных моделей использовался инструментарий
аналитического метатеоретизирования в социологии, представленный в работах
Дж. Александера, А. Гоулднера, Д. Левина, Р. Мертона, Дж. Тернера,
Дж. Ритцера
21
. Учитывались результаты дискуссии о метатеоретизировании в
российской социологии
22
. В анализе структуры и динамики научного знания
20
Козеллек Р. Введение // Словарь основных исторических понятий. Избранные статьи. В
2-х томах. Т. 1. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 23–44; Он же. Социальная история и
история понятий // Исторические понятия и политические идеи в России XVI–XX века: сб. науч.
работ. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2006. С. 33–53; Он же. К вопросу о
темпоральных структурах в историческом развитии понятий // История понятий, история
дискурса, история метафор / Сб. ст. под ред. Х. Э. Бёдекера. М.: Новое литературное обозрение,
2010. С. 21–33; Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории / сост.:
Т. Атнашев, М. Велижев. М.: Новое литературное обозрение, 2018; Фуко М. Археология знания /
пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой. Изд. 2-е, испр. СПб.: Гуманитарная академия,
2012; Camic C., Joas H. (eds) The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in the Postdisciplinary
Age. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004; Heilbron J. The Rise of Social Theory. Cambridge: Polity,
1995; Heilbron J., Magnusson L., Wittrock B. (eds) The Rise of the Social Sciences and the Formation
of Modernity: Conceptual Change in Context, 1750–1850. Dordrecht [Netherlands]; Boston: Kluwer
Academic Publishers, 1998; Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. Series:
Studies in Contemporary German Social Thought. New York: Columbia University Press, 2004;
Wagner P. History and Theory of the Social Sciences: Not All That Is Solid Melts into Air. London:
Sage, 2001; Idem. As Intellectual History Meets Historical Sociology: Historical Sociology after the
Linguistic Turn // Handbook of Historical Sociology / ed. by G. Delanty, E.F. Isin. London: Sage, 2003.
P. 168–179; Idem. Modernity as Experience and Interpretation: A New Sociology of Modernity.
Cambridge: Polity, 2008; Idem. Rethinking the History of the Social Sciences and Humanities // World
Social Science Report 2010: Knowledge Divides / United Nations Educational, Scientific and Cultural
Organization; International Social Science Council. Paris: UNESCO Publishing; ISSC, 2010. P. 191–
193; Wagner P., Wittrock B., Whitley R. (eds) Discourses on Society: The Shaping of the Social Science
Disciplines. Dordrecht; Boston; London: Kluwer Academic Publishers, 1991.
21
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. СПб.: Наука, 2003; Мертон Р.
Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ; Хранитель, 2006. С. 19–228; Тернер Дж.
Аналитическое теоретизирование // THESIS: Теория и история экономических и социальных
институтов и систем. 1994. № 4. С. 119–157; Alexander J. C. Theoretical Logic in Sociology. 4 vols.
Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1980—1982; Levine D. N. Visions of the
Sociological Tradition. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1995; Ritzer G., Zhao S.,
Murphy J. Metatheorizing in Sociology: The Basic Parameters and the Potential Contributions of
Postmodernism // Handbook of Sociological Theory / Ed. by J. H. Turner. New York: Kluwer
Academic / Plenum Publishers, 2002. P. 113–131;
22
Девятко И. Ф. Метатеоретизирование или философия социальных наук? //
Социологические исследования. № 12. 2017. C. 3–9; Дудина В. И. Стратегии
метатеоретизирования в социологии // Социологические исследования. 2017. № 12. С. 10–19;
16
принималась во внимание методология «научных парадигм» Т. Куна, «научно-
исследовательских программ» И. Лакатоса, «теоретических исследовательских
программ» (Дж. Бергер, М. Зелдич, Д. Вагнер), «аналитических поворотов»
(Д. Бахман-Медик)
23
. В разработке концепции фаз дисциплинарного развития
социологии использовались подходы и результаты социологического анализа форм
и процессов дисциплинарной организации и трансформации социальных наук,
представленного в работах М. Догана, Л. Уитли, Й. Хайлброна, Дж. Штайнмеца,
Р. Штихве, Э. Эббота
24
. При исследовании истории и структуры социологической
теории принимались во внимание положения и выводы исследований
И. А. Голосенко, А. Б. Гофмана, Ю. Н. Давыдова, И. Ф. Девятко,
Г. Е. Зборовского, В. В. Козловского, Л. Г. Титаренко, А. Ф. Филиппова
25
.
Романовский Н. В. Метатеоретизирование в социологии: дискурс и прогноз // Социологические
исследования. № 2. 2018. C. 127–135.
23
Бахман-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре / пер. с
нем. С. Ташкенова. М.: Новое литературное обозрение, 2017; Кожанов А. А. Методология
теоретических исследовательских программ: сравнительные преимущества для анализа
динамики научного знания // Социология: 4М. 2015. № 40. С. 114–142; Кун Т. Структура научных
революций. М.: АСТ, 2001; Лакатос И. Избранные произведения по философии и методологии
науки. М.: Академический Проект, 2008; Berger J., Zelgitch M. (eds) Theoretical Research Programs:
Studies in the Growth of Theory. Stanford: Stanford Universiry Press, 1993; Wagner D. G. The Growth
of Sociological Theories. Beverly Hills, CA: Sage, 1984; Idem. Wagner D. G. Theoretical Research
Programs // Blackwell Encyclopedia of Sociology / ed. G. Ritzer. Cambridge, MA: Blackwell. 2006.
Vol. X. P. 4984–4987; Wagner D. G., Berger J. Programs, Theory, and Metatheory // American Journal
of Sociology. 1986. Vol. 92, № 1. P. 168–182.
24
Доган М. Социология среди социальных наук // Социологические исследования. 2010.
№ 10. С. 3–14; Whitley R. The Intellectual and Social Organization of the Sciences. Oxford: Oxford
University Press, 1984; Abbott A. The Disciplines and the Future // The Future of the City of Intellect:
The Changing American University / ed. by S. Brint. Stanford, CA: Stanford University Press, 2002.
P. 205–230; Heilbron J. A Regime of Disciplines: Toward a Historical Sociology of Disciplinary
Knowledge // The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in the Postdisciplinary Age / ed. by
C. Camic, H. Joas. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004. P. 23–42; Steinmetz G. Transdisciplinarity as
a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology // Thesis Eleven. 2007. Vol. 91, No. 1. P. 48–65;
Stichweh R. The Sociology of Scientific Disciplines: On the Genesis and Stability of the Disciplinary
Structure of Modern Science // Science in Context. 1992. Vol. 5, № 1. P. 3–15.
25
Голосенко И. А. Социологическая ретроспектива дореволюционной России: Избранные
сочинения: в 2-х книгах / Под ред. В. В. Козловского. СПб.: Социологическое общество им.
М. М. Ковалевского, 2002; Голосенко И. А., Козловский В. В. История русской социологии XIX–
XX вв. М.: Онега, 1995; Гофман А. Б. Семь лекций по истории социологии. 2-е изд., испр. М.:
Книжный дом «Университет», 1997; Он же. Классическое и современное. Этюды по истории и
теории социологии. М.: Наука, 2003; Он же. Традиция, солидарность и социологическая теория.
Избранные тексты. М.: Новый хронограф, 2015; Давыдов Ю. Н. Макс Вебер и современная
теоретическая социология: Актуальные проблемы веберовского социологического учения. М.:
Мартис, 1998; Девятко И. Ф. Социологические теории деятельности и практической
17
В метатеоретическом анализе применялись методы классификации и
типологизации, построения концептуальных схем и аналитических моделей в
сочетании с кейс-стади. Сравнительный анализ проводился на уровне как
обобщенных концепций и моделей, так и отдельных теорий при постоянном
сопоставлении результатов исследования на обоих уровнях по схеме
герменевтической спирали.
Особое внимание уделялось имманентной критике теоретических подходов,
конкуренцию которым составляет формирующаяся цивилизационная парадигма в
социологии. Выявленные таким образом их проблемные узлы и принципиальные
ограничения разрабатывались с позиции социологического цивилизационного
подхода. Отбор кейсов производился на основании комбинированной стратегии
«наибольшего сходства» и «наибольшего различия». Для сравнения с
социологической программой цивилизационного анализа были выбраны, с одной
стороны, представляющаяся весьма близкой «сильная программа» в
культурсоциологии Дж. Александера, а с другой – кажущаяся прямо
противоположной институциональная теория рефлексивной модерности
Э. Гидденса. В то же время между собой эти два кейса находятся в диаметрально
противоположном отношении. Проведенный анализ показал принципиальные
трудности данных исследовательских подходов и наметил возможности их
преодоления в рамках социологической программы цивилизационного анализа.
Из множества моделей историко-аналитической реконструкции
социологической теории, среди которых могут быть выделены: универсалистская,
интегративистская, диалектическая, трансформационная, плюралистическая,
рациональности. М.: Аванти Плюс, 2003; Зборовский Г. Е. История социологии: классический и
современный этапы. 2-е изд. Екатеринбург: Изд-во Гуманитарного ун-та, 2007; История
теоретической социологии. В 4-х т. / Отв. ред. и составитель Ю. Н. Давыдов. М.: Канон, 1997–
1998; Козловский В. В. Дилеммы дореволюционной российской социологии // Российская
социология: историко-социологические очерки. / Отв. ред. А. О. Бороноев, В. В. Козловский. М.:
РГГУ, 1997. С. 8–30; Козловский В. В., Уткин А. И., Федотова В. Г. Модернизация: от равенства
к свободе. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1995. Гл. 2, 6; Титаренко Л. Г. Современная
западная социология: реконструкция парадигм. Минск: БГУ, 2015; Она же. Парадигмы и
повороты в современной социологии. Минск: БГУ, 2018; Филиппов А. Ф. Элементарная
социология: Введение в историю дисциплины. М.: Рипол Классик, 2019.
18
критическая, деконструктивистская, предпочтение было отдано диалогической
модели, предложенной Д. Левиным, как представляющей альтернативу
интеллектуальной унификации и фрагментации социальных наук
26
. В отличие от
стратегий синтеза диалогическая модель предполагает сохранение, а не
преодоление теоретических различий, но в отличие от плюралистического подхода
рассматривает теоретические традиции не в изоляции друг от друга, а в
конституирующем их взаимодействии.
Основные положения, выносимые на защиту диссертационной работы:
1. В условиях исторически сложившегося типичного для академического
мира эпохи модерности институционального режима научных дисциплин
цивилизационный анализ в социальных науках имеет статус трансдисциплинарной
исследовательской программы. Противоположно направленные тенденции
исключения и включения, вытеснения и возвращения, перманентной
маргинализации и периодической актуализации характеризует двойственное
положение цивилизационного анализа в социологии. Трансдисциплинарные
стратегии анализа направлены на критическое переосмысление концептуальных
оснований отдельных научных дисциплин, ведущее к трансмутации их
фундаментальных относящихся к изучаемому данной наукой фрагменту
действительности предпосылок и разрушению дисциплинарных границ между
ними. Тематическая область, определяемая отношением между культурой и
властью, образует ключевую проблематику цивилизационного анализа.
Доминирующие социологические подходы и теории обходились, как правило, без
тематизации и проблематизации отношения между культурой и властью как
относительно автономными, не сводимыми один к другому полюсами социальной
жизни. Вводя в традиционную тематическую область социологии проблематику
сопряжения культуры и власти, цивилизационный анализ тем самым утверждает
свой статус трансдисциплинарной исследовательской программы.
2. Цивилизационный поворот конца XX – начала XXI вв. предлагает более
радикальную трансформацию дисциплинарной социологической проблематики,
26
Levine D. N. Visions of the Sociological Tradition.
19
чем это изначально допускали противоположные друг другу метатеоретические
стратегии автономизма (Дж. Александер, М. Арчер) и конститутивизма (П. Бурдье,
Э. Гидденс). Каждая из них для решения агентностно-структурной проблемы
вводит соответственно категории культуры или власти по отдельности друг от
друга. Цивилизационный анализ сводит эти две линии метатеоретической
реконцептуализации, фокусируясь на отношении между культурой и властью, что
помещает его в центр современных социологических дебатов.
3. Существующая проблема признания научного статуса понятия
«цивилизация» является последствием сопровождавших рождение и подъем
социальных наук и все еще сохраняющихся разрывов «социального» с
«политическим» и «культурным». Истоки до сих пор существующего напряжения
между социологией и цивилизационным анализом обнаруживаются в истории
возникновения и возвышения фундаментальных категорий, вокруг которых
конституируется каждая из этих двух областей социоисторического исследования.
4. В интеллектуальной и институциональной истории социологии,
насчитывающей пять фаз дисциплинарного развития, могут быть выделены «три
волны» цивилизационного анализа. Первая волна возникает с рецепцией
просвещенческой унитарно-прогрессистской концепции цивилизации в ранней
социологии и длится до конца XIX столетия, в последнее десятилетие которого
совершился явный разрыв с унитарной концепцией цивилизации. Начало второй
волны приходится на первые два десятилетия XX в., отмеченные разработкой
плюралистической теории и сравнительной истории цивилизаций в творчестве
М. Вебера и Э. Дюркгейма с М. Моссом. Она продолжается в межвоенный период,
когда при общем упадке интереса социологии к макроисторическим темам создают
свои теории цивилизационной динамики Н. Элиас и П.А. Сорокин, и завершается
критической реакцией на метаисторическую теорию локальных цивилизаций в
послевоенные два с половиной десятилетия. Третьей волне, продолжающейся в
настоящее время, дает импульс цивилизационный поворот в 1970-е гг.,
инициированный Б. Нельсоном и Ш. Эйзенштадтом на фоне распада
20
«ортодоксального консенсуса» в социологии первых двух послевоенных
десятилетий.
5. Современный цивилизационный анализ в социологии представлен
четырьмя концептуальными моделями: процессной, конфигурационной,
интеракционной и реляционной. Каждая модель соответствует определенному
подходу в изучении истории: процессная – всеобщей истории; конфигурационная –
локальной истории; интеракционная – транслокальной истории и реляционная –
глобальной истории. Выделенные аналитические модели продуктивнее
рассматривать не как расходящиеся теоретические перспективы или
самостоятельные предметные области, а как находящиеся в диалогическом
отношении между собой компоненты комплексной цивилизационной
социологической парадигмы. Эти модели фокусируются на разных аспектах
социоисторической реальности и отражают различную степень и формы ее
структурированности. При этом ядро цивилизационного анализа как
самостоятельной исследовательской программы составляет конфигурационная
модель, ориентированная на идентификацию в социоисторической реальности
цивилизационных паттернов, воплощающих особые культурные перспективы на
мир. Реляционная модель цивилизационного анализа актуализирует задачу
концептуального прояснения и эмпирического анализа отношений между
цивилизационными паттернами, определяемыми как исторически сложившиеся
сочетания интерпретативных моделей и институциональных рамок, и
социальными фигурациями, представляющими собой сети отношений
взаимозависимости с изменяющимся балансом власти между акторами.
6. В социологической версии современного цивилизационного анализа
произошел сдвиг от характерных для ортодоксальной «метаисторической» теории
локальных цивилизаций (Н. Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби и др.)
односторонних культуралистских интерпретаций к большему учету властных
структур и материальных практик. Разработанная Й. Арнасоном
обоюдоконститутивистская концепция отношения между культурой и властью
составляет метатеоретическую основу для интеграции в рамках формирующейся
21
парадигмы цивилизационного анализа интерпретативно-институционального
подхода теории цивилизационных паттернов (Б. Нельсон, Ш. Эйзенштадт,
Й. Арнасон и др.) и процессо-реляционного подхода фигурационной социологии
Н. Элиаса и его последователей.
7. Логические несоответствия тринитарной концептуальной схемы
социальной онтологии, выявленной в результате метатеоретического анализа
цивилизационного подхода в социологии, преодолеваются при переходе к
четырехчастной концептуальной схеме, в которой фундаментальные категории
смысла, закона, власти и богатства выступают соответственно связующими
звеньями между интерпретативным, институциональным, социоструктурным и
ресурсным общими аналитическими измерениями социальной жизни, с одной
стороны, и ее особыми субстанциальными сферами культуры, права, политики и
экономики – с другой.
8. В отличие от теории рефлексивной модерности Э. Гидденса, в
цивилизационной социологической перспективе традиция и рефлексивность
соотносятся как два аспекта культуры, которые характеризуются устремлениями, с
одной стороны, к воспроизводству задающих общий смысловой контекст
человеческого существования интерпретативных оснований, а с другой – к
трансконтекстуальным прорывам, открывающим новые горизонты смысла. Обе
тенденции находятся в неустранимом напряжении между собой и опосредуются в
способности культуры к рационализации, в процессе которой самоартикуляция
культуры может переходить в самопроблематизацию. В разных культурно-
исторических паттернах способность рационализации получает неравномерное и
специфическое развитие. Модерность представляет собой особую цивилизацию, в
которой тенденции культуры к самоартикуляции в конфликтующих направлениях
и к самопроблематизации достигают беспрецедентного в человеческой истории
уровня, порождая во взаимопереплетении с относительно автономной динамикой
власти и богатства множественные конфигурации социальной жизни.
9. В поле культурсоциологии цивилизационный анализ, отталкивающийся
от феноменологической герменевтики, составляет альтернативу основанной на
22
герменевтическом структурализме сильной программе Дж. Александера и
особенно радикальную версию культурсоциологии. Сильная программа в версии
Дж. Александера ориентирована на объяснение «из структуры» (с тем только
уточнением, что это не социальная, а культурная структура), тогда как
цивилизационный анализ развивает стратегию понимания из «действия». По
сравнению с проектом культурсоциологии Дж. Александера современный
цивилизационный анализ демонстрирует большие диалогические и интегративные
возможности. Если Дж. Александер противопоставляет сильную программу
слабой и отказывается от последней в пользу первой, то современный ведущий
цивилизационный теоретик в социологии Й. Арнасон, напротив, обосновывает
сопряженность сильной и слабой культурсоциологических программ в
цивилизационном анализе при ведущей роли первой.
Научная новизна исследования:
1. Определен и обоснован статус социологического цивилизационного
анализа в качестве трансдисциплинарной исследовательской программы в
социогуманитарном научном знании, раскрываемой в разработанной авторской
аналитической схеме дисциплинарного развития социальных наук, включающей
семь фаз: додисциплинарной, моно-, мульти-, меж-, анти-, транс- и
постдисциплинарной.
2. Выявлены метатеоретические основания двойственного положения
цивилизационного анализа в дисциплинарном поле социологии, которое
характеризуется противоположно направленными тенденциями периодической
актуализации и перманентной маргинализации. Выдвижение цивилизационного
анализа в центр, с одной стороны, а с другой – его вытеснение на периферию
современной социологической теории обусловлено сфокусированностью на
проблематике отношения между культурой и властью как структурно
взаимосвязанными компонентами социальной жизни.
3. Разработана типология, включающая четыре основные социологические
модели современного цивилизационного анализа: процессную,
конфигурационную, интеракционную, реляционную. Показано соответствие
23
каждой из них определенному подходу в изучении истории: всеобщей истории,
локальной истории, транслокальной истории и глобальной истории
соответственно.
4. Раскрыта позиция культуроориентированного исторического
конститутивизма в качестве интегральной метатеоретической основы
исследовательской программы цивилизационного анализа.
5. Построена динамическая модель «трех волн» цивилизационного анализа
в контексте дисциплинарного развития социологии, включающего пять фаз:
раннедодисциплинарную (интеллектуального конституирования и сетевой
неформальной коммуникации); позднедодисциплинарную (интеллектуального
проектирования и внеакадемической самоорганизации); раннедисциплинарную
(интеллектуального обособления и академического вхождения);
позднедисциплинарную (интеллектуальной консолидации и академического роста)
и постдисциплинарную (интеллектуальной плюрализации и академической
реорганизации).
6. Установлено, что первые отчетливые формулировки метаисторической
(холистической) и социологической (неинтегративистской) версий
плюралистического цивилизационного подхода были даны в течение одного
десятилетия с 1869 по 1879 г. в России Н. Я. Данилевским и Н. И. Хлебниковым
независимо друг от друга. Если первый давно и широко известен как ранний
представитель метаисторической теории локальных цивилизаций, предшественник
О. Шпенглера и А. Тойнби, то релевантность цивилизационной теории второго
социологической традиции цивилизационного анализа фиксируется впервые.
7. На основе систематического анализа цивилизационных теорий в
социологии разработана четырехчастная концептуальная схема социальной
онтологии, в которой категории смысла, закона, власти и богатства выступают
соответственно связующими звеньями между интерпретативным,
институциональным, ресурсным, социоструктурным общими аналитическими
измерениями социальной жизни, с одной стороны, и ее особыми
субстанциальными сферами культуры, права, экономики и политики – с другой.
24
8. Выявлены принципиальные ограничения сильной программы в
культурсоциологии Дж. Александера, вытекающие из ее сциентистских
предпосылок. Показано, что социологическая парадигма цивилизационного
анализа обнаруживает большие диалогические и интегративные возможности в
поле культурсоциологии и социологической теории в целом по сравнению с
сильной программой в версии Дж. Александера.
9. Обозначена и содержательно выяснена логика перехода от
институционального к цивилизационному подходу в социологическом дискурсе о
«модерности», формировавшегося с начала 1980-х гг. в противовес дискурсу
«модерного общества» и «модернизации». Установлено, что главное различие
между двумя подходами состоит в решении проблемы соотношения культуры и
рефлексивности. В теории радикальной модерности Гидденса рефлексивность
противопоставляется культуре, отождествляемой с традицией. С опорой на
реконструкцию теории рациональности М. Вебера в интерпретации Й. Арнасона
показано, что в цивилизационном подходе теории множественных модерностей
традиция и рефлексивность соотносятся как два аспекта культуры, для которых
характерны противоположно направленные устремления: с одной стороны, к
воспроизводству задающих общий смысловой контекст интерпретативных
оснований, а с другой – к трансконтекстуальным прорывам, открывающим новые
горизонты опыта и смысла.
Теоретическая и практическая значимость исследовательской работы.
Теоретическая значимость диссертационного исследования определяется вкладом
в разработку концептуального аппарата трансдисциплинарной исследовательской
программы цивилизационного анализа в социологии. Полученные результаты
позволяют существенно расширить знание о метатеоретических основаниях и
структуре социологической парадигмы цивилизационного анализа, а также о
развитии социальных наук и современной социальной теории в целом. Широкая
сравнительная перспектива в сочетании с подробным анализом отдельных случаев
позволили не только оценить вклад цивилизационного подхода в решение
фундаментальных проблем социологии, но и высветить новые стороны хорошо
25
известных социологических теорий за его пределами, в частности
Дж. Александера, Э. Гидденса, П. Бурдье, М. Арчер, И. Валлерстайна. Так, в
оценках культурсоциологической программы Дж. Александера внимание, как
правило, сосредоточивается на ее центральном тезисе «автономии культуры» и на
том вызове, который она бросает ортодоксальной институциональной социологии.
Вопреки этому образу «сильной программы» Дж. Александера проведенный
анализ выявил ее сциентистские мотивы и вытекающие из них неясности,
противоречия и ограничения для культурсоциологического теоретизирования.
Показано, что они преодолеваются в социологической парадигме
цивилизационного анализа последовательным «онтологическим» поворотом и
переходом от принципа аналитической автономии культуры на позицию
культуроориентированного конститутивизма.
Разработанная более полная по сравнению с существующими в мировой
науке классификация социологических моделей (процессной, конфигурационной,
интеракционной, реляционной) современного цивилизационного анализа в
сопоставлении с основными подходами в изучении человеческой истории создает
возможность более тесного сотрудничества социологов и историков, необходимого
для продуктивного развития цивилизационной парадигмы в исторической
социологии.
Прикладная значимость результатов исследования заключается в
возможности их применения для выявления механизмов и тенденций
цивилизационного развития российского социума в современном глобальном
мире. Трансдисциплинарная исследовательская программа цивилизационного
анализа создает концептуальные основы для разработки адекватной теоретико-
методологической базы социологического изучения современных обществ,
включая российское.
Апробация диссертации. Основные идеи и положения диссертации
отражены в монографиях «Малые города в социальном пространстве России» (М.:
ФНИСЦ РАН, 2019), «Российское общество: архитектоника цивилизационного
развития» (М.; СПб.: ФНИСЦ РАН, 2021), «Цивилизационное многообразие
26
современного мира» (М.; СПб.: ФНИСЦ РАН, 2021) и 43 статьях, 17 из которых
опубликованы в ведущих рецензируемых научных журналах, входящих в перечень
рецензируемых научных изданий, в которых должны быть опубликованы основные
научные результаты диссертаций на соискание ученой степени кандидата наук, на
соискание ученой степени доктора наук, в том числе 8 – в изданиях,
индексируемых в базах Web of Science и Scopus.
Основные положения диссертации изложены автором на международных и
всероссийских конференциях, симпозиумах и конгрессах: I Чтения по истории
российской социологии: «Изучение российского общества в отечественной
социологии» (Санкт-Петербург, 13–14 декабря 2002 г.); V Международная
Кондратьевская конференция «Закономерности и перспективы трансформации
общества» (Санкт-Петербург, 17 октября 2004 г.); II Санкт-петербургские чтения
по теории, методологии и философии истории «Фигуры истории, или «общие
места» историографии» (Санкт-Петербург, 22–23 апреля 2005 г.); II Чтения по
истории российской социологии «Трансформирующееся российское общество в
историко-социологической перспективе» (Санкт-Петербург, 16–17 марта 2006 г.);
Всероссийский социологический конгресс «Глобализация и социальные изменения
в современной России» (Москва, 3–5 октября 2006 г.); I Ковалевские чтения
«Социологическая эпистемология и методология в XXI веке» (Санкт-Петербург,
16–17 ноября 2006 г.); «Философия права в России: теоретические принципы и
нравственные основания» (Санкт-Петербург, 15–17 ноября 2007 г.); III Чтения по
истории российской социологии «Социологический диагноз культуры российского
общества второй половины XIX – начала XXI вв.» (Санкт-Петербург, 20–21 июня
2008 г.); III Всероссийский социологический конгресс «Социология и общество:
пути взаимодействия» (Москва, 21–24 октября 2008 г.); «Цивилизационная
идентичность современного российского общества» (Санкт-Петербург, 19 июня
2009 г.); IV Ковалевские чтения (Санкт-Петербург, 12–13 ноября 2009 г.);
IV Чтения по истории российской социологии «Российское общество в
современных цивилизационных процессах» (Санкт-Петербург, 18–19 июня
2010 г.); V Ковалевские чтения (Санкт-Петербург, 12–13 ноября 2010 г.);
27
«Цивилизационная динамика современных обществ» (Санкт-Петербург, 23–
24 сентября 2011 г.); VI Ковалевские чтения (Санкт-Петербург, 11–12 ноября
2011 г.); «Понимание общественно-исторического развития и современности:
методология социальных наук» (Санкт-Петербург, 28–29 июня 2013 г.) (пленарный
доклад); 11th Conference of the European Sociological Association “Crisis, Critique and
Change” (Турин, Италия, 28–31 августа 2013 г.); 15th Annual Aleksanteri Conference
“Culture and Russian Society” (Хельсинки, Финляндия, 21–23 октября 2015 г.);
V Всероссийский социологический конгресс «Социология и общество: социальная
справедливость и социальное неравенство» (Екатеринбург, 19–21 октября 2016 г.);
XIX Харчевские чтения «Метатеоретизирование в науке: возможности и
перспективы» (Москва, 23 октября 2017 г.); 17th Annual Aleksanteri Conference
“Russia’s Choices for 2030” (Хельсинки, Финляндия, 25–27 октября 2017 г.);
«Значение и смысл российских революций 1917 года (100-летнему юбилею
посвящается)» (Санкт-Петербург, 2–3 ноября 2017 г.); «Научное наследие Карла
Маркса: современная цивилизация и капитализм» (Санкт-Петербург, 5-6 октября
2018 г.); «Стратегия и тактика реализации социально-экономических реформ:
региональный аспект» (Вологда, 12–14 декабря 2018 г.); «Будущее
социологического знания и вызовы социальных трансформаций (к 90-летию со дня
рождения В.А. Ядова)» (Москва, 28–29 ноября 2019 г.); «Современная
цивилизация, капитализм и социальная справедливость» (Санкт-Петербург, 1–
2 октября 2020 г.); «Евразийский вектор цивилизационного развития
постсоветских обществ» (Санкт-Петербург, 14 октября 2021 г.); VI Всероссийский
социологический конгресс «Социология и общество: традиции и инновации в
социальном развитии регионов» (Тюмень, 10–12 ноября 2021 г.); XXIII Харчевские
чтения «Теоретическая социология в России: состояние, проблемы, перспективы»
(Москва, 25 октября 2021 г.); XXIV Харчевские чтения «Теоретическое
осмысление новой социальной реальности» (Москва, 24 октября 2022 г.);
«Актуальность идей Н.Я. Данилевского: истоки, контексты, перспективы (к 200-
летию со дня рождения)» (Санкт-Петербург, 23 сентября 2022 г.) (пленарный
28
доклад); XVII Ковалевские чтения «Российское общество сегодня: ценности,
институты, процессы» (Санкт-Петербург, 16–18 ноября 2023 г.) (пленарный
доклад); «Цивилизационное своеобразие современных обществ в условиях
глобальных, региональных и локальных трансфигураций» (Санкт-Петербург, 19–
20 октября 2023 г.) (пленарный доклад).
Часть диссертационного исследования выполнена в рамках научно-
исследовательских проектов, поддержанных грантами научных фондов РГНФ,
РФФИ и РНФ: «Трансформирующееся российское общество в историко-
социологической перспективе» (РГНФ, № 04-03-00334) (исполнитель);
«Социологический диагноз эволюции культурных практик и духовной жизни
российского общества» (РГНФ, № 07-03-00475) (исполнитель); «Трансформация
цивилизационной идентичности современного российского общества» (РГНФ,
№ 10-03-00840) (исполнитель); «Формирование и изменение цивилизационного
порядка в современном российском обществе» (РГНФ, № 15-03-00805)
(исполнитель); «Социально-структурные эффекты цивилизационных изменений
российского общества» (РФФИ, № 18-011-01254) (исполнитель); «Современное
российское общество в перспективе цивилизационного анализа: критическое
сравнительно-историческое исследование» (РФФИ, № 19-011-00950)
(руководитель); «Образы, концепты, проекты и модели цивилизационного
развития российского общества» (РНФ, № 23-18-01067) (исполнитель).
Структура диссертационной работы состоит из введения, пяти глав,
содержащих 20 параграфов, а также заключения и библиографического списка
использованной литературы.
29
Глава 1. Цивилизационный анализ
в дисциплинарных реконфигурациях социальных наук
1.1. Дисциплинарная институционализация
и когнитивная идентичность социальных наук
Изменения в современной социологической теории являются частью более
масштабных изменений дисциплинарного поля социогуманитарных наук.
Наиболее глубокие трансформации социологического знания связаны с
трансмутациями общих допущений и фундаментальных категорий
социологической теории. Различные представления социальных наук имеют
разную степень когнитивной и социальной институционализации. Некоторые из
них воспринимаются в качестве непосредственных обозначений явлений
объективного «вещественного» мира, «социальных фактов», обладающих
внешним и принудительным по отношению к человеческому сознанию
существованием. Но подобная «референциальная иллюзия», при которой
означаемое поглощается референтом, характерна не для всех понятий. Другие
понятия представляются не в качестве знаков, слитых с самой реальностью, а в
качестве трансцендентных реальности символов, субъективных конструкций,
являющихся продуктами человеческих способностей к абстрагированию и
воображению. Сегодня, например, далеко не все социологи уверены в реальности,
к которой отсылает такое фундаментальное социологическое понятие как
«общество». Однако подобные сомнения в базовых социологических концептах не
являются общепринятыми и не достигают негативной уверенности в
несуществовании обозначаемых ими феноменов, когда означающее лишается
какой бы то ни было референциальности, как это произошло, например, с некогда
признаваемым научным сообществом химическим понятием «флогистон».
Сомнение открывает интерпретативное пространство, побуждая переосмысливать
эпистемологические основания социальных наук и онтологические основания
социального мира.
30
Предметные области научных дисциплин воспринимаются как заданные
структурой самого мира, а не только как конвенциональные классификационные
категории, используемые для упорядочения форм знания. В то же время
дисциплинарные деления между социальными науками все более производят
впечатление не своей естественной предопределенности и экзистенциальной
укорененности, а их произвольности и контингентности. При этом подчеркивается
не только социокультурная обусловленность научного познания, но и встроенность
практик наук в процессы конституирования самой реальности. Наиболее глубокие
изменения в современной социологической теории вызваны стремлением к
переосмыслению и преодолению концептуальных разрывов, образовавшихся в
ходе когнитивной и социальной институционализации социогуманитарных
научных дисциплин. Данные концептуальные трансформации могут
рассматриваться в качестве индикаторов и факторов цивилизационных изменений,
происходящих в современном мире.
Социальные науки представляют собой исторический феномен,
насчитывающий едва ли более двухсот пятидесяти лет, а их существование в виде
вполне сформировавшихся научных дисциплин и того меньше. Научная
дисциплина представляют собой «базовую единицу внутренней дифференциации
модерной системы науки»
27
, характеризуемую единством «преподавания,
исследования и профессиональной организации»
28
. Ключевым социетальным
институтом дисциплинарной организации науки стал университет.
Институционализация наук в университетской среде не только привела к
возникновению научных дисциплин, но и трансформировала организационную
культуру и структуру самого университета. Во второй половине XIX в.
сформировался тип «исследовательского университета», в рамках которого
исследование (производство нового знания) стало рассматриваться как «третья» и
27
Stichweh R. The Sociology of Scientific Disciplines: On the Genesis and Stability of the
Disciplinary Structure of Modern Science // Science in Context. 1992. Vol. 5, № 1. P. 4.
28
Heilbron J. The Rise of Social Theory. Cambridge: Polity, 1995. P. 2–4, 119–146; Heilbron J.
A Regime of Disciplines: Toward a Historical Sociology of Disciplinary Knowledge // The Dialogical
Turn: New Roles for Sociology in the Postdisciplinary Age / ed. by C. Camic, H. Joas. Lanham:
Rowman & Littlefield, 2004. P. 30.
31
главная функция университета по сравнению с преподаванием и
профессиональной подготовкой – традиционными видами деятельности,
характерными и для средневекового университета. При этом радикально
изменилась концепция и практика исследования, под которым стало пониматься
«открытие» нового эмпирико-аналитического знания, а не понимание уже
известных явлений и реинтерпретация имеющегося опытного знания
29
. Однако в
настоящее время институциональная структура университета переживает
очередной период трансформации, описываемой как разрушение
«гумбольдтовской модели» университета
30
и переход к университету нового типа,
будь то «предпринимательского», «постмодернистского» или какого-либо
другого
31
.
Стандартная модель развития модерных наук, характерная для
монодисциплинарных подходов к производству знания, может быть представлена
как набор взаимосвязанных процессов, происходящих в трех контекстах:
автономизации (от внешнего социального окружения, прежде всего, политических
и экономических институтов) и доминирования (по меньшей мере, в сфере
интеллектуального производства по отношению к иным – ненаучным или
вненаучным – формам знания) – во внешнедисциплинарном контексте;
дифференциации и интеграции (или, скорее, взаимообмена, не нарушающего
однако когнитивной идентичности дисциплин) – в междисциплинарном контексте;
консолидации (теоретико-методологических программ) и специализации
(появление и увеличение числа все более узких исследовательских областей в
рамках предметного поля науки) – во внутридисциплинарном контексте. В
29
Деар П. Событие революции в науке. Европейское знание и его притязания (1500–
1700) // Деар П., Шейпин С. Научная революция как событие / пер. с англ. А. Маркова. М.: Новое
литературное обозрение, 2015. С. 18–24.
30
Ридингс Б. Университет в руинах. М.: Изд. дом Гос. ун-та – Высшей школы экономики,
2010.
31
Кларк Б. Р. Создание предпринимательских университетов: организационные
направления трансформации. М.: Изд. дом Гос. ун-та – Высшей школы экономики, 2011;
Fayolle A., Redford D. (eds) Handbook on the Entrepreneurial University. Cheltenham, UK;
Northampton, MA, USA: Edward Elgar, 2014; Smith A., Webster F. (eds) The Postmodern University?
Contested Visions of Higher Education in Society. Buckingham, UK: Open University Press, 1997.
32
качестве своего результирующего эффекта совокупность этих процессов должна
была бы обеспечивать неуклонный рост эмпирически верифицированного и
теоретически когерентного научного знания. Научные дисциплины в этой модели
являются главными «машинами» производства научного знания. Однако подобное
описание как процессов, так и когнитивных эффектов развития дисциплинарно
организованных наук все более ставится под сомнение, утрачивая свою некогда
доминирующую позицию. В социологии защитником кумулятивного характера
развития «своей» дисциплины является Р. Коллинз, но в то же время занимающий
явно оборонительную позицию, сетующий на «социально непризнанный» в самом
социологическом сообществе кумулятивный характер развития социологического
знания и, что более важно, вынужденный, в конечном счете, ограничить масштаб
его накопления отдельными специализациями внутри социологической
дисциплины
32
.
Состояние современных социальных наук зачастую оценивается как
кризисное, которое выражается в концептуально-теоретической множественности,
фрагментированности, хаотичности. Ряд авторов характеризует данное положение
термином «постмодернизм». Постмодернистская критика научных дисциплин
направлена прежде всего на делегитимацию автономии и доминирования наук во
внешнедисциплинарном, социетальном контексте. Для М. Фуко на первом месте
стоял вопрос о том стремлении к власти и той форме власти, которая связана с
претензией того или иного типа знания и дискурса быть наукой. Осуществляемые
им «генеалогические» исследования знания, по его же собственной квалификации,
принадлежат к «антинауке» и направлены на освобождение исторических,
локальных, подчиненных, дисквалифицированных и маргинализированных знаний
от угнетения со стороны унитарного, формального, универсального научно-
теоретического дискурса
33
. Концепция кумулятивного роста научного знания,
32
Коллинз Р. Социология: наука или антинаука? // THESIS. 1994. Вып. 4. С. 71–96;
Collins R. Socially Unrecognized Cumulation // The American Sociologist. 1999. Vol. 30. No. 2. P. 41–
61.
33
Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в
1975–1976 учебном году. СПб.: Наука, 2005. С. 26–31.
33
занимавшая центральное место в прогрессистском видении истории, отрицается
наряду с другими универсальными большими метанарративами истории (Ж.-
Ф. Лиотар)
34
. Интеллектуальными эффектами постмодернистской
метатеоретической деконструкции является локализация, релятивизация и
фрагментация знания.
Однако постмодернистский диагноз современной социальной теории, с
одной стороны, эмпирически избирателен, поскольку, отражая некоторые важные
черты современной ситуации социальных наук, он игнорирует другие не менее
значимые аспекты и тенденции; а с другой – предполагает излишне когерентную
логико-аналитическую модель описания, т. е. устанавливает жесткую взаимосвязь
между характеристиками множественности, разобщенности и хаотичности. Но: во-
первых, фрагментация не является единственно возможным и неизбежным
следствием или проявлением теоретико-концептуальной плюральности в
социогуманитарных науках; во-вторых, разобщенность не всегда означает
беспорядок; в-третьих, постмодернистская фрагментация – не единственный вызов
дисциплинарному режиму модерных социальных наук.
Постмодернистская антидисциплинарная фрагментация накладывается на
сегментацию социальных наук, порождаемую и поддерживаемую дисциплинарной
организацией научного знания в условиях модерности. При сходстве
организационных форм каждая научная дисциплина обладает собственной
концептуальной идентичностью. В отличие от постмодернистской фрагментации
дисциплинарная разобщенность социального знания имеет
институционализированный, организованный, упорядоченный характер. Таким
образом, можно выделить два вида разобщенности в современной социальной
теории. Во-первых, разобщенность, порождаемую дисциплинарной автономией,
дифференциацией и специализацией модерных наук – «организованная
разобщенность», «разобщенность разделений», «разобщенность порядка». И, во-
вторых, разобщенность, вызванную антидисциплинарной постмодернистской
34
Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Ин-т эксперим. социологии; СПб.: Алетейя,
1998.
34
деконструкцией, децентрацией и фрагментацией знания – «анархическая
разобщенность», «разобщенность смешений», «разобщенность хаоса».
Одной из современных тенденций развития науки является появление и
распространение исследовательских, образовательных, коммуникативных
практик, нарушающих в той или иной степени и форме сложившиеся
дисциплинарные границы. Некоторые исследователи говорят в связи с этим о
деструктурировании дисциплин и вступлении наук в постдисциплинарный период
своего развития. По словам одного из ведущих современных социальных
теоретиков модерности П. Вагнера, за десятилетия, прошедшие с 1980-х гг., «мы
стали свидетелями перехода от в высокой степени структурированного способа
производства знаний, ориентированного на национальные государства и связанные
с ними национальные поля научной деятельности, к быстрому и иногда
радикальному деструктурированию. Социальные и гуманитарные науки
обеспечили интеллектуальную поддержку более ранним структурам; поэтому они,
главным образом, находятся под угрозой при нынешнем деструктурировании»
35
.
Однако далеко не всякое проявление научно-исследовательской деятельности,
выходящей за рамки одной дисциплины, ведет к исчезновению или ставит под
угрозу существование дисциплинарных границ. Принимая во внимание
разнонаправленный и незавершенный характер происходящих изменений, скорее
следовало бы говорить не о деструктурировании, а о реконфигурации
дисциплинарного пространства современных социальных наук.
Для обозначения любых форм пересечения дисциплинарных границ наук
будем использовать в качестве зонтичного термин «кроссдисциплинарность»
36
.
Иногда на эту роль предлагается термин «междисциплинарность»
37
. Однако
первый термин предпочтительнее, т. к. охватывает не только взаимодействия
35
Wagner P. Rethinking the History of the Social Sciences and Humanities // World Social
Science Report 2010: Knowledge Divides / United Nations Educational, Scientific and Cultural
Organization; International Social Science Council. Paris: UNESCO Publishing; ISSC, 2010. P. 192.
36
См., напр.: Лубский А.В. Междисциплинарные научные исследования: когнитивная
«мода» или социальный «вызов» // Социологические исследования. 2015. № 10. С. 7.
37
Frodeman R. Sustainable Knowledge: A Theory of Interdisciplinarity. New York: Palgrave
Macmillan, 2014. P. 3.
35
научных дисциплин в разных функциональных сферах их деятельности:
исследовании, преподавании, профессиональной подготовке, но и включает в себя
также взаимоотношения научных дисциплин с другими частями социума, в
частности, государством, гражданским обществом, публичной сферой,
неакадемическими профессиями, вненаучными дискурсами, жизненным миром и
т. д.
Научные дисциплины представляют собой не только социальные структуры,
в которых ведется преподавание и исследование, но и «когнитивные рамки,
определяющие легитимные наборы проблем для научного исследования и методы,
концепции и традиции, используемые для их решения»
38
. Р. Уитли наряду с
социальной выделял также когнитивную институционализацию в сфере науки.
Научные идеи различаются по степени их выраженности и общепринятости в той
или иной области исследования. «Когнитивная институционализация, - по его
словам, - включает как интеллектуальную взаимосвязанность и упорядоченность,
так и приверженность к этому порядку и согласие с ним»
39
. Далее главное внимание
будет уделено именно когнитивной стороне кроссдисциплинарных
взаимодействий и дисциплинарной реконфигурации социальных наук.
Кроссдисциплинарные взаимодействия носят, как правило, асимметричный
характер, т. е. не всегда осуществляются между аналогичными социальными и
когнитивными структурами взаимодействующих научных дисциплин. В анализе
кроссдисциплинарных интеллектуальных взаимодействий могут использоваться
две модели. Первая – «линеарная» модель теоретико-эмпирического континуума
научного знания, подразумевающая невозможность четкого разграничения теории
и эмпирии. Научное познание, согласно Дж. Александеру, непрерывно движется в
континууме между двумя полюсами, образуемыми «эмпирической» и
38
World Social Science Report 2010: Knowledge Divides / United Nations Educational,
Scientific and Cultural Organization; International Social Science Council. Paris: UNESCO Publishing;
ISSC, 2010. P. 189.
39
Уитли Р. Когнитивная и социальная институционализация научных специальностей и
областей исследования // Научная деятельность: структура и институты / Сост., общ. ред. и
вступит. статья Э. М. Мирского, Б. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1980. С. 224.
36
«метафизической» средами
40
. Любой компонент когнитивной структуры науки
(теоретические допущения, концепции, типологии, законы, эмпирические
классификации, обобщения, корреляции, наблюдения) лишь приближается в
большей или меньшей степени к тому или иному полюсу, но никогда не
растворяется полностью в одной из противоположных сред, совершенно порывая с
другой. Кроссдисциплинарные взаимодействия могут происходить между
компонентами научного знания, располагающимися как на одном уровне, так и на
разных уровнях эпистемологического континуума. Вторая модель – «радиально-
секторальная», представляющая вписанное в окружность дисциплинарное
пространство социальных наук разбитым на секторы отдельных дисциплин и
выделяющая в когнитивной структуре каждой из них «центральную» и
«периферийную» зоны. Кроссдисциплинарные взаимодействия могут происходить
между разными концентрически расположенными зонами когнитивных структур
различных дисциплин по линиям: ядро – ядро; ядро – периферия; периферия –
периферия. Активность каждой из сторон взаимодействия проявляется либо в
заимствовании, либо в экспансии.
Дисциплинарные реконфигурации социальных наук сопровождаются
изменениями их когнитивной идентичности. И. Валлерстайн логику
установившихся к середине XX в. границ научных дисциплин связал с тремя
аспектами разделенности самих объектов исследования. Им были выделены
(1) применимое ко всему человечеству пространственное разграничение между
Западным миром и другими культурами, находившимися в ведении антропологии
и востоковедения; (2) относящееся только к Западному миру временное
разграничение между настоящим и прошлым, из которых последнее
идиографически изучалось историей; и (3) характерное исключительно для
модерного Западного мира структурно-институциональное разграничение между
тремя дифференцировавшимися друг от друга сферами социальной жизни:
рынком, государством и гражданским обществом, которые стали доменами
40
Alexander J. C. Theoretical Logic in Sociology. Vol. 1: Positivism, Presuppositions, and
Current Controversies. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1982. P. 2.
37
исследований трех номотетических наук: экономики, политической науки и
социологии соответственно (рисунок 1.1)
41
. Однако эта традиционная логика
дисциплинарных границ в социальных науках сталкивается с многочисленными
внешними и внутренними вызовами. По словам И. Валлерстайна, «… в наши дни
три великих разделения XIX века – “прошлое – настоящее”, “цивилизованное –
иное” и “государство – рынок – гражданское общество” – абсолютно
несостоятельны в качестве интеллектуальных маркеров»
42
.
1 – пространственная ось; 3 – структурно-институциональная ось;
2 – временная ось; 4 – методологическая ось.
Рисунок 1.1. Модель дисциплинарной дифференциации социальных наук
(на основе работ И. Валлерстайна)
Предложенная Валлерстайном схема дисциплинарной дифференциации
может быть расширена до модель когнитивной идентичности социальных наук,
которая включает четыре критерия концептуализации социальной реальности:
а) эмпирические поля (объекты исследования, обладающие строго определенным
набором признаков); б) пространственно-временные комплексы (географические и
хронологические границы изучаемого фрагмента реальности); в) субстанциальные
сферы (эмпирически выделяемые классы конкретных явлений), г) универсальные
измерения (dimension) (аналитически различимые аспекты социальной жизни в
целом). Выделенным параметрам концептуализации социальной реальности
41
Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века / Пер. с англ. под ред.
В. Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003. С. 294–295.
42
Там же. С. 327.
38
соответствуют определенные компоненты когнитивной идентичности социальных
наук. С эмпирическими полями соотносятся методологические стили (особые
наборы методов и получаемые с их помощью данные определенного типа); с
пространственно-временными комплексами – хронотопы (концептуальные образы
пространственно-временных констелляций социоисторической реальности,
например, хронотопы «Запад» и «Восток»); со сферами – предметные области; с
измерениями – аналитические перспективы социальных наук (табл. 1.1).
Таблица 1.1
Концептуальная схема когнитивной идетичности социальных наук
Критерии концептуализации
социальной реальности
Компоненты когнитивной структуры
социальных наук
Универсальные измерения
Аналитические перспективы
Субстанциальные сферы
Предметные области
Пространственно-временные комплексы
Хронотопы
Эмпирические поля
Методологические стили
Внутренние интеллектуальные импульсы к пересмотру в той или иной
степени сложившейся дисциплинарной конфигурации социальных наук могут
происходить с разных уровней теоретико-эмпирического континуума, в том числе
и столь далеко расположенных друг от друга на разных концах континуума, как
эмпирические данные, с одной стороны, и метафизические допущения – с другой.
1.2. Фазы дисциплинарной реконфигурации социальных наук
Для анализа различных форм и направлений дисциплинарной
реконфигурации социологической теории предлагается использовать
аналитическую схему, различающую семь фаз в дисциплинарном развитии
социальных наук: додисциплинарную, монодисциплинарную,
мультидисциплинарную, междисциплинарную, антидисциплинарную,
трансдисциплинарную, постдисциплинарную. Хотя в вышеприведенном
перечислении фаз дисциплинарного развития социальных наук прослеживается
определенная хронологическая последовательность, подразумеваемая
39
использованием приставок «до» и «пост», их выделение и соотношение между
собой носит, прежде всего, идеально-типический, аналитический характер.
Вступление социальных наук в ту или иную фазу не является синхронным и
тотальным переходом. Каждая последующая фаза не отменяет полностью
предшествующую фазу, а накладывается на нее. В случае дисциплинарной истории
социальных наук, как и многих других исторических процессов, действует
фундаментальное правило «фазеологии»
43
, согласно которому, элементы и
процессы, характеризовавшие раннюю фазу, обычно продолжают существовать и
работать и в последующей фазе, хотя и в модифицированном виде
44
. Они могут
терять доминирующий характер, но не исчезают и не прекращаются полностью,
образуя констелляцию с новыми элементами и процессами, характерными для
последующей фазы. Момент наступления последующей фазы означает появление
новых элементов, а не исчезновение элементов предыдущей фазы.
Фазы представляют собой непрерывные эпизоды продолжающегося
процесса, в котором могут быть выделены решающие поворотные моменты,
свидетельствующие о смене одной фазы другой. Если несколько расширить схему
Й. Гудсблома, то перечень поворотных моментов будет включать ситуации, когда
элементы определенной фазы (констелляции): 1) отсутствуют вовсе; 2) появляются
впервые, добавляясь к элементам предыдущей констелляции, 3) становятся
повсеместными и доминирующими; 4) полностью вытесняют или модифицируют
элементы предыдущей констелляции; 5) сосуществуют с впервые появившимися
элементами новой констелляции; 6) утрачивают повсеместное и доминирующее
положение в новой констелляции; 7) исчезают, полностью вытесняясь или
модифицируясь элементами новой констелляции; 8) возрождаются в качестве
ремодифицированных элементов последующей констелляции.
43
Гудсблом Й. История человечества и долговременные социальные процессы: к синтезу
хронологии и фазеологии // Время мира. Альманах. Вып. 2: Структуры истории / Под ред.
Н. С. Розова. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001. С. 123–126.
44
Goudsblom J., Heilbron J. Sociology, History of // International Encyclopedia of the Social
and Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 14574.
40
В истории какого-либо долговременного процесса некоторые поворотные
моменты могут пропускаться; элементы предыдущей фазы могут вступать во
взаимодействие с элементами нескольких более поздних фаз, а полное
исчезновение элементов ранней фазы, если это вообще происходит,
осуществляется, как правило, на протяжении нескольких последующих фаз. В
истории социальных наук констелляция «режима дисциплин», по-видимому,
преодолела поворотный момент 5 и демонстрирует тренды, ведущие к моментам 6,
7 и 8. Данная модель может быть также применена к процессам развития отдельных
научных дисциплин и их кластеров. Для истории социальных наук важным
обстоятельством является то, что их институционализация в качестве научных
дисциплин происходила в обстановке уже установившегося в естественных науках
«режима дисциплин», т. е. поворотный момент 2 в развитии социальных наук
совпал с поворотным моментом 3 в процессе формирования дисциплинарной
системы современной науки.
Во избежание линейно-эволюционистской интерпретации предлагаемой
схемы дисциплинарного развития социальных наук отметим, что для многих
теоретических исследовательских программ, позиционируемых ныне как
междисциплинарные, трансдисциплинарные или постдисциплинарные, характерна
отчетливо выраженная ретроспективная ориентация на образцы теоретизирования
и исследования, которые возникли еще на ранней стадии формирования
академических дисциплин, но пришли в упадок в ходе дисциплинарного
становления социальных наук.
Ввиду комплексной природы самого феномена дисциплинарности
характеристика выделенных фаз может осуществляться по многим критериям.
Далее главное внимание будет уделено когнитивной стороне дисциплинарной
институционализации и реконфигурации социальных наук, прежде всего, на
уровне их базовых концептуально-теоретических допущений и предпосылок. В
соответствии с вышеприведенной моделью когнитивной идентичности
социальных наук критериями аналитического описания и сравнения будут
41
выступать изменяющиеся способы определения специфики и соотношения
предметных областей и аналитических перспектив наук.
Додисциплинарная фаза. Социальные науки имеют долгую
интеллектуальную предысторию
45
, однако «додисциплинарная» фаза их развития
оказывается гораздо короче. Она берет начало в конце XVIII в., когда возник сам
термин «социальная наука» соотносимый с кристаллизовавшимся в то же время
понятием «общество» в современном значении
46
. На додисциплинарной фазе
когнитивное развитие той или иной науки характеризуется, прежде всего,
процессами тематизации, концептуализации и сигнификации определенной
области реальности и практик ее научного изучения, выдвижением проектов
создания новой науки, а также расширяющимся использованием новых понятий на
различных социальных аренах и, особенно, в сфере публичной коммуникации.
На рубеже XVIII–XIX вв. совершился переход от доминировавшего прежде
дискурса политической и моральной философии к дискурсу поднимающихся
социальных и исторических наук
47
. Социология возникает в 1830-е гг. как проект
«всеобъемлющей», или «универсальной», социальной науки, по отношению к
которой другие социальные науки рассматриваются как «частные» дисциплины,
имеющие дело с отдельными классами социальных явлений, но не с обществом как
целым. Универсальный характер социологии истолковывался в субстанциальном
смысле. Специфика социологии виделась в изучении эмерджентных характеристик
взаимодействия между разными сферами социальной жизни. В самообоснование
социологии наряду с субстанциальным универсализмом входило также
представление о ее теоретико-методологической исключительности, согласно
которому социология является единственной «теоретической» наукой,
45
История теоретической социологии. В 5 томах. Т. 1. От Платона до Канта (Предыстория
социологии и первые программы науки об обществе). М.: Наука, 1995.
46
Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences // International Encyclopedia of the
Social and Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 3721.
47
Heilbron J. The Rise of Social Theory. Cambridge: Polity, 1995; Wittrock B., Heilbron J.,
Magnusson L. The Rise of the Social Sciences and the Formation of Modernity // Heilbron J.,
Magnusson L., Wittrock B. (eds) The Rise of the Social Sciences and the Formation of Modernity:
Conceptual Change in Context, 1750–1850. Dordrecht [Netherlands]; Boston: Kluwer Academic
Publishers, 1998. P. 1–33.
42
устанавливающей законы социальных явлений, тогда как другие социальные науки
лишь описывают факты.
Монодисциплинарная фаза. Институционализация социальных наук
осуществлялась в тесной связи с консолидацией национального государства как
ведущей социополитической формы модерности. Превращение социальных наук в
научные дисциплины происходило в процессе их вхождения в обновленную
университетскую систему, ставшую важнейшим компонентом институциональной
структуры национального государства. Национальные государства,
устанавливающие суверенитет над четко ограниченной территорией, послужили
образцом для самообоснования наук. В ситуации дисциплинарной организации
наук «отношения между дисциплинами напоминают Вестфальскую систему
легально равных государств»
48
. Монодисциплинарные исследовательские
стратегии основываются на закреплении определенных предметных областей за
отдельными дисциплинами, когда каждая дисциплина изучает какой-то особый
фрагмент или аспект действительности. На фазе монодисциплинарной
реконфигурации социальные науки характеризуются тенденцией к
внутридисциплинарной теоретико-методологической консолидации, основанной
на приверженности идеалу «монопарадигмальности», в соответствии с которым
изучаемому данной дисциплиной фрагменту действительности соответствует одна
«наилучшая» методология. Монодисциплинарные исследовательские стратегии не
исключают междисциплинарных обменов, но каждая дисциплина «поддерживает
свою особую идентичность и подчиняет внешние заимствования своей
собственной логике»
49
.
Социология, становясь полноценной академической дисциплиной,
сохранила, тем не менее, представление о самой себе как об общей социальной
науке. Но универсальный характер социологии стал обосновываться не в
субстанциальном, а в аналитическом смысле. Социология по-прежнему притязала
48
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology // Thesis
Eleven. 2007. Vol. 91, No. 1. P. 57.
49
Ibid. P. 55.
43
на охват всей социальной жизни людей, но брала ее в определенном ракурсе,
акцентируя внимание на различимых лишь «аналитически» «формальных»,
«родовых» аспектах любых классов социальных явлений. Подход Г. Зиммеля,
который мыслил социологию как «социальную геометрию», абстрагирующую
«социальные формы» в качестве подлежащей социологическому изучению
стороны конкретных социальных взаимодействий, обладающих также
определенным культурно-психологическим содержанием, может служить в
данном случае классическим примером. Аналитический универсализм утвердил в
социологии в качестве доминирующего структурно-институциональный способ
анализа, углубив и закрепив разрыв с гуманитарными и историческими науками.
Наиболее отчетливо эта тенденция проявилась в первые два десятилетия после
второй мировой войны, когда в социологии господствующее положение занял
структурный функционализм в парсонсианской и марксистской версиях. На
монодисциплинарной фазе социальные науки становятся все менее культурно
восприимчивыми и исторически ориентированными
50
.
Мультидисциплинарная фаза. Мультидисциплинарность представляет
собой исследовательскую ситуацию, когда одни и те же социальные феномены
(объекты, проблемы) изучаются совместно или независимо друг от друга
представителями разных дисциплин. Состояние мультидисциплинарности
является непреднамеренным следствием двух тенденций: субстанциальной
экспансии и растущей специализации отдельных научных дисциплин.
На мультидисциплинарной фазе в эпистемологическом самообосновании
дисциплин субстанциальный партикуляризм вытесняется аналитическим
универсализмом. Те социальные науки, которые ранее представлялись как
«частные» дисциплины, изучающие какую-либо ограниченную область
общественной жизни, сами заявляют о своих притязаниях на тотальный охват
социальной реальности. По этой логике, экономика, например, представляет собой
50
Wittrock B. History and Sociology: Transmutation of Historical Reasoning in the Social
Sciences // Frontiers of Sociology / ed. by P. Hedstrom, B. Wittrock. Leiden; Boston: Brill, 2009. P. 84–
90.
44
всеобъемлющую науку, изучающую человеческое поведение с особой
«экономической» точки зрения
51
. То же самое можно сказать о других
социогуманитарных науках – от политики до семиотики.
Продвижение дисциплинарной методологии за рамки традиционной для
данной науки предметной области приводит к возникновению
мультидисциплинарных исследовательских полей, когда одни и те же феномены
исследуются разными дисциплинами в собственных, отличающихся друг от друга
аналитических перспективах. Например, антрополог обращается к исследованию
считавшейся чуждой для предметной области своей научной дисциплины
политической сферы современных США и обнаруживает «племена на
Капитолийском холме»
52
. Характерный для мультидисциплинарной
исследовательской стратегии ход «состоит в том, чтобы взять особую предметную
область и затем использовать более или менее эклектичный набор методов из
разных дисциплин, чтобы изучать ее»
53
. Мультидисциплинарные
исследовательские стратегии основываются на принципе взаимодополнительности
и координации дисциплинарных точек зрения.
Мультидисциплинарность является также естественным следствием
усиления внутридисциплинарной специализации социальных наук, которая
приводит к тому, что «у многих специалистов контакты лучше с коллегами из
других дисциплин, чем в собственных»
54
. В результате происходит «совмещение
сегментов дисциплин». Последующую рекомбинацию пересекающихся друг с
другом специализаций разных дисциплин в новое специализированное поле
М. Доган называет «гибридизацией», отличая ее от междисциплинарного
синтеза
55
.
51
Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS. 1993. Т. 1, вып. 1.
С. 24–40.
52
Weatherford J. Tribes on the Hill. New York: A Delacorte Press Book, 1981.
53
Turner C. Investigating Sociological Theory. London: Sage, 2010. P. 10.
54
Доган М. Социология среди социальных наук // Социологические исследования. 2010.
№ 10. С. 6.
55
Там же. С. 12.
45
Междисциплинарная фаза. Междисциплинарные стратегии анализа
исходят из признания ограниченности и недостаточности дисциплинарных
методологий и стремятся к их восполнению путем заимствования каждой
отдельной дисциплиной когнитивных схем, принципов, концепций, методов из
других наук, что по замыслу должно вести к междисциплинарной
методологической интеграции. Распространенным результатом развития
междисциплинарных исследований стало возникновение новых «пограничных»
научных специализаций или субдисциплинарных исследовательских областей с
ассимилированной нетрадиционной для данной дисциплины методологией.
Междисциплинарные исследовательские программы сопровождаются
легитимацией фактически всегда существующего внутридисциплинарного
теоретико-методологического плюрализма, утверждению «полипарадигмального»
характера социологии и других социальных наук.
Антидисциплинарная фаза. Ряд течений в социальных науках носят
радикальный антидисциплинарный характер. Такова, прежде всего,
постструктуралистская/постмодернистская критика дисциплинарных практик в
науке как характерного для общества модерна феномена «власти-знания»
(М. Фуко), деконструкция всех лежащих в основании современных научных
знаний и дискурсов «иерархизированных дихотомических различий»
(Ж. Деррида).
Антидисциплинарная фаза характеризуется установкой «методологического
анархизма» (П. Фейерабенд), отрицанием претендующих на универсализм
«больших нарративов» истории как прогресса и освобождения (Ж.-Ф. Лиотар),
атрофией социоструктурного и вообще структурного способа анализа,
девальвацией и «семиотическим» замещением «социального» и «культурного»
(Ж. Бодрийяр). Социальные отношения и смысловые значения сводятся к
отношениям между знаками, не имеющим уже отсылки к какой бы то ни было
реальности: реальность и репрезентация подменяются симуляцией
56
. В результате
56
Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции / Пер. с фр. А. Качалова. М.: Издательский дом
«ПОСТУМ», 2015. С. 12.
46
само общество как фундаментальная реальность ставится под сомнение, что ведет
если не к полному отказу от социологии, равно как и других социальных наук, то к
радикальному изменению их основополагающих эпистемологических и
онтологических предпосылок.
В не меньшей степени деконструктивистской критике подвергается и другой
полюс конститутивной для социологического дискурса проблематики –
представление о человеческой агентности. Связанное с этим антропологическим
представлением понятие о культуре как универсуме смысла также сталкивается с
постструктуралистским «семиотическим» вызовом. Семиотический беспорядок
«бессознательного» и «воображаемого» противопоставляется подавляющему его
символическому порядку культуры, связанному с сознанием и явным значением
(Ю. Кристева). Объектом деконструкции становятся философские и научные
дискурсы как воплощающие репрессивную иерархию символического и
семиотического
57
. Отрицание больших нарративов подрывает основания единства
и автономии истории как научной дисциплины
58
.
Таким образом, в антидисциплинарной фазе постмодернистской критике
подвергаются все фундаментальные для социогуманитарных наук понятия
общества, субъекта, культуры, истории, знания, в деконструкции которых на
первый план выходит «семиотическое» измерение в постструктуралистской
интерпретации. Однако попыткам развить постмодернистскую социальную
теорию оказались свойственны перформативные противоречия: «претензии на
риторическую убедительность, как более истинную или более адекватную, при
отрицании значимости, легитимности, полезности или интерперсональной
признаваемости понятий истины или адекватности»
59
. Реакция не заставила долго
себя ждать. В ответ на постмодернистский вызов в социологии и других
57
Уэст Д. Континентальная философия. Введение / Пер. с англ. Д. Ю. Кралечкина. М.:
Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2015. С. 360.
58
Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2007.
С. 266–313.
59
Calhoun C. Culture, History, and Problem of Specificity in Social Theory // Postmodernism
and Social Theory / ed. by S. Seidman, D. G. Wagner. Cambridge, Mass.; Oxford, UK: Basil Blackwell,
Inc., 1992a. P. 262.
47
социальных науках к середине 1980-х гг. возник дискурс о «модерности»,
представлявший собой также альтернативу дисциплинарному социологическому
дискурсу о «модерном обществе» и «модернизации».
Трансдисциплинарная фаза. Трансдисциплинарные стратегии анализа
направлены на критику и переосмысление концептуальных и методологических
оснований отдельных дисциплин и приводят к трансформации фундаментальных
«доменных» (т. е. относящихся к изучаемому фрагменту действительности)
предпосылок социальных наук. В условиях дисциплинарной организации
социальных наук запрос на междисциплинарные и трансдисциплинарные
исследовательские программы возникает и формулируется внутри
дисциплинарных контекстов во многом как ответ на собственные трудности и
проблемы данных дисциплин и осознание недостаточности для их преодоления
комбинирования существующих дисциплинарных теоретико-методологических
средств. По сравнению с междисциплинарной фазой внутридисциплинарная
критика радикализируется. Но в отличие от антидисциплинарного
постмодернистского дискурса традиционные для данных дисциплин тематики
подвергаются не редукции и исключению, а проблематизации и
контекстуализации. Несколько модифицируя определение Г. Штайнмеца, можно
сказать, что трансдисциплинарность – это ситуация, при которой границы
дисциплин не столько разрушаются, сколько размываются и «возникают новые
промежуточные пространства или области, – в противоположность
междисциплинарности – состоянию, при котором дисциплины поддерживают
свои отличительные границы»
60
. Результатом трансдисциплинарных стратегий
является построение комплексных многомерных моделей, учитывающих
«измерения», «уровни», «масштабы» и «домены» реальности, традиционно
изучавшиеся разными научными дисциплинами.
В различных дисциплинарных контекстах формируются
трансдисциплинарные стратегии анализа, основанные на иных, чем принятые в
данных дисциплинах, принципах и допущениях. В социологии это, например,
60
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology. P. 55.
48
цивилизационный анализ (Ш. Эйзенштадт, Й. Арнасон), культурсоциология
(Дж. Александер); в экономике – неоинституциональный анализ (особенно, в
поздней версии Д. Норта)
61
, культурная политическая экономия
62
, «теория
иррационального выбора»
63
. Пересмотру подвергаются традиционные для
социальных наук монодисциплинарные подходы к проблеме культурной и
исторической специфичности
64
. Для трансдисциплинарных исследовательских
программ в социальных науках характерен отказ от социального и культурного
редукционизма и детерминизма в пользу принципов «исторической
контингентности» и «автономии культуры».
Трансдисциплинарные исследовательские программы несут на себе
отпечаток специфики своего дисциплинарного происхождения. Так,
неоинституциональный анализ в экономической науке существенно
переосмысливает базовое для этой науки допущение рациональности
человеческого поведения
65
. Социологически инспирированный цивилизационный
анализ предполагает восполнение традиционно преобладавшего в социологии
структурно-институционального анализа модерных и модернизирующихся
обществ «культурным измерением»
66
. Это означает не только расширение
предметного поля социологии, но и трансформацию ее фундаментальных
предпосылок, находящих выражение в программных, не всегда отчетливо
рефлектируемых понятиях «общество» и «культура», вообще представлениях о
человеке и его бытии
67
.
Трансдисциплинарность предполагает не только пересечение
дисциплинарных границ между отдельными науками, но и выход за пределы
61
Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. М.: Изд. дом. ГУ-ВШЭ, 2010.
62
Jessop B., Sum N.-L. Pre- and Post-Disciplinary Perspectives in Political Economy // New
Political Economy. 2001. Vol. 6, No. 1. P. 89–101.
63
Зафировский М. Вне рационального выбора: элементы «теории иррационального
выбора» // Социологические исследования. 2014. № 3. С. 19–28.
64
Calhoun C. Culture, History, and Problem of Specificity in Social Theory.
65
Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. С. 42–43.
66
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis // Thesis Eleven. 2000.
Vol. 62, No. 1. P. 1–21.
67
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. СПб.: Наука, 2003. С. 78–79.
49
дискурсивной формации социальных наук в целом, обращение к проблематикам и
тематикам, которые вытеснялись или маргинализировались в процессе
институционализации социальных наук как трансцендентальные по отношению к
«научному» дискурсу. Так, устанавливаются более открытые и рефлексивные
отношения социологической теории с нормативной политической философией
68
и
морально-этическим дискурсом
69
.
Постдисциплинарная фаза. Трансдисциплинарные стратегии анализа,
отвергающие саму сложившуюся дисциплинарную конфигурацию социальных
наук, находят продолжение в призывах и проектах создания «новой»
всеобъемлющей социально-исторической науки, чуткой к культурной и
исторической специфичности
70
, что может свидетельствовать о наступлении
постдисциплинарной фазы в развитии социальных наук. Г. Штайнмец описывает
постдисциплинарность как ситуацию, при которой существуют конкурирующие
между собой за символическое признание и интеллектуальное превосходство
«“поля” производства знания, но без институциональных черт и структур
дисциплин». Исторические модели для этой формы интеллектуального
производства обнаруживаются в периоде развития социальных наук до
начавшегося в XIX в. подъема дисциплин
71
. Сходство постдисциплинарной фазы с
додисциплинарной подчеркивается вовлечением и реинтерпретацией наследия
классического периода социологии, пришедшегося на первую волну
институционализации социологии в качестве профессиональной академической
научной дисциплины. Как отмечают современные историки социальных наук,
интеллектуальные проекты «классической социологии» рубежа XIX–XX вв. были
последними великими попытками реализовать всеобъемлющую исторически
ориентированную науку об обществе, которые постепенно уступили место более
68
Wagner P. Social Theory and Political Philosophy // Handbook of Contemporary European
Social Theory / Ed. by Gerard Delanty. London; New York: Routledge, 2006. P. 25–36.
69
Hitlin S., Vaisey S. Back to the Future. Reviving the Sociology of Morality // Handbook of the
Sociology of Morality. New York: Springer, 2010. P. 3–14; Нормы и мораль в социологической
теории: от классических интерпретаций к новым идеям / Отв. ред. И. Ф. Девятко, Р. Н. Абрамов,
И. В. Катерный. М.: Весь мир, 2017.
70
Calhoun C. Culture, History, and Problem of Specificity in Social Theory.
71
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology. P. 56.
50
формализованным и аисторичным социальным дисциплинам середины XX в.
72
.
Именно в классической социологии сегодня усматривают образцы и ресурсы для
создания «новой» всеобъемлющей социально-исторической науки представители
разных социальных дисциплин, не только социологии, но и экономической
истории и политической науки
73
. Так, сторонники культурной политэкономии
характеризуют свой подход «как додисциплинарный в его историческом
вдохновении и как постдисциплинарный в его современнных интеллектуальных
последствиях»
74
.
Современная ситуация в социальных науках характеризуется пересечением и
сложным взаимодействием всех выше перечисленных фаз дисциплинарной
реконфигурации. При этом разные фазы находятся в разном соотношении друг с
другом. Так, мультидисциплинарные и междисциплинарные стратегии, при
существующем между ними напряжении, скорее дополняют и поддерживают
монодисциплинарные парадигмы, но при этом они вступают в противоречие с
транс- и постдисциплинарными программами, которые между собою вполне
согласуются, и все они в той или иной степени оспариваются антидисциплинарным
дискурсом. При этом некоторые формы претендующего на научность дискурса
находятся на додисциплинарной фазе своего бытования.
Подводя итог, могут быть выделены следующие паттерны дисциплинарной
реконфигурации в социальных науках:
1) расширение предметных областей дисциплины (колонизация);
2) консолидация внутридисциплинарной методологии;
72
Wagner P., Wittrock B. Analyzing Social Science: On the Possibility of a Sociology of the
Social Sciences // Discourses on Society: The Shaping of the Social Science Disciplines / ed. by
P. Wagner, B. Wittrock, R. Whitley. Dordrecht; Boston; London: Kluwer Academic Publishers, 1991.
P. 5.
73
См., напр.: Calhoun C. Sociology, Other Disciplines, and the Project of a General
Understanding of Social Life // Sociology and its Publics: The Forms and Fates of Disciplinary
Organization / ed. by T. C. Halliday, M. Janowitz. Chicago; London: The University of Chicago Press,
1992. P. 137–195; Rueschemeyer D. Towards a New Comprehensive Social Science // Frontiers of
Sociology / ed. by P. Hedstrom, B. Wittrock. Leiden; Boston: Brill, 2009. P. 67–73; Jessop B., Sum N.-
L. Pre- and Post-Disciplinary Perspectives in Political Economy. 2001. Vol. 6, No. 1. P. 89–101.
74
Ibid. P. 89.
51
3) модификация монодисциплинарных подходов (укрепление «защитного
пояса» вокруг ядра исследовательской программы, например, концепция
«ограниченной рациональности» в экономике);
4) формирование мультидисциплинарных полей исследований
(гибридизация);
5) взаимодополнение дисциплинарных аналитических перспектив
(мультидисциплинарная координация);
6) интеграция дисциплинарных теоретических перспектив
(междисциплинарный синтез);
7) антидисциплинарная (постмодернистская) деконструкция, децентрация и
фрагментация научного знания;
8) разработка трансдисциплинарных аналитических перспектив;
9) формирование постдисциплинарной всеобъемлющей социально-
исторической науки;
10) кроссдисциплинарное использование методов анализа данных
(этнографический метод, статистические методы);
11) «открытие» и производство данных нового типа (например, «больших
данных»);
12) рост проблемно-ориентированных исследовательских областей.
При всем том «режим дисциплин» остается базовой формой организации
современной науки, хотя и сталкивается с многочисленными вызовами.
Теоретические программы и исследовательские стратегии, выходящие за рамки
отдельных научных дисциплин, конституируются, так или иначе, в контексте
когнитивных и социальных структур дисциплинарной организации науки.
Научные дисциплины остаются пока главными референтными рамками для
теоретического и методологического самоопределения социальных наук «по ту
сторону» дисциплинарности. И даже если когнитивная легитимность
дисциплинарных различий в социальных науках может все более ставиться под
сомнение, организационные аппараты дисциплин продолжают оставаться в силе,
по меньшей мере, в академическом мире.
52
1.3. Цивилизационная проблематика в социальных науках
Понятие цивилизации, возникшее во второй половине XVIII в., играло
важнейшую роль в эпистемических и дискурсивных трансформациях,
сопровождавших становление и развитие социальных наук. В частности, с ним
непосредственно связаны области исследований и способы теоретизирования, в
соотношении с которыми происходило самоопределение социологии,
конституирование ее собственных исследовательских «программ» и «парадигм».
Социологи не только обращались к этому понятию в поисках решения
теоретических проблем собственной дисциплины, но и внесли во многих
отношениях решающий вклад в формирование цивилизационного подхода в
социоисторическом научном познании. Современная исследовательская
программа цивилизационного анализа, порывающая со многими устоявшимися и
ныне широко критикуемыми представлениями о цивилизации и цивилизациях,
обязана в своем возникновении, прежде всего, концептуальным вкладам из
социологии. В начале XXI в. ведущие представители цивилизационного анализа
обосновано констатировали складывание как социологической традиции в
мультидисциплинарном поле цивилизационных исследований
75
, так и
цивилизационной теоретической перспективы в самой социологии
76
.
Тем не менее, несмотря на очевидные достижения цивилизационного анализа
и неоднократно продемонстрированную им на протяжении всей истории
социальных наук способность к подчас радикальному обновлению своей
исследовательской программы, понятие цивилизации до сих пор не получило
широкого и прочного признания своего научного статуса. Можно выделить по
меньшей мере три наиболее часто указываемых недостатка этого понятия,
ставящих под сомнение его эпистемологическую ценность: идеологическая
ангажированность, дескриптивная аморфность и концептуальная
75
Arnason J. P. Civilizational Analysis, History of // Encyclopedia of the Social and Behavioral
Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 1909–1915.
76
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis.
53
противоречивость. Однако на каждое из этих возражений, в свою очередь, могут
быть приведены контрдоводы, допускающие возможность использования понятия
цивилизации в качестве инструмента социального анализа.
Во-первых, успешной академической карьере понятия цивилизации
препятствует отношение к нему как к нормативно-оценочной категории.
«Цивилизационные» подходы в этом случае отвергаются как выражение и
легитимация на языке социальных наук дискурсов «культурного расизма»
77
,
которые могут служить как утверждению, так и оспариванию глобального
превосходства Запада. Для многих социологов, особенно придерживающихся
радикальной антиэссенциалистской социальной онтологии, феномены,
называемые «цивилизацией» и «цивилизациями», могут выступать предметами
научного исследования только в контексте дискурсивно-идеологических практик,
в качестве «артефактов», конструируемых политически ангажированными
интеллектуалами, но никак не в качестве объективной реальности, к которой
«якобы» отсылают данные понятия. Иначе говоря, понятие цивилизации
допускается в качестве emic-концепции использующих ее акторов, но не
принимается в качестве применяемой в аналитических целях etic-концепции
самого исследователя. Однако большинство понятий социальных наук являются
категориями не только теоретической рефлексии, но и политической практики. И
понятие цивилизации в этом отношении не исключение — Й. Арнасон указывает в
данной связи на понятия класса и нации
78
. Хотя, следует признать, по сравнению с
другими фундаментальными социально-научными категориями, такими,
например, как «культура» и «общество», понятию цивилизации свойственна
меньшая дифференциация дескриптивно-аналитических и ценностно-
нормативных значений. Сегодня вряд ли у кого-то может возникнуть желание
схватиться за пистолет, услышав слово «культура», в то время как употребление
77
См., напр.: Шнирельман В. А. Цивилизационный подход, учебники истории и «новый
расизм // Расизм в языке социальных наук / под ред. В. Воронкова, О. Карпенко, А. Осипова.
СПб.: Алейтея, 2002. С. 131–152.
78
Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.: Новое
литературное обозрение, 2021. С. 15.
54
слова «цивилизация» все еще воспринимается как маркер определенных
ценностных приверженностей и идеологических позиций и способно вызывать
живой эмоциональный отклик. Однако отношения между теоретическими и
идеологическими значениями любого понятия социальных наук зависят от
социального контекста, в котором оно используется, между ними нет
предопределенных инвариантных соответствий, хотя исторически могут
складываться устойчивые, принимающие характер стереотипных сочетания
значений того и другого рода. Как показал Р. Мертон на примере функционального
анализа, каждой социологической концепции можно придать практически любую
из множества идеологических ценностей, будь то радикального или
консервативного толка
79
. Главный следующий отсюда вывод состоит в том, что
понятие цивилизации вполне допускает аналитическую разработку независимо от
его идеологического использования.
Во-вторых, скептическое отношение вызывают описательность и
всеохватность понятия цивилизации, которому часто давались определения в виде
длинных перечней разнородных социальных и культурных феноменов,
соотносимых с человеческим способом существования как таковым или с
жизнедеятельностью определенной социокультурной общности. Подобные
определения цивилизации П. А. Сорокин ядовито называл «списками белья в
стирку». При таком получившем название «этнографического» подходе термин
«цивилизация» означает «совокупность свойств и особенностей, которые
открывает взору наблюдателя коллективная жизнь некоторой человеческой
группы: жизнь материальная, интеллектуальная, моральная, политическая и (чем
бы заменить это неудачное выражение?) — жизнь социальная»
80
. В этом значении
термин «цивилизация» оказывается востребованным, когда в стремлении
представить актуальную «сумму знаний» о той или иной исторической эпохе или
стране возникает необходимость свести под «одной обложкой» результаты
79
Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ; ХРАНИТЕЛЬ, 2006.
С. 130.
80
Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей [1930] // Он же. Бои за историю.
М.: Наука, 1991. С. 240.
55
исследований в разных предметных областях, не имеющие между собой
отчетливой концептуальной связи. Основная проблема такого подхода —
«классификационная» — напоминает ту, с которой сталкивается любая
домохозяйка, когда принимает решение, под какие вещи отвести тот или иной ящик
комода. Но, в отличие от домохозяйки, проблемы исследователя на этом не
заканчиваются, поскольку он вынужден практически каждый раз решать, в какой
«ящик» положить попадающуюся ему «вещь». И видимый парадокс
исследовательской ситуации состоит в том, что чем удачнее в соответствии с
правилами логики бывает решена задача классификации, тем труднее бывает
провести идентификацию конкретного социального феномена, чтобы подвести его
под определенную рубрику. Тем не менее кажущаяся эмпирическая безбрежность
понятия цивилизации может наводить на мысль о том, что его концептуальная
специфика заключается не столько в обозначении определенных объектов или
классов феноменов, сколько в выражении особой точки зрения на
социокультурную реальность в целом. Тогда референтами понятия цивилизации
действительно могут быть самые разные продукты и формы человеческой
деятельности, но рассматриваемые в определенном аналитическом ракурсе, в
котором им придается особая конфигурация свойств и отношений.
Наконец, когда дело все-таки доходит до использования понятия
цивилизации в качестве аналитического инструмента в исследовании, то
обнаруживается, что с ним связываются самые разные теоретические
представления о предмете изучения. Употребление слова «цивилизация» в
единственном или множественном числе уже подразумевает два
противопоставляемых друг другу понятия, обозначаемые как «унитарная» и
«плюралистическая» концепции цивилизации и соотносимые подчас с
диаметрально противоположными подходами к решению фундаментальных
теоретических проблем. В одних направлениях подчеркивается универсальный и
детерминирующий характер социоструктурных изменений или технологических
инноваций, ведущих на определенном этапе человеческой истории к
возникновению и дальнейшей эволюции цивилизации. В других акцентируется
56
автономная и формирующая роль культурных факторов в цивилизационном
устроении разных обществ. В одних подходах в центре анализа оказываются
базовые институциональные матрицы, отношения между экономикой и политикой,
конфигурации институтов собственности и власти и соответствующие им типы
социальной стратификации. В других внимание фокусируется на исторических
вариациях сопряжения интерпретативных и институциональных паттернов,
констелляциях культуры и власти, особое значение придается взаимосвязи
религиозных и политических структур при относительном игнорировании
экономической сферы.
При попытке более или менее четко определить границы и структурировать
поле «цивилизационного» изучения в социогуманитарных науках трудности уже
возникают из-за отсутствия единого общепринятого термина для его обозначения.
Среди часто встречающихся названий были такие, как «история цивилизации»,
«цивилизационная теория», «сравнительная история цивилизаций», «история
мировых цивилизаций», «сравнительные исследования цивилизаций»,
«цивилизационный подход», «теория цивилизаций», «теория и история
цивилизаций», «социология цивилизаций», «цивилиография» и, наконец, самое
простое и в то же время наиболее амбициозное из всех «наука о цивилизации», или
«цивилизациология». Ни одно из вышеперечисленных определений не способно
охватить разнообразие цивилизационных подходов и исследований и адекватно
представить их место в дисциплинарно организованном интеллектуальном
пространстве социогуманитарных наук. Несмотря на неоднократно
предлагавшиеся проекты и делавшиеся заявления о создании особой «науки о
цивилизации», определяемая предельно широко или более узко область
цивилизационного изучения так и не смогла институционализироваться в качестве
полноценной научной дисциплины. К началу XXI в. для обозначения широкого
круга теорий и исследований, идентифицируемых с понятием цивилизации,
постепенно закрепился термин «цивилизационный анализ»
81
. По сравнению с
81
Kavolis V. Civilization Analysis as a Sociology of Culture // Sociological Theory. 1985.
Vol. 3, № 1. P. 29–38; Arnason J. P. Civilizational Analysis, History of; Rethinking Civilizational
57
другими прежде и ныне распространенными наименованиями этот термин
предпочтителен, поскольку подчеркивает необходимость соединения
теоретической разработки цивилизационной тематики с конкретными историко-
эмпирическими исследованиями
82
, а также подразумевает переход к
аналитическому применению понятия «цивилизация» вместо более привычного
его использования в качестве субстанциальной категории для обозначения
определенного класса конкретных социальных феноменов.
В классификациях направлений цивилизационных исследований, как
правило, вслед за различением унитарной и плюралистической концепций
цивилизации выделяют пары противоположных цивилизационных подходов,
например линейно-стадиальный и локально-циклический
83
, комплексно-
материалистический и культурно-исторический
84
, институциональный и
культурологический
85
. Однако теоретический ландшафт современного
цивилизационного анализа в социальных науках представляется более
разнообразным, организованным вокруг множественных не находящихся в
жесткой координации или иерархии между собой концептуальных осей. Каждое
направление выстраивает свою интеллектуальную идентичность и теоретический
дискурс не столько вокруг одного из полюсов какой-либо дилеммы из заранее
заданного их перечня, сколько вокруг той или иной представляющейся значимой
для позиционирования данного направления концептуальной оси. Так,
диаметрально противоположные по одной понятийной оси теоретические подходы
оказываются на одном полюсе — по другой. К настоящему времени в
мультидисциплинарном поле цивилизационных исследований сложились
Analysis / Ed. by S. A. Arjomand, E. A. Tiryakian. London: Sage Publishers, 2004; Яковенко И. Г.
Познание России: цивилизационный анализ. М.: Наука, 2008.
82
Arnason J. P. Civilizational Analysis, Social Theory and Comparative History // Handbook of
Contemporary European Social Theory / Ed. by G. Delanty. London; New York: Routledge, 2006.
P. 230.
83
Ионов И. Н., Хачатурян В. М. Теория цивилизаций от античности до конца XIX века.
СПб.: Алетейя, 2002.
84
Ерасов Б. С. Цивилизация: смысл слова и определение термина // Цивилизации.
Выпуск 4. М.: МАЛП, 1997. С. 169–187.
85
Терин Д. Ф. «Запад» и «Восток» в институциональном подходе к цивилизации //
Социологический журнал. 2001. № 4. С. 31–40.
58
несколько основных теоретических направлений, имеющих более или менее
давнюю историю (ниже они перечисляются в хронологическом порядке их
появления):
1)
стадиальные теории происхождения и эволюции цивилизации (А. Тюрго,
Ж. Кондорсе, А. Фергюсон, Л. Морган, Ф. Энгельс, Л. Уайт, Р. Карнейро и др.);
2)
теории локальных цивилизаций, культурных суперсистем и стилей
(Н. Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, А. Крёбер, П. А. Сорокин, Ф. Бэгби,
Р. Кулборн, К. Куигли, С. Хантингтон и др.);
3)
теории многолинейной эволюции цивилизации (цивилизационных/
институциональных матриц), представляющие собой вариации на темы
«азиатского» способа производства К. Маркса, патримониального господства
М. Вебера, редистрибутивной экономики К. Поланьи
86
;
4)
социологические теории цивилизационных комплексов и
межцивилизационных взаимодействий, цивилизации модерности и
множественных модерностей (М. Вебер, Э. Дюркгейм, М. Мосс, Б. Нельсон,
Ш. Эйзенштадт, Э. Тирикьян, Й. Арнасон, С. Аржоманд, Т. Хафф, Б. Виттрок,
Дж. Смит и др.);
5)
теория процесса (процессов) цивилизации (Н. Элиас, Дж. Гудсблом,
Р. Килминстер, С. Меннелл, К. Уотерс, Р. Ван Крейкен и др.);
6)
теории цивилизаций как сетей взаимодействия и мир-систем (Ф. Бродель,
Д. Уилкинсон, У. Макнил, Р. Коллинз);
86
Wittfogel K. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power. New Haven: Yale
University Press, 1957; Васильев Л. С. Феномен власти-собственности. К проблеме типологии
докапиталистических структур // Типы общественных отношений на Востоке в средние века /
отв. ред. Л. Б. Алаев. М., 1982. С. 60–99; Он же. Восток и Запад в истории (основные параметры
проблематики) // Альтернативные пути к цивилизации / под ред. Н. Н. Крадина, А. В. Коротаева,
Д. М. Бондаренко, В. А. Лынши. М.: Логос, 2000. С. 96–114; Кирдина С. Г. Институциональные
матрицы и развитие России. М.: ТЕИС, 2000; Она же. Теория институциональных матриц: в
поисках новой парадигмы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 1. С. 101–
115; Бессонова О. Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформации. М.:
РОССПЭН, 2006; Она же Интегрально-институциональная парадигма цивилизационного
развития как новая методология познания // Журнал социологии и социальной антропологии.
2008. № 2. С. 15–32; Нуреев Р. М. Россия: особенности институционального развития. М.: Норма,
2009; Шкаратан О. И. Системы цивилизации и модели социально-экономического развития
России и других посткоммунистических стран Европы // Мир России. 2010. № 3. С. 23–45.
59
7)
цивилизационный дискурс-анализ (анализ цивилизационных дискурсов в
конструировании коллективных идентичностей и определении политических
интересов). Это возникшее относительно недавно направление цивилизационного
анализа — часть более широкого постструктуралистского «дискурсивного
поворота» в социальных науках — особенно активно разрабатывается в теории
международных отношений
87
.
Вышеприведенный перечень не претендует на исчерпывающую полноту и
систематическую завершенность, что в принципе вряд ли достижимо, принимая во
внимание как историческое и современное разнообразное поля цивилизационных
теорий и исследований, так и скорее герменевтический, чем систематический
подход к его анализу. Его могли бы дополнить, например, критические
(Франкфуртская школа)
88
или системные
89
теории цивилизации. Гораздо важнее
видимое отсутствие концептуального единства между перечисленными выше
кластерами теорий, которое ставит вопрос: в какой степени и в каком смысле
можно говорить о цивилизационном анализе как относительно самостоятельной
эпистемической конфигурации в социогуманитарных науках? Существование
множества «цивилизационных» теорий и подходов, подразумевающих под одним
и тем же термином совершенно разные концепции действительности, может
свидетельствовать о фрагментированности и недостаточной
институционализированности данной области социоисторического исследования.
В то же время разнообразие и столкновение теоретических позиций может
указывать на латентную проблематику, как раз конституирующую поле
цивилизационного теоретизирования в социальных науках и концептуальная
разработка которой может вестись в разных направлениях. Под «проблематикой»
понимается «констелляция тем, проблем и перспектив, открытая для различных и
87
См., напр.: Hall M., Jackson P. T. (eds) Civilizational Identity: The Production and
Reproduction of “civilizations” in International Relations. New York: Palgrave Macmillan, 2007;
Морозов В. Е. Россия и Другие: идентичность и границы политического сообщества. М.: Новое
литературное обозрение, 2009.
88
Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек / Пер. А. А. Юдина. М.: АСТ,
2003.
89
Targowski A. Information Technology and Societal Development. Hersey, New York:
Information Science Reference, 2009.
60
часто противоречивых интерпретаций»
90
. Общность проблематики связывает
между собой различные теории, но не гарантирует теоретического консенсуса.
Разработка составляющего проблематику исследовательской области
тематического ядра может привести к формированию относительно устойчивых и
когерентных когнитивных структур (исследовательских программ, теоретических
парадигм, дисциплинарных матриц и т. п.), но при этом в нее неизбежно входят и
периферийные, подавляемые интеллектуальные компоненты (концепции, теории,
подходы), которые в определенных обстоятельствах могут выйти на передний
план, актуализироваться, задав новые «повороты» в развитии данной области
науки. Примером такого развития событий служит случившийся в середине 1970-
х гг. в социологии «цивилизационный поворот», который привел к
конституированию «социологической традиции» в полидисциплинарной области
цивилизационных исследований и позиционируется ныне как «формирующаяся
парадигма» в социальных науках
91
.
По словам Н. Элиаса, «вся проблематика, связанная с понятием
“цивилизация”, проявляется уже в момент его появления»
92
. Это понятие возникло
во второй половине XVIII в. в дискурсе позднего Просвещения как понятие
«синтетическое», соединяющее в себе, говоря современным языком общественных
наук, «социальную» и «культурную» стороны человеческого существования
93
.
Однако почти с самого начала наряду с разработкой всеобъемлющего целостного
представления о составных частях и структуре цивилизации появляются
многочисленные редукционистские и зачастую взаимоисключающие
интерпретации. Иногда эти попытки дать более узкое, одностороннее определение
были продиктованы стремлением выделить основной признак, самое суть широко
90
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2017. № 5 (115). С. 63.
91
Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making // World Civilizations /
Encyclopedia of Life Support Systems (EOLSS), Developed under the Auspices of the UNESCO / ed.
by R. Holton. Oxford: EOLSS Publishers, 2007.
92
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. М., СПб.:
Университетская книга, 2001. С. 102.
93
Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей. С. 262.
61
понимаемой «цивилизации», что приводило к игнорированию других ее сторон.
Иногда из семантической сферы понятия цивилизации исключали какую-то часть
проявлений социальной и культурной жизни и противопоставляли ее той части, для
обозначения которой и предлагалось пользоваться термином «цивилизация»,
нагружая его позитивными или негативными нормативно-оценочными
коннотациями. Одному из наиболее известных ограничений понятие
«цивилизация» подверглось в Германии, где ему было противопоставлено понятие
«культура». Однако осуществленный немецкими мыслителями разрыв между
«культурой» и «цивилизацией» лишь оттенял изначально заложенную в понятие
цивилизации идею различения и соотнесения культурной и социальной сторон
человеческого существования. Во Франции в XIX в. понятие цивилизации стало
рассматриваться в оппозиции к понятию «общество». Но и консервативные, и
радикальные критики цивилизации, подчеркивавшие ее односторонний или
противоречивый характер, способствовали более отчетливому проявлению
цивилизационной проблематики. Как бы то ни было, «социальное» и «культурное»
вошли в число постоянных денотативных и коннотативных значений понятия
цивилизации. Какую бы одностороннюю интерпретацию ни получало понятие
цивилизации, она всякий раз порождала представление о противоположном члене
оппозиции, что только подтверждало его синтетический характер.
Постепенно наметилось разделение на социо- и культуроцентричный
дискурсы о цивилизации соответственно складывающемуся дисциплинарному
делению на социальные и гуманитарные науки. В рамках каждой из этих
разновидностей цивилизационного дискурса синтетическое понятие цивилизации
получало особую интерпретацию, подвергалось редукции, порождая толкования,
которые образовывали и поддерживали оппозиции нормативного и
дескриптивного, социального и культурного, структурно-детерминистского и
деятельностно-субъективистского, унитарного и плюрального значений понятия
«цивилизация». Это деление стало причиной, с одной стороны, постепенного
вытеснения понятия цивилизации на периферию все более дифференцирующегося
академического дискурса социогуманитарных наук, а с другой – его периодической
62
актуализации в связи с разработкой представителями разных дисциплин
интегративных способов социокультурного анализа поверх дисциплинарных
границ.
Итак, в понятии цивилизации сопрягаются «культурное» и «социальное»
измерения человеческого существования, соотношение между которыми
составляет фокус цивилизационной проблематики в социогуманитарных науках.
При этом не все способы концептуальной разработки цивилизационной
проблематики ведут к конституированию особой «цивилизационной»
теоретической перспективы. В той степени, в которой та или иная теория при
решении данной проблематики приближается к одному из полюсов, она
обнаруживает тенденцию покидать поле цивилизационного анализа, становясь
разновидностью либо преобладающего в социологии «структурно-
институционального» подхода, либо характерного для гуманитарных наук одного
из «культурологических» (герменевтического, семиотического, дискурсивного)
способов анализа. Понятие цивилизации при этом все более утрачивает
самостоятельное аналитическое и эвристическое значение и в конечном счете
вытесняется односторонними социо- или культуроцентричными терминами,
такими как «тип общества», «общественно-экономическая формация»,
«социетальная система», «институциональная матрица», «мир-система», с одной
стороны, и «культурная суперсистема», «культурно-исторический тип», «высокая
культура», «культурный ареал» — с другой. Так, для И. Валлерстайна
фундаментальными единицами социоисторического анализа являются «мир-
системы», но не «цивилизации». С его точки зрения, те «тысячелетние
партикуляризмы», которые во многих научных трудах фигурируют под именем
«цивилизаций», в прошлом являлись способами легитимации мир-империй. После
завершения процесса глобализации капиталистической мир-экономики прежняя
материальная база («способ производства») цивилизаций исчезла. Однако
последние в условиях модерной миросистемы не исчезают, а переопределяются во
внутрисистемные идеологии культурного сопротивления стран «периферии»
государствам «центра». Цивилизации воспринимаются сегодня как «тысячелетние
63
традиции», но, в действительности, они не обладают приписываемой им
устойчивостью и длительностью, а являются чрезвычайно изменчивыми
ментальными конструктами современных социальных групп, «стремящихся
утвердить свою особенность в диадических отношениях с другими социальными
группами» и которыми движут интересы, детерминированные логикой
функционирования капиталистической миросистемы
94
. Неомарксистское
редукционистское решение цивилизационной проблематики Валлерстайном не
оставляет шансов цивилизационному анализу конституироваться в качестве
самостоятельной исследовательской программы, хотя и является тематически
релевантным ему.
Характерный для социологии структурно-институциональный способ
анализа долгое время обрекал понятие цивилизации в рамках академического
дискурса на периферийное положение и не позволял «цивилизационной»
аналитической перспективе закрепиться в социологическом теоретизировании.
Цивилизационная теоретическая перспектива смогла утвердиться в социологии в
конце XX в. как альтернатива редукционистским способам разрешения
цивилизационной проблематики: с одной стороны, структурно-
институциональному подходу теорий модернизации, общественно-экономических
формаций, мир-систем; а с другой — культуралистскому подходу теорий
локальных цивилизаций, культурных систем и стилей. По словам Ш. Эйзенштадта,
одного из зачинателей «цивилизационного поворота» в социологии в середине
1970-х гг., теоретические интенции последнего лучше всего могут быть поняты как
стремление к обоснованию относительной автономии культуры в противовес
любым версиям детерминистских и редукционистских — материалистического и
идеалистического — способов объяснения социальных феноменов
95
.
94
Wallerstein I. Civilizations and Modes of Production: Conflicts and Convergences // Theory
and Society. 1978. Vol. 5, № 1. P. 4.
95
Eisenstadt S.N. Macrosociology and Sociological Theory: Some New Directions //
Contemporary Sociology. 1987. Vol. 16, No. 5. P. 605–606; Idem. The Civilizational Dimension in
Sociological Analysis. P. 1.
64
При всем теоретическом разнообразии центральным для конституирования
цивилизационного анализа как самостоятельной исследовательской программы
является его социологическое направление, которое исходит из принципов
культурной автономии, исторической контингентности и креативности действия.
Эти принципы — основание современной социологической версии
цивилизационного анализа, порывающей как с линейно-эволюционистскими
схемами развития универсальной цивилизации, так и с представлениями о
существовании самодостаточных локальных цивилизаций. Социологическая
программа цивилизационного подхода предполагает восполнение преобладавшего
в социологии структурно-институционального анализа модерных и
модернизирующихся обществ культурным измерением, историческим контекстом
и глобальным масштабом и представляет собой, таким образом, проект глобальной
культурно-исторической социологии. Это означает не только расширение
предметного поля социологии, но и трансформацию ее «доменных» предпосылок,
которые находят выражение в фундаментальных, программных, не всегда
отчетливо рефлексируемых понятиях «общество» и «культура», вообще
представлениях о человеке и его бытии
96
.
В академическом сообществе цивилизационные исследования до сих пор
считаются главным образом уделом историков, востоковедов, культурных
антропологов, с которым социология, сосредоточенная на изучении модерных и
модернизирующихся обществ, мало соприкасаются. Некоторые из социологов, кто
все-таки проявляет склонность рассматривать современные общества в более
широком контексте цивилизационных структур и процессов, зачастую лишь
адаптируют и модифицируют цивилизационные теории, разработанные
представителями других наук, игнорируя особую традицию цивилизационного
анализа, сложившуюся в собственной дисциплине. Более того, среди социологов
распространено представление о цивилизационном анализе как чуждой по своим
концептуальным основаниям области исследований. «Цивилизационный подход
все еще остается довольно-таки маргинальным в социологических и исторических
96
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 78–79.
65
дебатах», — вынужден констатировать современный лидер цивилизационного
анализа в социологии
97
. Й. Арнасон выделяет три препятствия для развития и
признания цивилизационного анализа в настоящее время: широко
распространенная среди социальных ученых предубежденность в идеологической
ангажированности понятия цивилизации; внутренняя концептуальная
разобщенность цивилизационного подхода; трудности развития
междисциплинарных проектов в условиях существующего академического
разделения труда
98
.
Но есть и более фундаментальные причины для маргинального положения
цивилизационного анализа в социальных науках. Однако, прежде чем говорить о
них, необходимо дать более полное описание проблемной ситуации
цивилизационного анализа в социальных науках. В действительности
маргинальность — это только одна ее сторона. Для тех, кто принимает данное
положение как само собой разумеющееся, удивление должно было бы вызывать не
менее настоятельное присутствие и периодическая актуализация концепции
цивилизации в самых разных дисциплинарных контекстах. Особенно странным
должно выглядеть то, что цивилизационный анализ в последнее время получал
наиболее плодотворные импульсы своего развития из социологии — научной
дисциплины, казалось бы, наиболее далеко отстоящей от него по своим
концептуальным предпосылкам. Причем радикальное обновление
исследовательской программы цивилизационного анализа сопровождалось
«традиционализацией», укоренением ее в классической социологии. Вот эта
двойственность — исключения и включения, вытеснения и возвращения,
перманентной маргинализации и периодической актуализации — и создает
главную особенность положения цивилизационного анализа в социальных науках.
Данное положение является далеко не случайным и обусловлено особенностями
когнитивной и социальной институционализации социальных наук в качестве
научных дисциплин, которые являются типичным для модерности
97
Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. С. 8.
98
Там же. С. 9–16.
66
институциональным режимом в академическом мире, таким же как нации-
государства в политической сфере или фирмы и корпорации — в экономической
99
.
В условиях исторически сложившегося в социальных науках «режима дисциплин»
цивилизационный анализ имеет статус оспаривающей и оспариваемой
гетеродоксальной исследовательской программы.
В отличие от социологии и других ныне признанных социальных наук,
широко определяемая область цивилизационных исследований так и не была
институционализирована в качестве полноценной научной дисциплины, хотя уже
со второй половины XVIII в. так или иначе определяемый феномен цивилизации
стал объектом эмпирического изучения и теоретической рефлексии. Тот факт, что
в настоящее время такой самостоятельной научной дисциплины не существует, не
стоит заведомо расценивать как свидетельство ущербности или неуспешности
«цивилизационного» научного проекта. Далеко не все исследовательские
направления приобретают статус отдельных научных дисциплин, многие из них
образуют субдисциплинарные, междисциплинарные или трансдисциплинарные
области исследований. И это в полной мере относится к цивилизационному
анализу, который разрабатывался представителями разных научных дисциплин,
прежде всего историками, культурными антропологами и социологами, т. е.
представителями тех наук, которые не связывают область своего изучения с какой-
либо частной сферой социальной жизни, причем, как правило, теми из них, которые
были ориентированы на теоретическую, методологическую и предметную
интеграцию разных областей социогуманитарных, а отчасти и естественных наук
и которые вследствие этого были склонны пренебрегать сложившимися
дисциплинарными границами.
Было бы слишком ограниченно и в принципе неверно трактовать
произошедший в начале последней четверти XX в. «цивилизационный поворот» в
социологии как попытку создания очередной специальной социологической
99
Heilbron J. A Regime of Disciplines: Toward a Historical Sociology of Disciplinary
Knowledge. P. 25.
67
субдисциплины — «социологии цивилизаций»
100
. Положение цивилизационного
анализа в сложившейся дисциплинарной конфигурации социогуманитарных наук
гораздо точнее можно определить по аналогии с одним из его конкурентов в поле
исторической макросоциологии — мир-системным анализом. Основоположник
последнего И. Валлерстайн подчеркивал, что он «последовательно выступал
против использования термина “теория мир-систем” … и настаивал на том, чтобы
считать наши исследования лишь “мир-системным анализом”». По его словам,
мир-системный анализ «никогда не претендовал на роль отдельной
социологической дисциплины или социальной науки» и «определенно не является
теорией и даже способом теоретизирования, это лишь перспектива и критика
других перспектив» (перевод изменен)
101
. О мир-системном анализе некорректно
говорить и как о междисциплинарной области исследований, поскольку он
представляет собой способ социоисторического изучения, который подвергает
критике и принципиально отвергает саму сложившуюся к середине XX в.
дисциплинарную дифференциацию самоназванных «модерными» социальных
наук в пользу создания воссоединенной «унидисциплинарной» «исторической
социальной науки»
102
. Однако мир-системный анализ — это лишь одно из
проявлений наблюдаемого среди современных исследователей стремления к
созданию постдисциплинарной «новой всеобъемлющей социальной науки»
103
,
вдохновляемой «классическими» образцами в социологии последнего десятилетия
XIX — первых двух десятилетий XX в., еще не успевшей попасть в «железную
клетку» дисциплинарной организации наук. Наряду с постдисциплинарными
существуют и другие исследовательские стратегии, различающиеся своим
100
Tiryakian E. A. Reflections on the Sociology of Civilizations // Sociological Analysis. 1974.
Vol. 35, № 2. P. 122–128.
101
Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. С. 257, 264; Wallerstein I.
The Rise and Future Demise of World-Systems Analysis // Idem. The End of the World as We Know It
Social Science for the Twenty-First Century. Minneapolis; London: University of Minnesota Press,
1999. P. 192, 197;
102
Idem. From Sociology to Historical Social Science: Prospects and Obstacles // British Journal
of Sociology. 2000. Vol. 51, № 1. P. 25–35; Idem. The Rise and Future Demise of World-Systems
Analysis. P. 195, 196.
103
Rueschemeyer D. Towards a New Comprehensive Social Science.
68
отношением к дисциплинарной разделенности социальных наук: моно-, мульти-,
меж-, анти- и трансдисциплинарные.
1.4. Трансдисциплинарная стратегия цивилизационного анализа
В условиях вполне установившегося в социальных науках только в середине
XX в. «режима дисциплин»
104
запрос на пересекающие дисциплинарные границы
исследовательские стратегии возникает и формулируется внутри отдельных наук
во многом как ответ на их собственные трудности и осознание недостаточности для
их преодоления имеющихся дисциплинарных теоретико-методологических
средств. Монодисциплинарные исследовательские стратегии с целью укрепления
«защитного пояса» вокруг концептуального ядра, определяющего
дисциплинарную идентичность данной науки, прибегают к внешним
заимствованиям, подчиняя их своей собственной логике
105
, или к освоению
предметных областей других дисциплин. Как показал на примере экономической
науки С. М. Гуриев, «дисциплинарный империализм», вопреки расхожему
мнению, является не столько проявлением самоуверенной заносчивости
представителей той или иной «успешной» научной дисциплины, сколько
следствием испытываемой ими неудовлетворенности состоянием собственной
науки, вынуждающей обращаться к анализу ситуаций, в которых наблюдается, по-
видимому, наибольшее отступление от стандартных предположений
дисциплинарных теорий
106
. Впрочем, по мнению того же автора, результаты
исследовательской стратегии, направленной на колонизацию «территорий» других
социальных наук, выгодны для обеих сторон. Так, «экономика обогащается более
реалистичными предположениями о природе человека, о возникновении и
развитии социальных, правовых, политических институтов». Однако важно, что
104
Heilbron J. A Regime of Disciplines: Toward a Historical Sociology of Disciplinary
Knowledge.
105
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology. P. 55.
106
Гуриев С. М. Три источника — три составные части экономического империализма //
Общественные науки и современность. 2008. № 3. С. 136.
69
«при этом экономика остается экономикой», по-прежнему приверженной
парадигме максимизирующего рационального агента, но модифицированной,
благодаря принятой концепции «ограниченной рациональности». В то же время
«колонизируя» другие социальные науки, экономисты распространяют «принятый
в естественных науках подход», помимо которого «другого пути развития
общественных наук нет», поэтому экономический империализм — «необходимое
условие развития других общественных наук»
107
. Однако подобные выводы из
практики «экономического империализма» далеко не всеми могут быть приняты,
причем не только среди представителей других социальных наук, но и среди самих
экономистов. Некоторые из них выступают за иные способы развития собственной
дисциплины и ее взаимоотношений с другими науками об обществе, полагая, что
экономическая наука, оставаясь в своих сложившихся концептуальных рамках, не
может ответить на собственные важнейшие вопросы, и предлагают вместо
монодисциплинарной стратегии экономического империализма,
постдисциплинарный «общий социальный анализ»
108
.
Мультидисциплинарные исследовательские стратегии предусматривают
координацию дисциплинарных аналитических перспектив, направленных на одну
предметную или проблемную область, с целью получения взаимодополнительных
знаний о ней. Междисциплинарные стратегии анализа стремятся к восполнению
ограниченности дисциплинарных исследовательских программ путем интеграции
теоретико-методологических средств из разных наук. Трансдисциплинарные
стратегии анализа направлены на критическое переосмысление концептуальных
оснований собственных дисциплин, ведущее к трансмутации фундаментальных
«доменных», т. е. относящихся к изучаемому данной наукой фрагменту
действительности (А. Гоулднер) предпосылок социальных наук и разрушению
дисциплинарных границ между ними. Дж. Штайнмец описывает состояние
трансдисциплинарности как такую модель организации социальных наук, при
107
Там же. С. 140–141.
108
Полтерович В. М. Становление общего социального анализа // Общественные науки и
современность. 2011. № 2. С. 101–111.
70
которой существуют конкурирующие между собой за символическое признание и
интеллектуальное превосходство «“поля” производства знания, но без
институциональных черт и структур дисциплин». Исторически подобную форму
интеллектуального производства он находит, прежде всего, в периоде развития
социальных наук до подъема дисциплин, начавшегося в XIX в.
109
. Такая форма
постдисциплинарной организации социальных наук отличается как от
«унидисциплинарной» исторической социальной науки в представлении
И. Валлерстайна, так и от антидисциплинарной постмодернистской фрагментации.
Если снова обратиться к экономической науке, то обнаруживаемым в ней
примером трансдисциплинарной исследовательской программы может служить
неоинституциональный анализ в поздней версии Д. Норта. По его утверждению,
экономическая парадигма, основанная на предпосылке рациональности, «не
способна адекватно описывать отношения между сознанием и внешней средой», а
потому требует фундаментальной перестройки
110
. Новая институциональная
экономика, интегрирующая результаты искусственно разделенных социальных
дисциплин, сосредоточивается на убеждениях и институтах для объяснения
процесса экономических изменений. Центральным становится понятие
интенциональности акторов, рассматриваемой в широком культурном
контексте
111
.
Если мульти- и междисциплинарные исследовательские стратегии
поддерживают границы между научными дисциплинами (Wallerstein 1987),
соединяя или интегрируя в определенную комбинацию когнитивные компоненты
по обе стороны, то при трансдисциплинарности границы размываются, теряя свою
предзаданную определенность. Это происходит в результате преобразования
конституирующих границы различий из простых бинарных оппозиций,
позволяющих в принципе провести однозначную идентификацию «своего» в
отличие от «чужого», в континуумы со множественными вариациями. Примером в
109
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology. P. 56.
110
Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. С. 43.
111
Там же. С. 25–26, 79.
71
данном случае может служить фундаментальная для «Конституции модерности»
(Б. Латур) оппозиция природы и культуры (общества)
112
, лежащая в том числе в
основе разделения наук на естественные и социогуманитарные. Концептуальный
сдвиг в понимании «различия» фиксируется в замене противопоставительного тире
на соединительный дефис между словами «природа» и «культура» и в переходе от
единственного числа к множественному при обозначении образуемой ими
понятийной пары: не «природа — культура», а «природы-культуры»
113
. По словам
Ф. Дескола, «культура и природа противопоставлены лишь в современной
цивилизации, для более ранних цивилизаций эта оппозиция не имеет смысла»
114
.
Как писал О. Шпенглер, «природа — это гештальт», определяющий лишь
одну из возможностей присущего человеку миротворчества
115
. В то же время,
несмотря на свою историческую относительность, дихотомия «природа/культура»
может применяться исследователем в качестве etic-концепции для описания других
культур, ее не знающих. Но при этом разделяющая граница между природой и
культурой должна быть преобразована в связующий оба полюса континуум,
допускающий на всем своем протяжении множественные фигуры (паттерны),
образованные сочетанием того и другого. В числе этих фигур будут и
взаимоисключающий дуализм природного и культурного, и редуцирующий все к
одному из полюсов монизм (натурализм или культурализм), при котором один из
членов дихотомии выступает всеобщей концептуальной рамкой для определения
другого. Так, в случае Шпенглера природа, определяемая как один из гештальтов
культуры — «мир-как-природа», находится с ней в асимметричном уже не на одной
плоскости, а в разноуровневом, иерархическом понятийном отношении. Культура
по отношению к природе выступает как метапонятие. Соотносимым на одном
уровне с понятием природы является другой гештальт культуры, определяемый
112
Латур Б. Нового времени не было: эссе по симметричной антропологии / пер. с фр.
Д. Я. Калугина. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2006. С. 108–109.
113
Там же. С. 72.
114
Дескола Ф. По ту сторону природы и культуры. М.: Новое литературное обозрение,
2012. С. 10.
115
Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. 1. Гештальт и
действительность / пер. с нем., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна. М.: Мысль, 1993. С. 134.
72
Шпенглером через понятие истории — «мир-как-история». В то же время
сопоставимым «культуре» одноуровневым понятием оказывается понятие «мир».
Концептуальное соотношение «культура/мир» является фундаментальным и для
М. Вебера
116
, и для феноменолого-герменевтической в своей основе
социологической программы цивилизационного анализа в целом.
Фундаментальные концептуальные различия конституируют проблематику,
в разработке которой неизбежно задействуется и множество других понятийных
дихотомий, одни из которых акцентируют некоторые аспекты исходной
концептуальной оси, выступая ее модификациями с относительно небольшими
смещениями от центральной линии, другие — ортогональны ей, третьи — вводят
новые концептуальные измерения, разворачивающиеся в совершенно иной
плоскости. В социологии ключевые дистинкции касаются соотношения индивида
и общества и формулируются в таких категориальных парах, как
«агентность/социальная структура», «актор/социальная система», «микро-
/макроуровень». Примером реконцептуализации фундаментальной
социологической дихотомии «индивид/общество», превращающей ее из бинарной
оппозиции в континуум, является введенная Н. Элиасом лексико-понятийная
конструкция «общество индивидов», раскрываемая им через понятия социальной
фигурации и процесса цивилизации, а позже нашедшая выражение в понятии
«баланса между Я и Мы»
117
. Примером многомерной, не однолинейной
реконцептуализации является преобразование дихотомии «социальная
структура/агентность» в трихотомию с категорией «культура» в качестве
дополнительного члена. Подобная многомерная реконцептуализация способна не
только привести к трансформации дисциплинарного подхода (смене «парадигмы»),
но и вызвать трансмутацию конститутивной для данной науки проблематики.
Проблематика — это «онтологическое видение» (Ш. Эйзенштадт),
«интерпретативный паттерн» (Й. Арнасон), порождающий определенные способы
116
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions.
Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 89–91.
117
Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001.
73
вопрошания о мире в целом или некотором его фрагменте. Проблематика, или
«глубоко обоснованные двусмысленности» (П. Рикер), той или иной науки
кристаллизуется в фундаментальных онтологических категориях,
тематизирующих и концептуализирующих предметную область ее изучения. Такие
известные социологические оппозиции, как методологический индивидуализм/
холизм, рационализм/институционализм, субъективизм/объективизм,
социологический номинализм/социологический реализм и т. п. «измы» являются
не концептуальными дистинкциями, а метатеоретическими дилеммами, дающими
противоположные ответы на значимую для социологии проблематику. Эти
взаимоисключающие позиции, с одной стороны, подразумевают, а с другой —
артикулируют содержащуюся в них проблематику, никогда ее не исчерпывая.
Проблематика носит латентный характер, не гарантирует теоретического
консенсуса, напротив, неизбежно порождает множественные артикуляции и
конфликт интерпретаций, она принципиально не может быть окончательно
разрешена, а только вытеснена другой проблематикой вследствие нового
исторического опыта. Парадигма — это конвенциональная,
институционализированная, ортодоксальная, внутренне когерентная
(непротиворечивая) артикуляция проблематики, задающая легитимные образцы
постановки исследовательских проблем и способов их решения. Предполагается,
во-первых, что проблемы, которые ставятся в рамках парадигмы, могут быть
решены в принципе (являются, по выражению Т. Куна, «головоломками») и, во-
вторых, что предлагаемые в рамках парадигмы решения проблемы соизмеримы
между собой и среди них может быть обоснованно выбрано наилучшее. Если же
проблема после долгих безуспешных попыток не находит своего решения, то она
после соответствующего обоснования может быть отметена как ненаучная или
парадигма приходит в упадок и в перспективе заменяется другой, более способной
«нормализовать» то, что считалось аномалиями в рамках прежней парадигмы.
Заметим, что в социальных науках введенное в науковедческий анализ Т. Куном
понятие парадигмы (как раз и призванное отразить принципиальное отличие от них
естественных наук) может применяться только с большой долей условности. Оно
74
мало пригодно (без превращения его в весьма вольно трактуемый термин) для
описания действительного состояния и развития социально-научных дисциплин
118
,
но может использоваться для выделения идеального типа «монодисциплинарных»
исследовательских стратегий, характеристикой которых является стремление к
внутренней теоретико-методологической консолидации своей собственной науки,
основанное на приверженности идеалу «монопарадигмальности», т. е. убеждении
в том, что изучаемому данной дисциплиной фрагменту действительности
(предметной области) должна соответствовать только одна «наилучшая»
методология.
Проблематика формирует наиболее глубинный, культурно укорененный
метатеоретический уровень научного знания. Парадигмами выступают
институционализированные, достигшие гегемонии аналитические перспективы,
задающие магистральное направление теоретической разработки конститутивной
для данной научной области проблематики. Парадигмы вторичны по отношению к
проблематике, поэтому даже при смене парадигм наука в состоянии сохранять
свою интеллектуальную идентичность. Таким образом, понятия «проблематика» и
«парадигма» относятся к разным уровням структуры научного знания. Из различия
между этими двумя понятиями следует принципиальное (идеально-типическое)
отличие между моно-, мульти- и междисциплинарными исследовательскими
стратегиями, с одной стороны, и анти-, транс- и постдисциплинарными способами
анализа — с другой. Если первые трансформируют дисциплинарные формы
научного знания на «парадигмальном» уровне, то вторые вызывают трансмутации
проблематик наук, угрожая распадом существующим научным дисциплинам и в то
же время открывая возможности для возникновения новых теоретических
перспектив. Проблематика трансмутирует, когда в фундаментальную
онтологическую схему данной науки вводится новая аналитическая категория,
задающая новое измерение и ведущая к реконфигурации прежних концептуальных
дистинкций.
118
См., напр.: Dogan M. Paradigms in the Social Sciences // Encyclopedia of the Social and
Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 11023–11027.
75
С понятием «поворотов» связан особый, характерный для
трансдисциплинарных стратегий образец структурирования и изменения
интеллектуального поля социальных наук в отличие от сосуществования или
смены парадигм. Повороты представляют собой трансмутации проблематик и
концептуальные реконфигурации социальных наук, вызывающие смещения их
аналитических перспектив. Трансдисциплинарные «аналитические» повороты не
ведут ни к тотальному и необратимому перелому в данной дисциплине, ни к
конвергенции наук, ни к их постмодернистской фрагментации
119
. Примерами
трансдисциплинарных поворотов, если назвать несколько из самых известных,
являются такие, как «лингвистический поворот», «культурный поворот»,
«исторический поворот», «поворот к материальности», а также «цивилизационный
поворот».
Понятие аналитического поворота отражает одновременную направленность
трансдисциплинарных исследовательских стратегий на взаимосвязь теоретической
традиции и концептуальной инновации. Во-первых, трансдисциплинарность
удерживает конституирующие дисциплинарную проблематику социальных наук
концептуальные дистинкции, но привносит в их понимание акценты на
множественности, контекстуальности, относительности, контингентности,
отвергая возникающие на основе этих различий дисциплинарные границы, которые
функционируют как места легитимных разрывов научной коммуникации.
Результатом трансдисциплинарных стратегий является построение комплексных
многомерных моделей, учитывающих «измерения», «уровни», «домены» и
«хронотопы» реальности, традиционно изучавшиеся разными
социогуманитарными научными дисциплинами в отрыве друг от друга и каждой в
свойственной ей манере. В отличие от радикально анти- дисциплинарных
постмодернистских/постструктуралистских подходов, в своем крайнем
проявлении растворяющих реальность и ее репрезентацию в «симуляции»
(Ж. Бодрийяр), трансдисциплинарные стратегии подвергают традиционные для
119
Бахман-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре / пер.
с нем. С. Ташкенова. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 7–30.
76
социальных наук категории не семиотической редукции и эпистемологической
девальвации (вследствие сведения эпистемологического к дискурсивному), а
проблематизации и контекстуализации. Во-вторых, трансдисциплинарность
предполагает обращение к тематикам и перспективам, которые оказались
исключенными или маргинализированными в процессе «дисциплинаризации»
социальных наук.
Концептуальные различия-континуумы размечают в символическом
пространстве (измерении) фронтирные зоны борьбы-коммуникации, ведущейся в
поле науки различными интеллектуальными фракциями при поддержке и
противодействии других социальных сил. Историческим результатом этой борьбы-
коммуникации является дифференциация сферы социальной науки на
дисциплинарные поля производства знания, отношения между которыми
уподобляются отношениям между политическими единицами
120
. Установившиеся
дисциплинарные границы представляют собой «свернутые фронтиры», воплощая
исторические результаты кристаллизации и институционализации одних
артикуляций тематического ядра социальных наук при одновременном подавлении
и вытеснении других, которые тем не менее всегда присутствуют и способны в
определенных обстоятельствах бросить вызов доминирующим парадигмам
социальной теории. Прежде всего критике и пересмотру подвергаются
традиционные для социальных наук дисциплинарные подходы к проблеме
исторической и культурной специфичности
121
.
«Исторический поворот» в социальных науках необязательно ведет к
изменению аналитической перспективы в сторону большей культурной
восприимчивости. Так, хотя И. Валлерстайн характеризует мир-системный анализ
как особую «перспективу», а не «подразделение» социальных наук,
специализирующееся на определенной пространственно-временной и/или
предметной области, он остается в рамках основополагающего для социологии как
120
Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open Sociology. P. 56–
58.
121
Calhoun C. Culture, History, and Problem of Specificity in Social Theory.
77
научной дисциплины социоструктурного подхода с вторичным и весьма
ограниченным интересом к культуре. Валлерстайн существенно расширил
предметную область и модифицировал «дисциплинарную матрицу» социологии,
главным образом за счет переопределения базовой единицы социального анализа,
но традиционную аналитическую перспективу социологии он не изменил.
Привнесенные им в понимание структурно-институционального измерения
социальной жизни концептуальные новации оказались принципиально
ограниченными, поскольку не привели к актуализации и пересмотру значения в
социологическом анализе других аспектов социальной жизни, и прежде всего
культурного
122
. Вполне в духе структурного функционализма Т. Парсонса он писал
о выработке каждой исторической системой собственных эпистемологических
концепций, приспособленных к присущим ей структурным потребностям
123
Обращает на себя внимание и редукция культурных предпосылок
социоисторических конфигураций к когнитивному аспекту. Отстаиваемая
Валлерстайном «унидисциплинарная» модель интеллектуальной реорганизации
социальных наук предполагает упразднение дисциплинарных границ между
социальными науками, но не выход за ставшие им общими дисциплинарные рамки.
Унидисциплинарность — это ограниченная постдисциплинарность,
представляющая собой реконфигурацию социальных наук в единую научную
мегадисциплину под названием «историческая социальная наука», которая
поддерживает свои границы по отношению к культурному анализу и другим
«иным» формам научного и вненаучного дискурса.
Цивилизационный анализ в социологии представляет собой
трансдисциплинарную исследовательскую программу, радикально
пересматривающую традиционный для этой научной дисциплины подход к
122
Данный вывод в не меньшей степени относится и к основному направлению
исторической социологии так называемой второй волны (берущей начало в конце 1970-х гг.),
основанной на допущениях «организационного реализма и материализма» (Т. Скочпол, Ч. Тилли,
М. Манн, Р. Коллинз, Дж. Голдстоун и др.) (см.: Knöbl W. Social History and Historical Sociology //
Historická Sociologie / Historical Sociology. 2013. № 1. P. 15–16).
123
Wallerstein I. World-Systems Analysis // World System History / ed. by G. Modelski /
Encyclopedia of Life Support Systems (EOLSS), Developed under the Auspices of the UNESCO.
Oxford, UK: Eolss Publishers, 2004.
78
культуре как зависимой переменной, определяемой более «реальными» факторами.
Цивилизационный подход принадлежит семейству «культурсоциологии»
(Дж. Александер), для которой культура выступает относительно автономным
аналитическим измерением и независимой переменной
124
.
Вторым концептуальным фокусом цивилизационного анализа наряду с
культурой является власть. Тематическая область, определяемая отношением
между культурой и властью, образует ключевую проблематику цивилизационного
анализа. Конечно, категории культуры и власти традиционно входят в число
основных в социологии, но их разработка велась преимущественно в рамках
подходов, отдававших предпочтение одной из них за счет другой.
Интерпретативные подходы в социологии (символический интеракционизм,
этнометодология, социальная драматургия) сосредоточивались преимущественно
на микроуровне и вне связи с историческим контекстом. Для социологического
анализа на макроуровне характерны общее редукционистское понимание
культурного измерения социальной жизни либо как норм и ценностей, либо как
идеологий, эпифеноменальных по отношению к социальной структуре,
ограниченность масштабом отдельных обществ (наций-государств) и
ориентированность на функцию стабилизации социального порядка.
Доминирующие социологические подходы и теории обходились, как правило, без
тематизации и проблематизации отношения между культурой и властью как
относительно автономными, не сводимыми один к другому полюсами социальной
жизни. Вводя в тематическую область социологии проблематику сопряжения
культуры и власти, цивилизационный анализ тем самым утверждает свой статус
трансдисциплинарной исследовательской программы.
Парадоксальным образом положение цивилизационного анализа в
дисциплинарно организованном интеллектуальном пространстве социальных наук
может быть представлено одновременно как центральное и как периферийное. С
124
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики // Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология.
М.: Праксис, 2013. С. 59.
79
одной стороны, цивилизационный анализ находится на периферии каждой
отдельно взятой научной дисциплины, имеющей собственный центр в виде
когнитивных рамок, определяющих легитимные наборы исследовательских
проблем и способов их решения
125
. С другой стороны, социальные науки, несмотря
на все существующие между ними различия, разрабатывают каждая в собственной
институционализированной концептуальной перспективе какую-то часть
разделяемого ими всеми тематического ядра, образующего общую для них
латентную проблематику. Трансдисциплинарные исследовательские программы,
не вписываясь в центральные когнитивные рамки (парадигмы) научных
дисциплин, вызывают трансмутации на уровне их проблематик. С этой точки
зрения цивилизационный анализ как трансдисциплинарная исследовательская
программа находится в центре дисциплинарно дифференцированного
когнитивного поля социальных наук в целом.
Схематически когнитивное пространство социальных наук можно
изобразить в виде большого круга, поделенного на секторы, каждый из которых
соответствует определенной научной дисциплине. У каждого сектора имеется свой
центр, обозначающий когнитивное ядро данной научной дисциплины.
Концентрически расположенный внутри большого круга круг значительно
меньшего размера будет символизировать область общей проблематики
(тематическое ядро) социальных наук в целом, занимаемую
трансдисциплинарными исследовательскими программами. По отношению к
большому кругу, охватывающему всю совокупность социальных наук,
трансдисциплинарные программы занимают центральное положение, но в
пределах отдельно взятых его секторов они располагаются в углу каждого из них,
т. е. находятся на периферии отдельной дисциплины. Таким образом, на описанной
выше схеме цивилизационный анализ в социологии как трансдисциплинарная
исследовательская программа будет находится одновременно в центре большого
круга и на оконечности сектора, обозначающего отдельную научную дисциплину.
Трансдисциплинарные аналитические перспективы периферийны по отношению к
125
World Social Science Report 2010: Knowledge Divides. P. 189.
80
«парадигматическим» ядрам научных дисциплин, но центральны по отношению к
тематическому ядру (проблематике) социальных наук в целом.
В рамках радиально-секторальной модели дисциплинарной организации
социальных наук цивилизационному анализу среди всего множества
трансдисциплинарных исследовательских программ может быть отведено
привилегированное положение в силу занимаемой им рефлексивной метапозиции
по отношению к общей проблематике и расходящимся теоретическим
перспективам социальных наук. Как отмечает В. Кнёбль, цивилизационный анализ
представляет собой наилучшую отправную точку для повышения статуса
макросоциологической теории
126
. Эта выгодная позиция цивилизационного
анализа в современной социальной теории определяется не только тем, что он явно
не разделяет спорные предпосылки сложившихся в социальных науках
«парадигм», на что обращает внимание Кнёбль. Но прежде всего герменевтическим
способом изучения и разработки социальной теории, который позволяет
цивилизационному анализу, проблематизируя предпосылки «парадигм», не
отбрасывать ни одну из них, а контекстуализировать в двух взаимосвязанных
аспектах: в качестве позиции в поле теоретических дебатов и в качестве предмета
историко-социологического исследования. Один из ведущих представителей, по
определению Х. Йоаса, «постдисциплинарной» истории социальных наук
Й. Хайлброн
127
отмечает размывание в современных исследованиях науки
разделительной линии между интернальным и экстернальным подходами при
общей тенденции к контекстуализации
128
.
Трансдисциплинарной стратегии исследования и разработки социальной
теории в наибольшей степени отвечает «диалогический» подход, получивший
обоснование и применение к истории социологии в работах Дональда Левина
129
.
126
Knöbl W. Contingency and Modernity in the Thought of J. P. Arnason // European Journal of
Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1. P. 10.
127
Joas H. A Postdisciplinary History of Disciplines: Two Recent Publications in the History of
Sociology // European Journal of Social Theory. 1999. Vol. 2, № 1. P. 109–122.
128
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 10.
129
Levine D. N. Visions of the Sociological Tradition. Chicago; London: The University of
Chicago Press, 1995; Joas H. A Postdisciplinary History of Disciplines: Two Recent Publications in the
History of Sociology.
81
Данный подход представляет собой альтернативу как унификации, так и
фрагментации интеллектуальной истории социологии и социальных наук в
целом
130
. При этом следует подчеркнуть, что понятие диалога используется не в
нормативном значении, предписывающем наилучший способ взаимодействия в
научном поле, а в качестве аналитической концепции по отношению к реальному
историческому процессу становления и развития социологической традиции. В
противоположность стратегиям монодисциплинарной консолидации и
междисциплинарной интеграции трансдисциплинарная диалогическая модель
предполагает сохранение, а не преодоление теоретических различий. Но в отличие
от плюралистического подхода, будь то в форме внутридисциплинарной
мультипарадигмальности или полидисциплинарной взаимодополнительности, она
рассматривает теоретические позиции и традиции социальных наук не в
непреодолимой изоляции друг от друга, а в обоюдно-конституирующем их
коммуникативном взаимодействии в процессе разработки общей проблематики.
Проблематика социальных наук встроена в более широкую проблематику
цивилизации модерности, является ее особым выражением и преломлением
131
. Для
цивилизационного подхода в социологии понятие «проблематика» является
центральным не только в исследованиях социальных наук, но и в анализе
социоисторической реальности, которую эти науки изучают. Здесь мы встречаем
еще один пример характерного для трансдисциплинарных стратегий анализа
размывания границ в понятийных различиях. Граница между так называемыми
предметными исследованиями «первого порядка» и исследованиями самих этих
исследований, т. е. исследованиями «второго порядка», или метаанализом,
становится относительной и весьма условной. Изучение социальных теорий в
цивилизационном анализе становится частью непосредственного анализа самой
социоисторической реальности, что позволяет добавить четвертый тип
130
Camic C., Joas H. The Dialogical Turn // The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in
the Postdisciplinary Age / ed. by C. Camic, H. Joas. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004. P. 1–19.
131
Eisenstadt S. N., Curelaru M. The Form of Sociology — Paradigms and Crises. New York:
John Wiley & Sons, 1976. P. 2–4, 16–17.
82
метатеоретизирования к трем выделенным Дж. Ритцером
132
. Тем самым
интеллектуальная история социальных наук инкорпорируется в культурно-
историческую социологию модерности в качестве ее равноправной части наряду с
уже традиционным для социологии анализом социальной структуры,
экономических и политических практик и институтов. Основывающаяся на
цивилизационном анализе и производной от него теории множественных
модерностей «школа новых исторических социологов» в лице Ш. Эйзенштадта,
Б. Нельсона, Й. Арнасона, Й. Хайлброна, Х. Йоаса, П. Вагнера, Б. Виттрока
(перечень имен не окончательный, хотя и несколько шире того, который приводит
Б. Виттрок, обозначивший саму эту «школу») сосредоточивает социологический
анализ на исторических конфигурациях идеациональных и
макроинституциональных трансформаций в человеческой истории
133
. Решающие
для эпохи модерности эпистемологические и культурные сдвиги представители
этой школы связывают с подъемом и последующим развитием социоисторических
наук. Так интеллектуальная история, по выражению П. Вагнера, «встречается» с
исторической социологией. В цивилизационном анализе понятия (концепты)
рассматриваются не только как «индикатор и фактор» социальных изменений, но
и как конститутивный компонент социальных явлений. Именно «концептуальная
работа» акторов стабилизирует социальные структуры в пространстве и времени.
Тогда социальные трансформации неотделимы от концептуальных изменений в
процессе реинтерпретации акторами опыта последовательных исторических
ситуаций
134
.
132
Ритцер Дж. Современные социологические теории. 5-е изд. М.: Питер, 2002. С. 563.
Дж. Ритцер выделил три типа метатеоретического анализа в зависимости от преследуемых
исследователем целей: 1) метатеоретизирование как углубленный анализ существующей теории и
способ достижения ее более глубокого понимания; 2) метатеоретизирование как вступительные
шаги к разработке новой теории; 3) метатеоретизирование как источник собственно широкой
перспективы, охватывающей всю совокупность или некоторое количество отдельных теорий.
133
Wittrock B. History and Sociology: Transmutation of Historical Reasoning in the Social
Sciences. P. 35.
134
Wagner P. As Intellectual History Meets Historical Sociology: Historical Sociology after the
Linguistic Turn // Handbook of Historical Sociology / ed. by G. Delanty, E.F. Isin. London: Sage, 2003.
P. 176–177.
83
Глава 2. Эволюция концепции цивилизации
в контексте дисциплинарного развития социальных наук
Понятие цивилизации играло важнейшую роль в концептуальных и
дискурсивных трансформациях, приведших к возникновению социальных наук. В
частности, с ним непосредственно связаны области исследования и способы
теоретизирования, в соотношении с которыми происходило самоопределение
социологии, формирование и развитие ее исследовательских «программ» и
«парадигм». Истоки до сих пор существующего напряжения между социологией и
цивилизационным анализом обнаруживаются в истории возникновения и
возвышения фундаментальных категорий, вокруг которых конституируется каждая
из этих двух областей социоисторического изучения. Образование понятий
«цивилизация» и «общество» было частью интеллектуальной революции,
сопровождавшей глубокие изменения политического и экономического порядков
западноевропейских обществ во второй половине XVIII – первой половине XIX в.,
известных под названием «демократической» и «индустриальной» революций.
Важнейшая интеллектуальная трансформация этого периода состояла в переходе
от дискурса моральной и политической философии к дискурсу социальных и
исторических наук
135
. Возникновение понятий «цивилизация» и «общество»
относится к числу тех концептуальных новаций, которые определили новую
проблематику, задали новые линии последовательностей и новые границы
разрывов в интеллектуальной истории модерности. Каждое из этих понятий по-
своему отразило опыт и ожидания, по выражению Р. Козеллека, «переломного
времени» (Sattelzeit) – периода формирования модерности между 1750 и 1850 г.
136
.
До сих пор существующая проблема признания научного статуса понятия
цивилизации является последствием сопровождавших рождение и подъем
135
Wittrock B. Social Theory and Global History: The Three Cultural Crystallizations // Thesis
Eleven. 2001. Vol. 65, № 1. P. 27–50. P. 27–28.
136
Бёдекер Х. Э. Размышления о методе истории понятий // История понятий, история
дискурса, история менталитета / Под ред. Х. Э. Бёдекера. М.: Новое литературное обозрение,
2010. С. 38.
84
социальных наук и все еще сохраняющихся разрывов «социального» с
«политическим» и «культурным».
2.1. Возникновение понятия цивилизации
в мысли позднего Просвещения
Первое печатное употребление слова «цивилизация» встречается у маркиза
де Мирабо Старшего (Виктора де Рикети, 1715–1789) в сразу прославившем его
имя произведении «Друг человечества, или Трактат о народонаселении» (1756-
1757). Однако понятие, для обозначения которого стало использоваться слово
«цивилизация», к времени выхода в свет трактата В. Мирабо уже существовало,
хотя и с недавних пор. Отчетливый набросок просвещенческой концепции
цивилизации содержался в знаменитой речи А. Тюрго (1727–1781)
«Последовательные успехи человеческого разума», произнесенной в 1750 г. в
Сорбонне. Впоследствии исследователи истории лексемы «цивилизация» отмечали
«новизну самого понятия и те изменения, которые оно производило в
традиционных представлениях о человеке и обществе»
137
. По утверждению
Э. Бенвениста, «цивилизация является одним из тех слов, которые несут с собой
новое видение мира»
138
. Главная концептуальная новация, связанная с
формированием во второй половине XVIII в. понятия «цивилизация», состояла в
открытии культурно-исторического измерения в человеческом способе
существования, определяемом через понятие разума. В дискурсе позднего
Просвещения слово «цивилизация» (фр. civilisation; англ. civilization) стало
использоваться для обозначения нового понятия, которое подразумевало
«торжество и расцвет разума не только в сфере законности, политики и управления,
но и в области моральной, религиозной и интеллектуальной»
139
.
137
Бенвенист Э. Цивилизация. К истории слова (1954) // Он же. Общая лингвистика. М.:
Прогресс, 1974. С. 391.
138
Там же. С. 386.
139
Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей. С. 253.
85
Понятие цивилизации трансформировало жесткую иерархическую
классификацию народов и сословий, встречавшуюся у французских авторов в
XVII в. Л. Февр описал эту классификацию следующим образом: «На самой
низшей ступени – “дикари”. Несколько выше – притом, что точно определенных
отличий не было, – “варвары”. После чего, поднявшись еще на ступень, мы
находили народы, обладавшие “civilité”, “politesse” и, наконец, мудрой “police”»
140
.
Понятие «цивилизованность» (civilité) заключало в себе представление об
«учтивости», «вежливости», «обходительности», т. е. характеризовало
определенные манеры поведения во взаимодействии с другими людьми. Ей
отводилась низшая позиция в иерархии качеств народов, стоящих на ступени более
высокой, чем «дикость» и «варварство». Следующая по рангу «любезность»
(politesse) добавляла к «внешним» проявлениям учтивости «внутреннее»
расположение, более внимательное и сердечное отношение к другим людям.
Понятия цивилизованности и любезности воплощали идентичность придворной
аристократии и утверждали ее превосходство над другими социальными слоями.
Так, в вышедшем в 1690 г. «Полном трехтомном словаре» Фюретьера в качестве
примера употребления глагола «цивилизовать» (civilizer), означавшего «делать
благовоспитанным и вежливым, общительным и любезным», приводится
выражение: «Крестьяне не столь цивилизованы, как буржуа, а буржуа – не в такой
мере, как придворные»
141
. Наконец, наделявшаяся бесспорно наибольшим
престижем «полиция» (police) отсылала к сфере права, администрации, хорошего
(sage) правления, соблюдению законов и правил поведения «ради существования и
поддержания государства и человеческих обществ вообще», как писалось в одном
из французских словарей конца XVII в.
142
.
В середине XVIII в. со словом «полиция» начинают происходить важные
семантические изменения, в которых нашли выражение процессы усиления
бюрократических и интеллектуальных слоев среднего сословия, лишавших
140
Там же. С. 249.
141
Там же.
142
Там же. С. 249–251.
86
придворную аристократию политической монополии. Л. Февр фиксирует две
противоположно направленные тенденции в переинтерпретации значения этого
слова. С одной стороны, «люди, занятые управлением, а также пуристы и
лингвисты-профессионалы» стремятся придать ему более узкое, специально-
юридическое значение регламентации и охраны общественного порядка,
преимущественно в городах. С другой стороны, в произведениях ряда философов –
Ш. П. Дюкло, Вольтера (Ф.-М. Аруэ), Ж.-Ж. Руссо, А.-Р. Тюрго – отчетливо
прослеживается тенденция добавлять к традиционному административному и
политическому смыслу слова «полиция» новое значение – «моральное и
интеллектуальное»
143
. В результате, в отношении самого термина «полиция»
возобладала тенденция к ограничению его значения узко понятыми полицейскими
функциями. Одновременно с этим попытки расширительного толкования слова
«полиция» привели, в конечном счете, к его замещению новым словом
«цивилизация».
Понятие цивилизации конституировалось как понятие синтетическое
144
, но
его семантическое поле было весьма отчетливо структурировано и центрировано.
Непосредственным доменом цивилизации как сферы реализации человеческого
разума выступали «науки и искусства», т. е. сфера духовной культуры –
интеллектуального, художественного и технического творчества. Самым тесным
образом к ней примыкала сфера экономики – «торговли и промышленности».
Начиная с В. Мирабо, «цивилизация» и «богатство» образуют устойчивое
конъюнктивное сочетание в дискурсе эпохи Просвещения. Внутри синтетического
понятия цивилизации основная разграничительная линия проходила между
культурой и экономикой, с одной стороны, и религией и политикой – с другой. Для
просветителей, всерьез принимавших религию (В. Мирабо, А. Тюрго,
А. Фергюсон), она была откровением божественного разума; те же, кто отвергал ее,
видели в ней не более чем подлежащие искоренению предрассудки и заблуждения
143
Там же.
144
Там же. С. 262; Старобинский Ж. Слово «цивилизация» // Он же. Поэзия и знание.
История литературы и культуры: в 2 т. Т. 1. М.: Языки славянской культуры. 2002. С. 113.
87
человеческого разума. Политика изначально отчуждалась от разумной
человеческой природы, воспринималась как сфера проявления человеческих
страстей, лишь со временем по мере прогресса цивилизации подпадающей под
контроль разума. Эта разделительная линия имела ярко выраженный социальный,
сословно-классовый смысл: науки и искусства, торговля и промышленность – это
все были сферы деятельности буржуазии, тогда как религия и политика
воспринимались как традиционные домены духовенства и аристократии.
Просвещенческое понятие разума представляло собой сплав когнитивных и
моральных качеств человеческой природы. Идея добродетели была одной из
ключевых в понятии цивилизации. В. Мирабо подверг критике ложные, по его
мнению, представления о цивилизации как внешней «цивилизованности». В своей
неоконченной рукописи «Друг женщин, или Трактат о цивилизации»
(предположительно 1768 г.) он писал: «…цивилизация ничего не совершает для
общества, если она не дает ему основы и формы добродетели»
145
. В изданном в
1795 г. в Гёттингене Леонардом Снетлаге словаре французских неологизмов
(“Nouveau Dictionnaire français contenant de nouvelles créations du peuple français”)
слово «цивилизация» определялось как «действие цивилизования или же
наклонность некоторого народа смягчать, а вернее исправлять свои нравы и
обычаи, внося в гражданское общество ясную и деятельную нравственность,
исполненную любви и добрых дел»
146
.
В понятии цивилизации, заключавшем в себе самопонимание
интеллигенции, находили выражение две из главных ценностей буржуазной
культуры: «добродетель» и «польза», которые противопоставлялись
представлениям аристократии о «цивилизованности» (civilité) как особого рода
поведении, принятом в придворном обществе. Буржуа «ощущал моральный долг
быть полезным»
147
. В буржуазном понимании «быть полезным» означало «что-то
производить», причем это «что-то» должно быть востребованным другими.
145
Цит. по: Бенвенист Э. Цивилизация. К истории слова. С. 389.
146
Цит. по: Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 111.
147
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 99.
88
«Средний класс воспринимал себя как полезный потому, что, с одной стороны, он
ощущал себя в первую очередь производителем, а не потребителем подобно
дворянству, и, с другой стороны, понимал, что то, что он производит, нужно
другим»
148
. Для интеллигенции легитимацией служили «достижения в духовной,
научной или художественной деятельности» в противоположность высшему слою
придворной аристократии, «который в этом смысле “ничего не делает”, но видит
свое отличие, осознает себя и оправдывает отличия, ссылаясь на особого рода
поведение»
149
.
Хотя составлявшее ядро просветительской концепции цивилизации понятие
человеческого разума интегрировало мораль, пользу и знание, оно делало это таким
образом, что центр внимания все более смещался в сторону когнитивного аспекта
при одновременной редукции к нему моральной сферы. Как отметил А. Гоулднер,
для буржуазного утилитаристского понимания морали был характерен акцент не
на чистоте намерений индивидов, а на полезности их действий. Внимание к оценке
последствий действий усиливало значение познавательных суждений и ставило в
зависимость от них моральные суждения
150
. В XIX в. эта тенденция привела к
«сциентизации» понятия цивилизации и постепенной утрате им своего
«морального» компонента.
Присущие буржуазной утилитаристской культуре и воплощавшей ее
просветительской концепции разума внутренние напряжения между моральными,
утилитарными и когнитивными аспектами имели тенденцию превращаться в явные
противоречия, разрушающие было осуществленный в понятии цивилизации
синтез. В последующей культурной истории модерности «добродетель» и
«польза», «познание» и «творчество» не только все больше расходились между
собой, но и вступали в оппозицию друг к другу. Эта дивергенция находила
выражение в реинтерпретации понятия цивилизации, которое стало
идентифицироваться, прежде всего, с внешними, рациональными (рассудочными),
148
Там же. С. 92.
149
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. С. 64.
150
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 94–95.
89
материальными, утилитарными, организационными, функциональными аспектами
общественной жизни в противопоставлении ее внутренним, духовным,
экспрессивным, ценностным, моральным, эстетическим сторонам, ассоциируемым
с понятием «культура» в узком смысле. При этом с оценочной точки зрения
«цивилизация», как правило, проигрывала «культуре». Противопоставление
культуры цивилизации разрывало то взаимопроникновение и единство
когнитивных, утилитарных и моральных компонентов, которое полагалось
просветительской концепцией разума.
При том что в Германии возникла традиция противопоставлять «культуру»
(Kultur) «цивилизации» (Zivilisation), именно термин «культура», в значении форм
и продуктов духовной деятельности людей, наиболее точно передает то новое
содержание, которое привнесло с собой французское понятие «цивилизация».
Н. Элиас отмечал, что «понятие цивилизации, когда оно впервые встречается у
французских писателей, во многом напоминает то понятие культуры, которое
многими годами позже Кант стал противопоставлять “цивилизации”»
151
, а точнее,
если строго следовать букве и смыслу кантовского словоупотребления,
«цивилизованности» (Zivilisierung). В этом кантовском понятийном
противопоставлении «культуры» и «цивилизованности» Элиас видел выражение
более давней и широкой полемики немецкой интеллигенции c придворной
аристократией. Таким образом, французское понятие «цивилизация» и немецкое
понятие «культура» первоначально выполняли очень схожие функции выражения
социального отличия и превосходства интеллигенции и принципиально совпадали
друг с другом семантически в своей противоположности понятию
«цивилизованность», превознося «внутренние» моральные и интеллектуальные
качества над «внешними» манерами и приличиями, принятыми в придворном
«хорошем обществе».
В то же время немецкое понятие культуры и французско-английское понятие
цивилизации не были полностью идентичны друг другу. В Германии та оппозиция,
151
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. С. 95.
90
которую французские, а также английские мыслители пытались удержать в рамках
единого, синтетического понятия цивилизации, проводя различия между его
взаимодополняющими составляющими, приняла форму конфликта
конкурирующих и по-разному называемых понятий. Понятие цивилизации
изначально подразумевало сильные социальные, политические и экономические
коннотации. «Французское и английское понятие “цивилизация” может относиться
к политическим или хозяйственным, религиозным или техническим, моральным
или социальным фактам. Немецкое понятие “культура” употребляется главным
образом по отношению к духовным, художественным, религиозным фактам. Более
того, имеется сильно выраженная тенденция противопоставлять их политическим,
экономическим и социальным фактам, проводить между этими двумя областями
четкую разграничительную линию»
152
. Однако позже, с середины XIX в., термин
«культура» начинает использоваться также и во всеобъемлющем значении. Не
случайно впоследствии термины «культура» и «цивилизация» часто употреблялись
как взаимозаменяемые и в научной лексике конкурировали друг с другом как
эквивалентные понятия с совпадающими денотатами.
В различиях трактовок понятий «цивилизация» во Франции и Англии и
«культура» в Германии преломлялись особенности положения буржуазии в целом
и интеллектуалов в частности в социальных структурах и властных конфигурациях
каждой из этих западноевропейских стран. В отличие от французских и английских
интеллектуалов, немецкая интеллигенция представляла собой сравнительно
тонкий, рассеянный по всей стране «слой, оттесненный от всякой политической
деятельности, едва ли мысливший в политических категориях и лишь робко
начинавший мыслить в категориях национальных»
153
. Немецкая интеллигенция не
была вхожа (за редкими исключениями) в придворное «хорошее общество», но она
также не имела и широкой опоры в буржуазии, которая была еще слабо развита в
большинстве германских государств XVIII в. По образному выражению Элиаса,
152
Там же. С. 60.
153
Там же. С. 64.
91
«пишущая немецкая интеллигенция как бы парит в воздухе»
154
. Если во Франции
противостояние среднего класса и дворянства переросло в открытый
насильственный политический конфликт, то в Германии оппозиция этих двух
сословий приняла вид полемической атаки интеллигенции на дворянство. В
Англии, пережившей революцию в середине XVII в., буржуазия и аристократия
образовали устойчивую коалицию, и произошло это в немалой степени под
влиянием французского революционного опыта. Английский средний класс,
травмированный Французской революцией, вместо того чтобы бороться с
аристократией за гегемонию, примирился с ней, чтобы образовать «составной»
правящий класс
155
.
На примере «Размышлений о революции во Франции» (1790) Эдмунда Бёрка
(1729–1797) видно, как понятие цивилизации присваивается консервативной
мыслью. Берк выступает против Революции, но от имени и в защиту
«цивилизации». Успехи «искусств и торговли» – сфер деятельности буржуазии,
непосредственно ассоциируемых с понятием цивилизации, ставятся им в
зависимость от сохранения государства, которое, в свою очередь, поддерживается
совместным действием дворянства и религии. Аристократия и духовенство
получают у него легитимацию в качестве двух «основополагающих начал»,
главных опор, столпов государства и цивилизации. Он предрекает гибель
цивилизации (искусств и торговли) в результате французского революционного
опыта и превращение нации в сборище «грубых, жестоких, тупых варваров, да
еще и бедных и грязных»
156
. Английский родоначальник консерватизма прибегает
к дискурсу цивилизации в своей полемике с французскими революционерами,
обвиняя их в «тирании», «самонадеянном невежестве» и «диком зверстве», т. е.
приписывает своим оппонентам атрибуты «варварства» в противоположность
«свободе», «знанию» и «человечности» – как раз всему тому, с чем
непосредственно связывалось понятие цивилизации.
154
Там же. С. 81.
155
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 159.
156
Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 133.
92
Однако Берк не просто приспосабливает понятие «цивилизация» для
оправдания институтов и сословий «старого режима». Еще до революции это
попытались сделать иезуиты, включившие в 1771 г. в издававшийся ими
«Всеобщий словарь» Треву слово «цивилизация» в значении «общежительности»
со ссылкой на один явно положительный в отношении религии пример его
употребления в трактате «Друг человечества» Мирабо
157
. Постреволюционная
консервативная реакция Берка свидетельствовала не только о страхе перед
революцией, но и об изменении в самопонимании правящей аристократии, которая
начинает несколько иначе воспринимать свою общественно-политическую роль и
свои отношения с поднимающимся средним классом. Берк использует
характерную для утилитарной культуры буржуазии аргументацию, доказывая
«полезность» дворянства и духовенства для поддержания и развития «искусств и
торговли», а тем самым и для самой буржуазии. В результате в Англии сложилась
прочная коалиция между аристократией и буржуазией, которая в дальнейшем
только укрепилась ввиду революционной угрозы со стороны рабочего класса.
Итак, возникнув, слово «цивилизация» само занимает верховное положение
и начинает обозначать собой некую непреложную ценность и политико-моральную
норму. Как отмечает Ж. Старобинский, «именем цивилизации начинают выносить
приговор»
158
. «Хорошее» правление ставится в зависимость от «разума»,
воплощающего морально-интеллектуальные ценности новой формирующейся
культурной элиты – интеллигенции. Государственная власть, причем не только
действия правителей, но политический порядок в своих институциональных
формах и легитимизирующих принципах, становится объектом критической
рефлексии. Содержавшееся в понятии цивилизации представление о подчиненном
положении «власти» по отношению к «разуму» выражало политические
притязания интеллектуальных слоев среднего класса. Таким образом, смыслы,
кристаллизовавшиеся в понятии «цивилизация» в самый период его формирования,
157
Там же. С. 113.
158
Там же. С. 128.
93
заключали в себе проблематику отношений культуры и власти, которая поныне
остается ведущей темой цивилизационного анализа.
В неразрывной связи с культурным возникает историческое и
процессуальное значение нового понятия «цивилизация». «Обозначая собой
некоторый процесс, слово “цивилизация” возникает в истории идей одновременно
с нынешним значением слова “прогресс”»
159
. Во второй половине XVIII в. в кругу
французских физиократов и шотландских политэкономов (А.-Р. Тюрго, Ж.-
А. Кондорсе, А. Фергюсон, Дж. Миллар, А. Смит) оформилась и получила
развитие всеобщая история цивилизации, которая стала хронологически первой
программой цивилизационного анализа. Понятия «цивилизация», «прогресс»,
«человеческий разум», «гениальный индивид», «науки и искусства»,
«человеческий род», «гражданское общество», «добродетель», «свобода» образуют
нерасторжимое концептуальное единство в просветительском проекте истории
цивилизации.
По сравнению с XVII в., когда в политической философии доминировали
теории естественного права и общественного договора, XVIII в. оказался более
открытым для сравнительных и исторических исследований. На протяжении этого
столетия основная тенденция в трансформации исторического дискурса состояла:
1) в переходе от сравнительной истории народов к всеобщей истории
человеческого рода; 2) от циклической истории империй к прогрессистской
истории цивилизации/культуры; 3) от политической истории к истории
гражданского общества. Проект всеобщей истории цивилизации сменил
доминировавший в первой половине XVIII в. тип сравнительной истории народов
и империй, наиболее выдающимися примерами которого служат произведения
Ш.Л. Монтескьё «Размышления о причинах величия и падения римлян» (1734) и
«О духе законов» (1748). При этом в процессе и в результате этого перехода
предыдущие концепции не отбрасывались полностью, а включались в новую
конфигурацию представлений. Буржуазный цивилизационный дискурс
противостоял не только историко-политическому дискурсу дворянства о
159
Там же. С. 114.
94
завоевании и господстве, но составлял альтернативу имперскому дискурсу
государственной власти, из которого заимствовал некоторые элементы. Прежде
всего, он сохранил циклическую концепцию «естественного» развития империй,
акцентировав в ней моменты упадка и распада; и преобразовал концепцию
«перехода империи» в идею «переноса цивилизации», восстановив тем самым
историческую преемственность, но на этот раз не в сфере государственного права,
а в сфере культуры. Так, линейно-унитарная теория культурного и экономического
прогресса человечества инкорпорировала в качестве подчиненного момента
циклическую теорию развития государственных образований.
Идея прогресса была связана не только с признанием науки и экономики
ведущими сферами человеческой деятельности, но и с «открытием» нового и
вместе с тем подлинно реального субстрата (носителя) мировой истории –
человеческого рода. В основе единства человеческого рода лежало представление
о человеческом индивиде как познающем и действующем субъекте и творце
культуры. Понятие человеческого рода предполагало не только гомогенность
человеческой природы, но и реальную совокупность взаимодействующих
индивидов, обменивающихся знаниями и изобретениями. По словам А. Тюрго,
культурный прогресс является «продуктом объединенных усилий гениальных
людей различных стран»
160
. Предпосылка о гомогенности человеческой природы и
реальном единстве человеческого рода позволяла рассматривать в качестве
вторичного, производного уровень мировой истории, представленный
ограниченными социополитическими образованиями, на котором изменения носят
флуктуационный и циклический характер: смена форм правления, подъем и
падение империй. Распад государств и растворение народов не ведет к
исчезновению человеческого рода. По замечанию Тюрго, «человеческий род
оставался всегда неизменным в своих потрясениях»
161
. Человеческий род как
совокупность взаимодействующих индивидов стал считаться фундаментальным и
160
Тюрго А. Рассуждение о всеобщей истории // Он же. Избранные философские
произведения. 2-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 85.
161
Там же. С. 78.
95
первичным уровнем исторической реальности по отношению к «социетальному»
уровню. Таким образом, проблематику соотношения индивида и общества
теоретики цивилизации склонны были решать, руководствуясь принципом
«автономии индивида», или, точнее, «автономии человеческого разума», т. е. с
философско-методологической позиции, позже получившей наименование
«социологического номинализма». Просветители полагали прогресс цивилизации
эндогенным процессом, обладающим внутренним, независимым источником
саморазвития, заключенным в разумной человеческой природе. Как писал Тюрго,
«плодоносные зародыши наук находятся всюду, где появляются люди»
162
.
В то же время концепция цивилизации как прогресса не только подчеркивала
момент человеческой рациональности, но и учитывала непреднамеренные
последствия человеческих действий. А. Фергюсон, ссылаясь на мемуары кардинала
де Реца (1613–1679) и имея ввиду, прежде всего, становление политических
институтов общества, писал, что случившееся в истории представляет собой
«несомненно, результат человеческой деятельности, но не исполнение какого-либо
человеческого замысла»
163
. При этом, как еще раньше отмечал Тюрго, позитивные
последствия для прогресса человеческого рода имеют не только разумные,
рационально-нравственные действия индивидов, но и действия, мотивами которых
являются «бурные и опасные страсти». Положительные непреднамеренные
последствия вызываемых ими войн и революций для прогресса цивилизации
заключаются в том, что они, во-первых, устраняют разделенность человечества на
множество обособленных народов, способствуя их распространению и смешению;
и, во-вторых, пробуждают человеческий разум к деятельности, предоставляя ему
«новый и разнообразный опыт». Таким образом, страсти и совершаемое под их
влиянием насилие (прежде всего, с политическими целями или последствиями)
оказываются необходимым условием прогресса человечества: «И сами
честолюбцы, создавая великие нации, содействовали видам провидения, успехам
162
Тюрго А. Последовательные успехи человеческого разума // Он же. Избранные
философские произведения. 2-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 52.
163
Ferguson A. An Essay on the History of Civil Society. Cambridge: Cambridge University
Press, 1995. P. 119. (Пер. по: Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 115.)
96
просвещения и, следовательно, увеличению счастья человеческого рода, о котором
они совершенно не заботились. Они бессознательно шли туда, куда толкали их
страсти и неистовства», писал Тюрго. «Так страсти умножали идеи,
распространяли знания, усовершенствовали умы… Только вследствие потрясений
и опустошений нации распространялись, администрация и формы правления
постепенно совершенствовались»
164
.
Просвещенческая теория прогресса не исключала циклическую концепцию
развития, которая обнаруживается в непосредственной связи с новым значением
слова «цивилизация» сразу же, как только оно впервые появляется в печатном виде
у В. Мирабо. Так, в трактате «Друг человечества» он пишет о «естественном круге,
ведущем от варварства к упадку, проходя через цивилизацию и богатство». В
другом своем произведении – «Теория налога» (1760) В. Мирабо ссылается на
«пример всех тех империй, что… прошли весь круг цивилизации»
165
. Таким
образом, из слов Мирабо становится понятно, что в истории имеют место циклы, и
цивилизация образует лишь недолгую высшую фазу в жизни народов. Но отсюда
еще не следует вывод о том, что Мирабо выдвигает циклическую концепцию
развития цивилизации. Тем более что у него встречаются значения термина
«цивилизация», приписывающие «движению» человеческого рода некоторое
единое направление совершенствования «общежительности» и увеличения
«движимого богатства»
166
. Данная коллизия между циклической и прогрессистской
интерпретациями истории находит свое объяснение и решение, если принимается
во внимание различие между двумя планами человеческой истории: глобально-
цивилизационным и локально-политическим
167
. Но, даже высказываясь в духе
«теории круговорота» о развитии народов и государств, Мирабо, тем не менее,
полагал, что «порочный круг варварства и упадка может быть разорван в пользу
164
Тюрго А. Рассуждение о всеобщей истории. С. 85, 87.
165
Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 116.
166
Там же.
167
Различение универсально-цивилизационного и локально-политического планов
человеческой истории отражено в структуре оставшегося неоконченным труда А. Тюрго
«Рассуждение о всеобщей истории», который включает две части: «Образование правительств и
смешение народов» и «Прогресс человеческого разума».
97
цивилизации и богатства умелым и внимательным министром, который остановит
эту машину, пока она не достигла своей цели»
168
. И такой министр, с которым
сторонники реформ связывали самые радужные ожидания, в правительстве
Франции появился. Им стал никто иной, как сам основоположник теории прогресса
А. Тюрго.
2.2. Понятие цивилизации
в дискурсе нарождающихся социальных наук
Революции 1789 г. во Франции предшествовал период «либеральных»
реформ, наиболее масштабных и интенсивных во время пребывания А. Тюрго на
ключевом министерском посту генерального контролера финансов (1774–1776) и
свернутых после его отправки в отставку Людовиком XVI. Политическое
поражение умеренно-оппозиционного реформистского движения вызвало
усиление республиканских умонастроений, реализованных во Французской
революции. Реформа и революция представляли собой разные политические
стратегии буржуазии, сопряженные с различными дискурсами. Если
революционеры-республиканцы использовали концептуальные ресурсы
традиционной политической философии естественного права, то реформаторы-
либералы прибегали к дискурсу нарождающихся социальных наук, одной из
первых среди которых начала конституироваться политическая экономия.
Несмотря на то что понятие «цивилизация» возникло и распространилось в
эпоху Просвещения, оно не было порождением «революционного духа». Так, слово
«цивилизация» почти не встречается в полемических текстах Мирабо-сына,
Дантона, Робеспьера, Марата, Демулена, Сен-Жюста
169
. Французская революция
провозгласила своими принципами «свободу», «равенство» и «братство», но не
168
Цит. по: Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. С. 303.
169
Старобинский Ж. Слово «цивилизация». С. 111, 128.
98
«цивилизацию»
170
. Понятие цивилизации было «лозунгом реформы, а не
революции»
171
. Оно возникло в кругу физиократов, которые возлагали надежды на
просвещенный абсолютизм, понимаемый как рациональное самоограничение
правительственного вмешательства в те сферы общественной жизни, где
действуют естественные законы самоорганизации, прежде всего в область
экономических интересов. «Рынок», по выражению М. Фуко, оказывается «местом
истины», которое позволяет проявиться естественным, спонтанным механизмам в
сфере человеческих отношений
172
. Физиократы и политэкономы рассчитывали
иметь возможность наблюдать в условиях свободной торговли и конкуренции
образование «естественной», или «нормальной», цены, которая (в отличие от
средневекового понятия «справедливой» цены) выражает адекватное соотношение
между затратами на производство и объемом спроса. «Естественная» цена
оказывается и наиболее эффективной, «наилучшей» ценой с точки зрения
полезности: она выгодна и продавцу (максимизирует его прибыль) и покупателю
(минимизирует его издержки). Однако подобно тому, как лаборатория (другое
«место истины», где вещи «говорят сами за себя») является местом постановки
эксперимента, т. е. создания специальных условий естествоиспытателем, так и
рынок оказывается частью практик государственного управления,
воспроизводимым результатом особой «правительственной технологии»
173
Провозглашенный физиократами принцип laissez-faire, или, по выражению Адама
Смита, «естественной свободы», накладывал ограничения на политический
волюнтаризм в целях увеличения благосостояния нации и наиболее эффективного
удовлетворения индивидуальных и государственных интересов.
Либеральный экономико-политический дискурс о богатстве и
народонаселении представлял альтернативу, с одной стороны, «полицейскому»
170
Boer den P. Civilization: Comparing Concepts and Identities // Contributions to the History
of Concepts. 2005. Vol. 1, No. 1. P. 55.
171
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. С. 106.
172
Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в
1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. С. 49.
173
Там же.
99
административному дискурсу королевской бюрократии, а с другой —
«республиканскому» буржуазно-радикальному философско-юридическому
дискурсу «естественных и неотчуждаемых прав» человека. «Реформа» и
«революция» предполагали две разные логики ограничения государственных
интересов. Во Французской революции нашел выражение, по словам Фуко,
«аксиоматический, юридически-дедуктивный» путь решения проблемы
ограничения государственной власти. Он состоял в том, что естественные и
неотчуждаемые права человека ставят внешний предел компетенции
государственной власти. Здесь прослеживается преемственность между
законодателями Французской революции и теоретиками естественного права
XVII в., которые государственным интересам противопоставляли государственное
право. Другой путь был избран французскими физиократами, шотландскими
политэкономами и английскими утилитаристами. Этот путь предполагал
внутреннее ограничение правительственных интересов, основываясь на знании
природы явлений и естественного хода вещей (само слово «физиократия» означает
«власть природы»). Как поясняет Фуко, этот путь состоял в том, чтобы исходить не
из публичного права, но из самой правительственной практики и пытаться ее
анализировать в зависимости от фактических пределов, накладываемых
«естественным» порядком вещей, а также в зависимости от желательных пределов,
устанавливаемых ввиду целей правительства. Предел компетенции правительства
определяется границами полезности его деятельности. Так возникают две
совершенно разнородные концепции свободы: одна исходит из позиции
естественных прав человека, а другая — из позиции независимости и интересов
управляемых индивидов
174
. В теории и практике эти две концепции свободы могли
соединяться или не совпадать друг с другом. Непосредственный участник
реформистского движения Ж. Кондорсе впоследствии упрекал своих бывших
174
Там же. С. 58–59.
100
единомышленников — французских экономистов-физиократов — в
пренебрежении «политической свободой ради интересов свободы торговли»
175
.
Различие между отмеченными выше двумя путями ограничения
государственных интересов, т. е. различие между «старым», «политико-
философским» и «новым», «политэкономическим» подходами было, как отметил
А. Гоулднер, проявлением присущего утилитарной культуре буржуазии
постоянного конфликта между полезностью и моралью, или «естественными
правами»
176
. Однако доминирующая тенденция состояла в соединении дискурса
естественных прав человека и дискурса естественной свободы (интересов)
индивидов. Ж. Кондорсе в «Эскизе исторической картины прогресса
человеческого разума» (1794) писал: «…забота обеспечить каждому его
естественные права является одновременно единственно полезной политикой,
единственным долгом социальной власти и единственным правом, которое общая
воля могла бы закономерно осуществлять»
177
. Таким образом, уже в годы
Французской революции цивилизационный дискурс инкорпорировал философско-
юридический дискурс естественных прав человека. С тех пор представление об
экономической и политической свободе стало основополагающим в нормативной
концепции «стандарта цивилизации»
178
.
Понятие «цивилизация» смещало ценностно-смысловые акценты с
«государства» на «гражданское общество». (Можно предположить, что
направление подобного смещения подсказывалось более ранним юридическим
значением термина «цивилизация», обозначавшего перевод уголовного дела в
разряд гражданских.) Само понятие гражданского общества подверглось
переосмыслению по сравнению с политической философией XVII – первой
половины XVIII в., опиравшейся на концепции «естественного права» и
175
Кондорсе Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. Изд. 2-е.
М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 179.
176
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 173.
177
Кондорсе Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. С. 168.
178
Bowden B., Seabrooke L. (eds) Global Standards of Market Civilization. London; New York:
Routledge, 2006; Gong G. W. Standards of Civilization Today // Mozaffari M. (ed.) Globalization and
Civilizations. L.: Routledge, 2002. P. 77–96.
101
«общественного договора». В политической философии XVII в. гражданское
общество и политическое общество, противопоставляемые «естественному
состоянию», возникали одновременно в учреждающем государство акте
общественного договора. Главная концептуальная новация второй половины
XVIII в. состояла в отделении социальных связей от политических. Гражданское
общество теперь стало рассматриваться как «естественное состояние» и реальность
sui generis по отношению к политии. Однако, как замечает П. Вагнер, это
разделение «политического» и «социального» было сделано для того, чтобы в
качестве следующего шага концептуального развития включить «политическое» в
состав «общественного». В большинстве общественных теорий XIX в. характер и
объем социальных связей концептуализировался таким образом, что мог включать
и политические связи
179
.
«Общество» как тема, объект и проект социальных наук оказалось
«постреволюционным открытием»
180
. Формирующиеся социальные науки
представляли собой особую интерпретацию порожденного политической
революцией опыта. Они выполняли компенсаторную функцию и были направлены
на то, чтобы помочь человеку овладеть новой экзистенциальной ситуацией
«безграничной свободы», в которой он оказался, с ее не просто непредвиденными
и не только нежелательными, но и разочаровывающими последствиями. Опыт
разворачивающейся индустриальной революции внушал уверенность в
возможности рационального овладения не только природной, но и социальной
средой. И хотя прогресс промышленности сам по себе очень скоро стал
рассматриваться не только как способ решения существующих, но и как источник
новых социальных проблем, их преодоление связывалось с получением и
применением научного социального знания. «Автономия» (autonomy) и
«овладение» (mastery) составили «двойное воображаемое значение» модерности
как нового социально-исторического условия человеческого существования
179
Вагнер П Социальная теория и политическая философия // Логос. 2008. № 6. С. 59.
180
Там же. С. 60.
102
(К. Касториадис)
181
, или «новой цивилизации» (Ш. Эйзенштадт)
182
. Однако
укорененные в опыте и ожиданиях демократической и промышленной революций
культурные ориентации на «автономию» человека и «овладение» им условиями
своего существования не только служили предпосылками и следствиями
осуществления друг друга, но и обнаруживали собственную амбивалентность, а
также напряжения и противоречия в соотношении друг с другом.
Переход от дискурса политической и моральной философии к дискурсу
социальных и исторических наук был частью глубокого культурного и
когнитивного сдвига, сопровождавшего трансформации политического и
экономического порядков. Как отмечает П. Вагнер, американская и французская
революции конца XVIII в. «придали институциональное оформление
политическому аспекту более широкой культуры индивидуальной автономии,
ставшей ключевым элементом модерности». Однако высвобождение людей из
традиционных связей имело своим последствием рост неопределенности,
порожденной собственными усилиями людей. Ответом на эти новые условия
человеческого существования стал подъем социальной теории, в которой все
главные подходы «можно рассматривать как способы разрешения проблемы
случайности после того, как утвердилась свобода человека»
183
(Вагнер 2008: 60–61,
66). Поиски выхода из состояния неопределенности сопровождались упадком
нормативной политической философии и подъемом социальных наук, которые
отказывались от волюнтаристского взгляда на общество и подчеркивали
структурные условия человеческой агентности.
На рубеже XVIII–XIX вв. западноевропейскими интеллектуалами были
выработаны ключевые категории, которые легли в основу исследовательских
программ разных социальных и гуманитарных наук. Эти категории содержали
181
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society” // Frontiers of Sociology / ed. by P. Hedstrom., B. Wittrock.
Leiden; Boston: Brill, 2009. P. 252; Касториадис К. Воображаемое установление общества. М.:
Гнозис; Логос, 2003.
182
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct
Civilization // International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 320–340.
183
Вагнер П Социальная теория и политическая философия. С. 60–61, 66.
103
допущения о причинах и последствиях действий людей в более широкой рамке,
задаваемой понятием «общество». Б. Виттрок выделил следующие возникшие в
течение этого периода основные концепции человеческой агентности и
общества
184
:
а) экономико-рационалистическая (economic-rationalistic) концепция
агентности с соответствующим взглядом на общество как форму композиционного
коллектива (compositional collective);
б) статистически-индуктивная (statistical-inductive) концепция агентности с
соответствующим взглядом на общество как системный агрегат (systemic
aggregate);
в) структурно-ограничивающая (structural-constraining) концепция
агентности с соответствующим взглядом на общество как органическую
тотальность (organic totality);
г) лингвистически-интерпретативная (linguistic-interpretive) концепция
агентности с соответствующей концептуализацией общества как эмерджентной
тотальности (emergent totality).
Структурно-институциональный способ анализа стал определяющим для
социологии как научной дисциплины. В то же время социальные науки сохранили
унаследованное от эпохи Просвещения представление о социальной и культурной
креативности человеческого действия. Но это видение творческой свободы
человека, в противоположность подчеркиванию детерминирующего потенциала
социальной структуры, имело устойчивую тенденцию оставаться на периферии
внимания социологии. По словам А. Гоулднера, «это целостное понятие о человеке
– основной господствующий взгляд на него как на управляемый продукт общества
и культуры в сочетании с дополняющим его понятием о человеке как творце
общества и культуры — образует уникальное противоречие, отличающее
социологию»
185
. Однако это противоречие характерно не только для социологии,
184
Wittrock B. Social Theory and Global History: The Three Cultural Crystallizations // Thesis
Eleven. 2001. Vol. 65, № 1. P. 42.
185
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 81.
104
но и для социальных наук в целом. Социологию отличает скорее не само это
противоречие как таковое, а способы его интерпретации, соответствующие
господствующим социологическим представлениям о предметной области своего
изучения. Например, в экономическом теоретизировании в XIX в. также
произошел сдвиг от просвещенческой озабоченности моральным контекстом
индивидуального действия к структурным условиям и регулярностям поведения
«среднего экономического человека»
186
. И хотя «постулат рациональности
относится к индивидуальной мотивации, но поведение, интересующее
экономистов, это поведение совокупностей потребителей и производителей на
разных рынках»
187
. По словам нобелевского лауреата Г. Беккера, в рамках
экономического подхода инструменты рынка, ограничивая желания участников и
координируя их действия, «выполняют большую часть функций (если не все!),
которыми в социологических теориях наделяется “структура”»
188
.
В социологии понятие «цивилизация» постепенно было вытеснено понятием
«общество», которое задавало иную интерпретацию «социального»,
«культурного», «политического» и их взаимоотношений, а также другое
понимание человеческой агентности. Каждое из этих двух понятий стремилось
быть всеобъемлющим и охватывало собою все сферы человеческой деятельности.
При этом каждое из них ограничивало сферу «политического», подчиняя ее
неполитическим факторам. Однако между ними было и принципиальное различие.
Если термин «цивилизация» акцентировал внимание на культуре, продуктах
человеческой деятельности, то термин «общество» – на социальной структуре и
социальных формах человеческого взаимодействия. В первом случае, человек
наделялся качествами творца культуры и субъекта истории; во втором – выступал
как носитель или даже продукт общественных отношений, объект
детерминирующего воздействия социальной структуры. В социологии
186
Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences. P. 3723.
187
Блауг М. Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют / науч.
ред. и вступ. ст. B. C. Автономова. М.: НП «Журнал Вопросы экономики», 2004. С. 352.
188
Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение. С. 26–27.
105
предпосылка «автономии социальной структуры»
189
сменила просветительский
принцип «автономии человеческого разума», лежавший в основании
просвещенческой концепции цивилизации.
Можно было бы сказать, что просветители тоже отстаивали автономию
общества, но с той существенной оговоркой, что это была автономия гражданского
общества по отношению к государству, а также к церкви, цехам, гильдиям, любым
корпорациям, в которые индивид включался помимо своей воли. «Общество» в
первоначальном смысле означало добровольную ассоциацию людей, собравшихся
с определенной целью. Более того, само государство обосновывалось как результат
общественного договора, произведение сознательной воли, целенаправленных
действий отдельных индивидов. Таким образом, автономия общества была
выражением принципа индивидуализма: это была автономия наделенных
естественными правами и естественной свободой индивидов относительно
сословно-корпоративных структур. Характерная черта просвещенческой мысли –
атака на промежуточные, срединные структуры, располагающиеся между
индивидом и государством. При этом в политической философии (Т. Гоббс), а
также в политической экономии (физиократы) эпохи Просвещения социальный
атомизм вполне мог сочетаться с политической централизацией.
Если политические философы и политэкономы обосновывали автономию
«гражданского общества» по отношению к государству, то социальные теоретики
стали подчеркивать автономию общества по отношению к индивиду, социальной
реальности по отношению к индивидуальной реальности. Еще в начале XVIII в. во
французском языке слово «общество» (société) обозначало либо высший свет
(monde), либо добровольное объединение людей
190
, а к концу следующего столетия
термин «общество» стал обозначать тотальное единство, к которому люди
принадлежали просто по определению, а не в силу их выбора
191
. Для социологов
выражение «автономия общества» подразумевает автономию социальной
189
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 78.
190
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 86.
191
Смит Р. История гуманитарных наук. 2-е изд. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008. С. 144.
106
структуры относительно индивидов. Социология стала объяснять поведение и
мышление людей влиянием структурных факторов социального взаимодействия. В
послереволюционную эпоху, начиная с Э. Бёрка, представители разных
интеллектуальных и идеологических движений – от консерваторов-реакционеров
до социалистов-утопистов – стали вновь придавать институтам семьи, местного
сообщества, церкви, добровольных ассоциаций, профессиональных корпораций и
другим видам промежуточных социальных объединений то теоретическое и
практическое значение, которого они были лишены в рамках господствующего
течения западноевропейской политической мысли в XVII–XVIII вв.
192
.
Преобладающее в послереволюционные десятилетия восприятие
Французской революции европейскими интеллектуалами можно передать тремя
ключевыми словами: неисполненность, незавершенность, необратимость.
Революция не исполнила своих обещаний свободы, равенства и братства.
Последовавшие за моментом освобождения фазы якобинского террора,
наполеоновской империи, реставрации Бурбонов свидетельствовали о том, что, как
писал П. Манан, «Революции не удалось развить адекватные политические
институты»
193
. Но даже после монархической реставрации носители
противоположных, как консервативных, так и радикальных, взглядов не считали,
что революция закончилась. Напротив, Реставрация убедила многих в том, что
возврат к Старому режиму невозможен: он разрушен навсегда и больше не
подлежит восстановлению. Революция переживалась не как кратковременное
событие, но как длительное состояние общественной жизни. Алексис де Токвиль в
своих «Воспоминаниях» описывал историю Франции с 1789 г. как одну долгую
революцию, «начало которой видели наши деды, а конца которой мы, по всему
вероятию, не увидим»
194
. Другие авторы помещали Французскую революцию в еще
более длительный продолжающийся «революционный», «негативный»,
192
Нисбет Р. Прогресс: история идеи / Пер. с англ. под ред. Ю. Кузнецова и Гр. Сапова.
М.: ИРИСЭН, 2007. С. 425.
193
Цит. по: Wittrock B., Heilbron J., Magnusson L. The Rise of the Social Sciences and the
Formation of Modernity. P. 23.
194
Токвиль А. Воспоминания. М.: Типолитогр. В. Рихтер, 1893. С. 10.
107
«критический» цикл истории. Лейтмотив большинства интеллектуальных течений
начала XIX в. выражался лозунгом: «Выйти из Революции!» Современное
состояние общественно-политической жизни они рассматривали как переходное. С
одной стороны, ощущение необратимости и незавершенности революции
способствовало возникновению «чувства истории», с другой – стремление «выйти
из революции» стимулировало поиск закономерностей и непрерывностей, который
и привел к появлению «структурной», антиволюнтаристской концепции общества.
Поиски выхода из состояния революции сопровождались вытеснением
«политического» из нарождающегося дискурса социальных и исторических наук.
Один из наиболее видных представителей католической и монархистской реакции
Жозеф де Местр (1753–1821) десятую главу своего труда «Рассуждения о
Франции» (1796) заканчивает ставшей знаменитой фразой: «…восстановление
Монархии, называемое контрреволюцией, отнюдь не будет революцией
противоположной, но явится противоположностью Революции»
195
. Ж. де Местр
также ввел термин «метаполитика», подразумевая, что для того чтобы «выйти из
революции» недостаточно сугубо политических методов
196
. Не разделяя
устремлений Ж. де Местра в отношении восстановления монархии, многие другие
интеллектуалы так же были озабочены поиском «противоположности революции»
за рамками политической сферы. Эту негативную установку по отношению к
«политике» разделяли представители самых разных интеллектуальных течений
постреволюционного периода, среди которых – не только такие «реакционеры» как
католические консерваторы-монархисты Ж. де Местр и Л. де Бональд, но и такие
«радикалы», как социалисты Ш. Фурье и К. Сен-Симон. Все они усматривали
основания решения проблемы порядка за пределами политики.
Социальные науки, и среди них социология, возникли контрапунктом к эпохе
Просвещения и как реакция на считавшуюся непосредственным воплощением ее
195
Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М.: РОССПЭН, 1997. С. 169.
196
Бартеле Ф. Жозеф де Местр между «противоположной революцией» и
«противоположностью революции» // Актуальность Жозефа де Местра: Материалы российско-
французской конференции / Под ред. В. Мильчиной, П. Глода., С. Зенкина, М. Кольхауэра. М.:
РГГУ, 2012. С. 54.
108
идей Французскую революцию. Революция представляла собой новый,
характерный именно для эпохи модерности, тип социальных изменений, который
заключал в себе попытку не только сменить носителя политической власти, но и
организовать сообщество на санкционированных человеческим разумом
основаниях. Ситуация человека в мире отныне должна была определяться не
внешним авторитетом, традицией или обычаем, а его собственной разумной
деятельностью, свободой выбора и моральной ответственностью. Но Французская
революция ознаменовала не только прорыв, но и кризис модерности.
В интеллектуальной сфере ответом на порожденный революцией кризис
модерности стали: во-первых, упадок политической философии, в которой вместо
республиканских ценностей утвердился процедуралистский
индивидуалистический либерализм (негативное понимание свободы как
«невмешательства» и формальный процесс принятия общих решений); во-вторых,
подъем социальных наук, которые в своих интерпретациях стали подчеркивать
структурные и ограничивающие условия человеческой деятельности
197
. При этом
укорененный в утилитаристской культуре среднего класса индивидуалистический
либерализм задал контекст и референтные точки для формирования центральных
проблематик и ключевых категорий социальных наук. А. Гоулднер
охарактеризовал социологию как «теорию комплементарных структур,
необходимых для того, чтобы сделать новое утилитарное общество целостным»
198
Таким образом, при наличии разрыва между «политическим» и «социальным»
следует говорить не о полном их взаимоисключении, а скорее о взаимополагании
и особенных конфигурациях определенных способов обоснования в политической
философии и социальной теории в рамках дискурсивной формации модерности.
Так, по словам П. Вагнера, произошло «слияние определенной формы
политической теории, имеющей индивидуалистический либерализм в своей
сердцевине, с довольно технократической линией в общественных науках»
199
.
197
Вагнер П Социальная теория и политическая философия. С. 61–66.
198
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 122.
199
Вагнер П Социальная теория и политическая философия. С. 57.
109
Комбинация процедуралистского либерализма и структурного функционализма
оставляла мало места автономии культуры и креативности действия.
Положение понятия цивилизации в этой комбинации либерализма и
сциентизма было двойственным. Из эпохи Просвещения понятие цивилизации
вышло прочно ассоциируемым с экономическим и политическим либерализмом. В
политической философии вытеснение республиканского понимания свободы
либеральным способствовало принятию понятия цивилизации в качестве
нормативной категории. В то же время социальным наукам была особенно близка
заключенная в просвещенческом понятии цивилизации идея рационального
овладения миром с помощью научного знания. А. Тюрго и Ж. Кондорсе были
зачислены в число непосредственных предшественников и даже настоящих
основоположников позитивизма и социологии.
2.3. Метаморфозы концепции цивилизации в XIX – начале XX века
Рецепция понятия цивилизации в социоисторической науке XIX века.
Просвещенческий проект всеобщей истории цивилизации был воспринят и
получил продолжение в «ранней» (додисциплинарной) социологии. В работах
родоначальников социологии А. Сен-Симона, О. Конта, Г. Спенсера присущее
просвещенческому понятию цивилизации напряжение между культурой и
экономикой, с одной стороны, и религией и политикой — с другой, оформилось в
противопоставление двух типов общества, один из которых описывался как
«военный и теологический», а другой — как «индустриальный и научный».
«Цивилизация» в контексте такого противопоставления рассматривалась в
качестве атрибута второго, «модерного» типа общества и понималась как
«комплекс», состоящий из трех сфер человеческой деятельности: науки, искусства
и промышленности. Это понимание цивилизации устойчиво воспроизводилось во
французской социалистически-социологической традиции на протяжении всего
XIX в. — от А. Сен-Симона, Ш. Фурье, О. Конта до Э. Дюркгейма. В 1794 г.
Ж. Кондорсе писал: «Прогресс наук обеспечивает прогресс промышленности,
110
который сам затем ускоряет научные успехи, и это взаимное влияние, действие
которого беспрестанно возобновляется, должно быть причислено к наиболее
деятельным причинам совершенствования человеческого рода»
200
. Эта «научно-
индустриальная» положительная взаимообратная связь стала определяющей в
понимании цивилизации на протяжении всего XIX в., сохранив актуальность
вплоть до настоящего времени.
Ранняя социология переняла от просветителей второй половины XVIII в.
идею прогресса, которая в дискурсе эпохи Просвещения была неразрывно связана
с понятием цивилизации. Однако в позитивистской социологии заметна как
преемственность, так и разрыв с просвещенческой всеобщей историей
цивилизации. Теория прогресса цивилизации была переведена в теорию
социальной эволюции, и понятие цивилизации оказалось вытеснено на периферию
социологического дискурса
201
. При общей приверженности линейной схеме
истории понятия прогресса и эволюции существенно различались. Переход от
«прогресса» к «эволюции» означал концептуальное переключение с уровня
составляющих человеческий род индивидов на уровень обществ. Прогресс
трактовался как раскрытие, совершенствование и реализация творческих
способностей человека, ведущие к его освобождению и господству в мире.
Гениальный индивид рассматривался как движущая сила прогресса: «Великий
человек открывает новые пути человеческому разуму»
202
. Эволюция же — это
объективный процесс направленных структурных изменений. Г. Спенсер
определял эволюцию как процесс перехода от состояния «бессвязной
однородности» к состоянию «связной разнородности», т. е. как процесс
структурной и функциональной дифференциации и интеграции. Просветители
противопоставляли прогресс в человеческой истории циклическим изменениям в
природе. «Явления природы, подчиненные неизменным законам, заключены в
круге всегда одинаковых переворотов. Все возрождается, все погибает; и в
200
Кондорсе Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. С. 250.
201
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes // International Sociology.
2001b. Vol. 16, № 3. P. 388.
202
Тюрго А. Последовательные успехи человеческого разума. С. 53.
111
последовательных поколениях, через которые растения и животные
воспроизводятся, время в каждый момент только воссоздает образ того, что оно
само разрушило»
203
. Если понятие прогресса относилось исключительно к
культурной деятельности человека, то понятие эволюции охватывало также сферы
живой и неживой природы. Индивиды стали восприниматься не просто как
представители человеческого рода, а как члены социальных коллективов и
культурных сообществ, и человечество — как состоящее не из массы индивидов, а
из совокупности сосуществующих и сменяющих друг друга обществ. В центр
внимания ставятся характеристики социальных структур, а не свойства
человеческой природы, хотя у «ранних» социологов этот план присутствует и
связан он с идеей прогресса и человеческого рода.
Так, Г. Спенсер выражал уверенность в том, что «несмотря на всяческие
изменения в судьбах отдельных государств и рас, будет совершаться… все большее
и большее приспособление человеческой природы к условиям общественной
жизни, которое… закончится полным приспособлением»
204
. «Под словом
“цивилизация”, - писал английский социолог, - мы разумеем приспособление,
которое уже имело место. Изменения, которые называются прогрессом, составляют
постепенные переходы к нему»
205
. Финал прогресса – это полное слияние индивида
с человеческим родом. Таким образом, линейно-прогрессистское представление о
ходе истории вновь восстанавливается в своих правах со ссылкой на человеческую
природу. Однако нельзя не заметить подчиненное положение «прогресса» по
отношению к «эволюции», которое находит выражение в трактовке понятия
цивилизации как «приспособления» человеческой природы к современным
формам общественной жизни.
Практически одновременно с проектом всеобъемлющей социальной науки
оформляется проект синтетической исторической науки, фигурировавшей, как
203
Там же. С. 51.
204
Спенсер Г. Политические сочинения: в 5 т. Т. 2: Социальная статика: изложение
социальных законов, обусловливающих счастье человечества. М.; Челябинск: Социум, 2014.
С. 422.
205
Там же. С. 65–66.
112
правило, под именем «история цивилизации» или «история культуры». Как и в
случае социологии, подъем всеобъемлющей истории цивилизации сопровождался
постепенным переносом фокуса исследования на уровень социоисторических
конфигураций, располагающихся между уровнями индивидов и человечества, т. е.
на отдельные народы, общества, культуры. Подобный сдвиг вел к иному способу
концептуализации мировой истории, заставлял уделять более пристальное
внимание историческому разнообразию культур и обществ и открывал путь
сравнительным исследованиям, даже при сохранении унитарно-прогрессистской
концепции цивилизации и приверженности идее единства человеческого рода. Но
и в этом случае историков все больше начинает интересовать не история
цивилизации человеческого рода вообще, а история цивилизации (пока все еще в
единственном числе) в конкретных социетальных, национальных и региональных
контекстах (как это хорошо заметно по названиям известных трудов Ф. Гизо,
Г. Т. Бокля). Отдельные общества, находящиеся в разных условиях развития,
сравниваются и оцениваются по тому, насколько полно в каждом из них
реализуется, говоря словами Ф. Гизо, «всеобщий факт» цивилизации
206
. Выбор
того или иного общества в качестве объекта изучения истории цивилизации
обосновывается тем, что данное общество в наибольшей степени продвинулась в
развитии цивилизации в целом или каких-то отдельных ее сторон, или тем, что
условия развития данного общества предоставляют возможность проследить
«естественный» ход развития цивилизации в наиболее чистом виде (Г. Бокль).
Появляются работы, которые содержат попытки дать целостное и систематическое
представление о составных частях и структуре цивилизации. Особо заметным здесь
оказался вклад французского историка эпохи Реставрации Франсуа Гизо (1787–
1874), который, по словам Л. Февра, сумел «примирить самые противоположные
точки зрения» на цивилизацию
207
, выделив в последней два элемента: некоторый
206
Гизо Ф. История цивилизации в Европе. М.: Территория будущего, 2007. С. 19.
207
Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей. С. 271.
113
уровень социального развития, или прогресс общества, и некоторый уровень
интеллектуального развития, или прогресс человека
208
.
В трудах в большей степени теоретически ориентированных историков,
особенно испытавших на себе влияние позитивизма, например таких как Генри
Томас Бокль (1821–1862), предпринимаются попытки выявления общих законов
развития цивилизации
209
. Тем самым нормативное понятие прогресса цивилизации
все более трансформируется в теоретическое понятие процесса цивилизации. Бокль
первоначально собирался писать «всеобщую историю цивилизации», или
«историю цивилизации человечества», но был вынужден, по собственному
признанию, «с крайней неохотой» ограничиться историей цивилизации только
одного народа — «историей цивилизации в Англии». Бокль выбор этой страны в
качестве объекта исследования обосновывал тем, что она представляет собой
случай, на примере которого могут быть лучше всего изучены законы развития
цивилизации вообще. В Англии «естественный ход цивилизации» менее всего был
подвержен искажающим внешним влияниям, к числу которых Бокль относил как
различного рода иностранные воздействия, так и вмешательство правительства
собственной страны в экономическую и духовную жизнь общества
210
. В этих двух
отношениях Англия для Бокля обладала несомненным преимуществом перед тремя
другими «передовыми нациями мира»: Францией, Германией и Соединенными
Штатами Америки, — в каждой из которых заметны отклонения от естественного
хода развития цивилизации, причем каждая из этих стран являет собой в каком-
либо аспекте типический случай отклонения от идеального типа. Таким образом,
Англия выступала идеальной моделью всего человечества. Вслед за
просветителями Бокль полагал, что «двойное движение, нравственное и
умственное, составляет само существо идеи цивилизации и заключает в себе всю
теорию духовного прогресса»
211
. Но при этом акцент он делал не столько на
208
Гизо Ф. История цивилизации в Европе. С. 27.
209
Бокль Г. Т. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 1. М.: Мысль,
2000; Он же. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 2. М.: Мысль, 2002.
210
Он же. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 1. С. 130.
211
Там же. С. 97.
114
взаимопроникновении, сколько на дифференциации когнитивного и морального
аспектов цивилизации и детерминирующем влиянии первого на второй.
Консолидация национальных политий в Западной Европе сопровождалась
«национализацией» дискурса социально-исторических наук, что вело к
вытеснению всеобщей истории на периферию исследовательского интереса. «В то
время как просвещение с его космополитическими тенденциями особенно любило
универсально-исторические схемы, новая эпоха на первый план выдвигает начало
национальности», — писал, характеризуя произошедший в начале XIX в. сдвиг в
историческом познании, российский социолог В. М. Хвостов
212
. В то же время
установки «методологического национализма» не препятствовали и даже
способствовали подъему проектов всеобъемлющей социальной и исторической
науки, поскольку национальные государства — эмпирические референты
абстрактного понятия «общество» — воспринимались как вполне когерентные и
самодостаточные социоисторические конфигурации, которые могли изучаться
монографически или в сравнительной перспективе. Таким образом, основная
тенденция в развитии исследовательской программы истории цивилизации на
протяжении XIX в. состояла в переходе от всеобщей к всеобъемлющей и
сравнительной истории. Мировая история представляется уже не как всеобщая
история человеческого рода, а как совокупность множественных локальных
историй отдельных самодостаточных исторических целостностей — наций,
культур, цивилизаций.
Понятие цивилизации на протяжении XIX в. постепенно плюрализируется и
субстанциализируется, т. е. начинает обозначать не столько процесс и стадии
исторического развития, сколько особые социоисторические конфигурации. Слово
«цивилизации» во множественном числе встречается уже в текстах В. Мирабо, но
до середины XIX в. его использование не несло концептуальной
противоположности унитарному понятию цивилизации. Во второй половине
XIX в. наряду с концепцией универсальной цивилизации формируется
212
Хвостов В.М. Теория исторического процесса: Очерки по философии и методологии
истории. Курс лекций. 5-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. С. 170.
115
представление о реальных множественных цивилизациях. К концу того же
столетия оформляются антиэволюционистские теории, в которых человечество
оказывается непреодолимо разделенным по религиозно-конфессиональному,
культурно-лингвистическому, этнопсихологическому или расово-
антропологическому основанию. Мировая история осмысливается в рамках
концепции культурно-исторических типов и циклов. Выразителями подобных
представлений были в Германии Генрих Рюккерт, во Франции — Жозеф Артюр де
Гобино и Густав Лебон, в России — В. И. Ламанский
213
, Н. Я. Данилевский,
К. Н. Леонтьев.
На протяжении XIX в. во взаимоотношениях истории цивилизации/культуры
и социологии не было ни полного слияния, ни абсолютного противопоставления,
но была сложная изменяющаяся комбинация сходств и различий, конвергентных и
дивергентных тенденций, конкурентных и симбиотических отношений между
ними. При том что четких дисциплинарных границ между этими двумя областями
социоисторического изучения в XIX в. не было, некоторые разделительные линии
между ними могут быть проведены. Основанием для различения служило
осуществленное баденскими неокантианцами (В. Виндельбанд, Г. Риккерт)
противопоставление индивидуализирующего, или идиографического, и
генерализирующего, или номотетического, методов исследования. Задачи и
результаты индивидуализирующего исторического синтеза считались
принципиально отличными от задач и результатов генерализирующего
социального анализа. В одном случае это было выявление своеобразия того или
иного исторического феномена, в другом — установление универсальных законов
изучаемых явлений. Попыткой нахождения компромисса или синтеза между этими
двумя исследовательскими стратегиями стало возникновение на рубеже XIX–
XX вв. типизирующей сравнительно-исторической социологии.
Реконфигурация концепции цивилизации в классической социологии.
Постепенно к концу XIX в. унитарное понятие цивилизации было целенаправленно
213
Куприянов В. А., Малинов А. В. Академик В. И. Ламанский. Материалы к биографии
и научной деятельности. СПб.: Дмитрий Буланин, 2020.
116
вытеснено на периферию социологического дискурса и анализа. В «классический»
период социологии, пришедшийся на 1890–1920 гг., завершился концептуальный
сдвиг, который привел к атрофии социального эволюционизма и замещению
универсально-исторического подхода «сравнительными исследованиями»
214
. В
отличие от родоначальников социологии О. Конта и Г. Спенсера, ее признанные
«классики» Э. Дюркгейм и М. Вебер научное познание ориентировали не на
установление универсальных законов социальных явлений, а на постижение
индивидуальности коллективных образований. Понятие типа является ключевым в
методологических штудиях и теоретических построениях обоих социологов. Вклад
каждого из них оказался решающим в переформулирование исследовательских
программ как социологии, так и цивилизационного анализа. В их трудах был
совершен не только разрыв с просвещенческим проектом всеобщей истории
цивилизации и линейно-эволюционистской теорией цивилизации, но и поворот к
сравнительной истории цивилизаций и заложены концептуальные основания
плюралистической традиции цивилизационного анализа в социологии
215
.
Творчество Дюркгейма представляет особый интерес, поскольку оно со всей
отчетливостью демонстрирует эпистемический разрыв между «классической» и
«ранней» социологией и ту роль, которую в этом сыграла концепция цивилизации.
Французский социолог в своих работах 1890-х гг. завершил концептуальный
поворот, который наметился в начале XIX в. в трудах социалистов и позитивистов
и все более вел социологию к отмежеванию от цивилизационного анализа. Он ввел
понятие социального типа, или социального вида, занимающего промежуточное
положение между понятиями человеческого рода и отдельного общества
216
. С его
точки зрения, человечество не представляет собой реальное целое, «существуют же
и даны наблюдению лишь отдельные общества, которые рождаются, развиваются
и умирают независимо одно от другого»
217
. В противовес линейному
214
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 150.
215
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions.
Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 66–105.
216
Дюркгейм Э. Метод социологии // Он же. О разделении общественного труда. Метод
социологии. М.: Наука, 1990. С. 530.
217
Там же. С. 425–426.
117
эволюционизму родоначальников социологии Дюркгейм подчеркивал, что
«человечество одновременно пошло различными путями», и отвергал возможность
выработки лишь одного типа социальной организации, пригодного для всего
человечества. В основе классификации обществ по социальным типам лежат
«морфологические признаки», т. е. характеристики социальной структуры данного
общества — тот «способ, которым составлено это общество и которым его
составляющие части соединяются между собой»
218
. Дюркгейм называл
«социальной морфологией» раздел социологии, в задачу которого входит
построение социальных типов.
Если О. Конт видел в социологии «науку о цивилизации», то Дюркгейм в
произведениях 1890-х гг. целенаправленно вывел понятие цивилизации на
периферию социологического анализа. Теории социальной динамики О. Конта и
Г. Спенсера были подвергнуты им критике за то, что те были по своему предмету
прежде всего теориями прогресса цивилизации, а не общественного развития.
Дюркгейм не отрицал промышленного характера современных обществ и
доминирования в них экономических функций по сравнению со всеми другими
219
.
Но в отличие от просветителей, он не считал, что цивилизация, или культура
(французский социолог использовал оба этих термина как взаимозаменяемые),
охватывающая сферы науки, искусства и экономики, несет в себе самой или в
человеческой природе как таковой источники собственного развития.
Цивилизация — это зависимая переменная, «необходимое следствие изменений,
происходящих в объеме и плотности обществ»
220
. Причина развития цивилизации
заключается в изменяющихся структурных условиях человеческого
взаимодействия, в действии «закона социальной гравитации»: «приращении
социальной массы и плотности». Вследствие такого социоструктурного подхода
цивилизация перестала быть непосредственным и главным предметом
социологического изучения.
218
Там же. С. 475.
219
Дюркгейм Э. О разделении общественного труда // Он же. О разделении общественного
труда. Метод социологии. М.: Наука, 1990. С. 7–8.
220
Там же. С. 314.
118
Наряду с вытеснением произошло расщепление понятия цивилизации: оно
утратило свое «моральное» содержание. Прежде чем понятие «цивилизация» было
выведено на периферию социологического анализа, оно было лишено своего
«морального» компонента — ключевого в изначальной просвещенческой
трактовке цивилизации. Мораль была помещена в концептуальную рамку
«общество». Если в Германии возникла традиция противопоставлять «культуру»
«цивилизации», то во Франции ключевое значение приобрела концептуальная
дихотомия «цивилизация — общество». Дюркгейм считал цивилизацию «морально
индифферентной», но именно моральные основания обществ, выражаемые в
понятии социальной солидарности, интересовали его в первую очередь
221
.
Общество для французского социолога представляло собой «явление главным
образом моральное»
222
. Таким образом, в дихотомии понятий «общество» и
«цивилизация» имплицитно присутствует столь характерная для немецкого
контекста концептуальная оппозиция «культура — цивилизация». Однако в
немецкой, возводимой к И. Канту традиции носителем составлявших ядро понятия
«культура» моральных принципов, ценностей, норм считалась скорее
самостоятельная личность, в то время как факты, имевшие отношение к
институционализированным формам совместной жизни людей и соотносимые с
понятием «общество» в узком смысле, включались в понятие «цивилизация». В
социологии же подчеркивалась социальная природа морали, именно общество
считалось носителем морали.
Понятие социальных типов Дюркгейм противопоставлял понятию форм
цивилизации, используемому для выделения исторических фаз в развитии обществ
или человечества в целом (яркий пример — закон «трех стадий» О. Конта). Он
подчеркивал, что «коллективная индивидуальность» того или иного общества
определяется его социальным типом, который обладает «более постоянными
221
Гофман А.Б. О социологии Эмиля Дюркгейма // Дюркгейм Э. О разделении
общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1990. С. 563.
222
Он же. Социология морали Эмиля Дюркгейма: Истоки, принципы, значение.
Вступительная статья // Дюркгейм Э. Моральное воспитание. М.: Изд. дом Высшей школы
экономики, 2021. С. 12.
119
признаками». Тогда как формы цивилизации характеризуют явления «слишком
неустойчивые и сложные», которые сменяют друг друга на протяжении истории
одного общества и могут относительно легко заимствоваться обществами,
относящимися к разным социальным типам. Так, Дюркгейм приводил в пример
Японию, которая сможет заимствовать у западноевропейских стран искусство,
промышленность, даже политическую организацию, но «тем не менее не
перестанет принадлежать к иному социальному виду, нежели Франция и
Германия». Результаты предпринятых видными социологами попыток
классифицировать общества по формам цивилизации Дюркгейм находил
«расплывчатыми, спорными и малополезными»
223
.
Однако уже в самом начале XX в. Дюркгейм кардинально пересмотрел свое
отношение к понятию цивилизации. В 1902 г. в основанном им четырьмя годами
ранее журнале «Социологический ежегодник» появляется раздел «Цивилизация
вообще и типы цивилизации». Статьи нового раздела Дюркгейм предварил
короткой поясняющей заметкой, в которой реабилитировал понятие цивилизации
в качестве одной из центральных категорий «общей социологии»
224
. В отличие от
«социальной физиологии» – раздела социологического знания, изучающего
отдельные виды социальных явлений, общая социология осуществляет
теоретический синтез
225
, задаваясь вопросом о том, «как общество, которое хотя и
состоит из относительно независимых частей и дифференцированных органов,
может, тем не менее, образовывать индивидуальность, наделенную единством
аналогичным единству конкретных личностей»
226
. Если раньше Дюркгейм
своеобразие конкретного общества связывал исключительно с особенностями его
социальной структуры, или «социальным типом», то теперь он цивилизацию
считает фактором, который вносит возможно наибольший вклад в формирование
единства и индивидуальности общества. Цивилизация представляет собой
223
Дюркгейм Э. Метод социологии. С. 481, 482.
224
Durkheim E. Civilisation in General and Types of Civilisation [1902] // Idem. The Rules of
Sociological Method. New York: The Free Press, 1982. P. 243–244.
225
Гофман А.Б. О социологии Эмиля Дюркгейма. С. 551.
226
Durkheim E. Civilisation in General and Types of Civilisation. P. 243.
120
определенный «комплекс» социальных феноменов, соответствующий каждому
социальному типу и каждому обществу. Существуют разные «типы цивилизации».
Каждой цивилизации свойственна особая «тональность» (некоторые стилевые
особенности), обнаруживаемая во всех деталях коллективной жизни. Дюркгейм
отмечает также наличие тесной связи между типом цивилизации и «типом
коллективного характера» («характером народа»). Как и цивилизационный
комплекс, национальный характер является фактором единства общества,
«постоянным ядром», которое соединяет разные моменты коллективного
существования, придавая ему последовательность и непрерывность.
Позже в книге «Элементарные формы религиозной жизни» (1912) Дюркгейм
мимоходом отметил, что у каждой цивилизация есть своя, характерная лишь для
нее «упорядоченная система понятий»
227
. Таким образом, к макросоциальному
измерению, которое анализировалось им в работах 1890-х гг., он добавил
макрокультурное измерение
228
. Дюркгейм последовательно подчеркивал отличие
понятий от чувственных представлений, продолжая свойственную ему линию
противопоставления социальных фактов и индивидуальных фактов, коллективного
сознания и индивидуального сознания, коллективных представлений и
индивидуальных представлений
229
. Сущностными характеристиками понятий
вследствие их социального происхождения являются статичность,
универсальность, безличность. Согласно Дюркгейму, ни одно индивидуальное
сознание не в состоянии полностью присвоить значения взаимосвязанных понятий.
Тем самым констелляции понятий для индивидуальных сознаний выступают
культурными горизонтами смысла, оставаясь открытыми для
индивидуализирующих интерпретаций. Таким образом, предпринятая
Дюркгеймом разработка плюралистического понятия цивилизации в связи с
концепцией коллективных представлений намечает герменевтическое
направление. Полагая понятия продуктами социальной группы, а не отдельных
227
Durkheim E. The Elementary Forms of Religious Life [1912]. New York: Free Press, 1995.
P. 437.
228
Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making.
229
Гофман А. Б. О социологии Эмиля Дюркгейма. С. 542–543.
121
индивидуальных сознаний, Дюркгейм тем самым в самой конституции
человеческого разума утвердил автономию социальной реальности, подорвав с
позиции «социологизма»
230
гносеологические по своему предмету основания
просвещенческой унитарной концепции цивилизации.
Более подробно концептуальные основания плюралистической версии
цивилизационного анализа, но уже без отсылки к понятию коллективных
представлений, Дюркгейм изложил в написанной им совместно с М. Моссом
небольшой «Заметке о понятии цивилизации» (1913)
231
. Под цивилизациями они
понимали «семейства обществ», т. е. широкомасштабные и долговременные
формации, которые охватывают некоторое множество «взаимосвязанных
политических тел, оказывающих воздействие друг на друга». Позже Мосс уже
самостоятельно продолжил концептуальную разработку цивилизационного
анализа, опубликовав на исходе 1920-х гг. завершающий текст классической
социологии по этой тематике
232
.
После Первой мировой войны цивилизационная, как и макроисторическая
проблематика в целом надолго ушла с авансцены социологии. Отдельные
выдающиеся попытки предпринимались: прежде всего стоит отметить
фундаментальные труды П. А. Сорокина («Социальная и культурная динамика»,
1937–1941)
233
и Н. Элиаса («О процессе цивилизации», 1939). Но первый в момент
своего появления так и не был принят академическим социологическим
сообществом, а второй вообще остался практически незамеченным и получил
признание гораздо позже. К тому же авторы этих трудов не столько стремились
продолжать разработку заложенного в классический период социологии проекта
плюралистической цивилизационной теории, сколько предлагали собственные
оригинальные версии цивилизационного подхода. Вклад М. Вебера, Э. Дюркгейма,
230
Там же. С. 541–550.
231
Durkheim E., Mauss M. Note on the Notion of Civilization [1913] // Social Research. 1971.
Vol. 38. № 4. P. 808–813.
232
Mauss M. Civilizations, Their Elements and Forms [1929/1930] // Mauss M. Techniques,
Technology and Civilisation. New York; Oxford: Durkheim Press, 2006. P. 54–78.
233
Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics, 4 vols. New York: American Book Company,
1937–1941.
122
М. Мосса в цивилизационный анализ был заново открыт только в середине 1970-
х гг., положив начало продолжающемуся и поныне «цивилизационному повороту»
в социологии.
Итак, внутренние напряжения, изначально заключавшиеся в синтетическом
понятии цивилизации, привели к образованию двух оппозиционных по отношению
друг к другу его трактовок — унитарной и плюралистической. Понятие
цивилизации играло важную роль и в ранней, и в классической социологии. Но
если в первом случае это была унаследованная от просветителей унитарная
концепция цивилизации, то во втором — плюралистическая версия этого понятия.
При этом в центре каждой из них находилось понятие так или иначе трактуемой
культуры, сводимой то к науке, то к религии; либо к эмпирико-аналитическому
знанию, либо к космологическим воззрениям. И проблемный узел как унитарной,
так и плюралистической концепции цивилизации составляли отношения между
культурой и властью. Другой узел цивилизационной проблематики,
формулируемый в терминах соотношения культуры и социальной структуры,
кристаллизовался в контексте подъема понятия «общество» и конституирования
социологии в качестве всеобъемлющей социальной науки. Различные способы
решения этой «двойной проблематики» в рамках цивилизационного анализа и
социологии способствовали как дивергенции, так и конвергенции траекторий
концептуальной эволюции этих двух областей социоисторического научного
познания.
2.4. Три волны цивилизационного анализа в социологии
Цивилизационный анализ, начиная со своих отцов-основателей (М. Вебер,
Э. Дюркгейм и М. Мосс), бросал вызов многим традиционным социологическим
интуициям, и его аргументация имела мало общего с господствующим
социологическим дискурсом
234
. В то же время и социология
234
Knöbl W. Path Dependency and Civilizational Analysis: Methodological Challenges and
Theoretical Tasks // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 84.
123
институционализировалась как научная дисциплина в отстранении от
цивилизационного анализа. Социология не приняла или маргинализировала в
рамках своего концептуального аппарата понятие цивилизации, хотя так и не
смогла изгнать его полностью. Если весь XIX век был долгим прощанием
социологии с унитарной концепцией цивилизации, то в XX веке ей удалось,
казалось, довольно быстро расстаться с ее «плюралистическим» двойником —
концепцией множественных цивилизаций, но к концу столетия той была дана
вторая жизнь в социологии, продолжающаяся и по сей день.
Нами выделяются три «волны» цивилизационного анализа в социологии,
соотносимых с додисциплинарной, дисциплинарной и постдисциплинарной
стадиями ее развития
235
. Данные стадии могут быть охарактеризованы в
интеллектуальном и социальном аспектах институционализации науки
236
.
Отталкиваясь от предложенной Й. Гудсбломом и Й. Хайлброном периодизации
истории социологии
237
, хронологические рамки и содержание стадий ее
дисциплинарного развития определяются нами следующим образом:
а) додисциплинарная стадия — 1730–1890 гг., включающая две фазы —
раннедодисциплинарную (интеллектуального конституирования и сетевой
неформальной коммуникации и инфильтрации в формирующуюся публичную
сферу, 1730–1830 гг.), и позднедодисциплинарную (интеллектуального
проектирования и внеакадемической организации, 1830–1890 гг.);
б) дисциплинарная стадия — 1890–1970 гг., распадающаяся на две фазы —
раннедисциплинарную (интеллектуального обособления и академического
вхождения, 1890–1930 гг.), и позднедисциплинарную (интеллектуальной
консолидации и академического роста, 1930–1970 гг.);
в) постдисциплинарная стадия (интеллектуальной плюрализации и
академической реорганизации) — 1970 г. — настоящее время.
235
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 3–4; Delanty G. Sociology // The Blackwell
Encyclopedia of Sociology / ed. by G. Ritzer. London: Blackwell, 2007. P. 4610–4611.
236
Уитли Р. Когнитивная и социальная институционализация научных специальностей и
областей исследования // Научная деятельность: структура и институты / под ред.
Э. М. Мирского, Б. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1980. С. 218–256.
237
Goudsblom J., Heilbron J. Sociology, History of. P. 14574.
124
Формальным критерием определения нижней границы додисциплинарной
стадии принимается ретроспективно фиксируемое появление одного из
структурных компонентов научной дисциплины. Последняя представляет собой
«базовую единицу внутренней дифференциации модерной системы науки»
238
,
характеризуемую триединством преподавания, исследования и профессиональной
организации
239
. Прежде всего происходит интеллектуальное оформление данной
науки во внеакадемической институциональной среде. Хотя социология имеет
долгую, восходящую к античности интеллектуальную предысторию
240
, ее
«додисциплинарная» фаза развития гораздо короче. Хайлброн за точку отсчета
додисциплинарной истории социологии берет 1730 г., когда начался подъем
секулярной социальной теории во Франции
241
. Только в 1790-е гг. был изобретен
термин «социальная наука», соотносимый с выработанным в течение второй
половины XVIII в. модерным понятием «общество»
242
. Согласно Б. Виттроку, на
рубеже XVIII–XIX вв. в постреволюционной ситуации роста неопределенности
человеческого существования западноевропейскими интеллектуалами были
сформированы фундаментальные категории, которые легли в основу
исследовательских проблематик и программ отдельных социальных наук
243
.
Хайлброн и Гудсблом окончание долгой «додисциплинарной» стадии, или
«протосоциологии», датируют 1830 г., после которой наступает стадия
«формирования интеллектуальной дисциплины», длящаяся до 1890 г.
244
В течение
раннедодисциплинарной фазы были сформулированы общие понятия о
человеческих обществах, послужившие широкими рамками для последующего
формирования концептуальных структур социально-научных дисциплин, в том
238
Stichweh R. The Sociology of Scientific Disciplines: On the Genesis and Stability of the
Disciplinary Structure of Modern Science. P. 4.
239
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 2–4, 119–146; Heilbron J. A Regime of Disciplines:
Toward a Historical Sociology of Disciplinary Knowledge. P. 30.
240
История теоретической социологии. В 5 томах. Т. 1. От Платона до Канта (Предыстория
социологии и первые программы науки об обществе). С. 263.
241
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 7.
242
Ibid. P. 3721.
243
Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences. P. 3723.
244
Goudsblom J., Heilbron J. Sociology, History of. P. 14574.
125
числе социологии
245
. На позднедодисциплинарной фазе когнитивное развитие
каждой социальной науки характеризуется эксплицитной тематизацией и
концептуализацией определенной области реальности, а также интеллектуальным
проектированием и наименованием относительно автономной науки, предлагаемой
для ее изучения. В этом отношении О. Конт по праву считается ключевой фигурой
этого периода институционализации социологии
246
.
В контексте «дисциплинарного» развития наук под «академической»
институциональной средой понимается университетская или функционально
эквивалентная ей структура, интегрирующая исследовательские и образовательные
практики. Институционализация социологии, как и любой другой науки, в качестве
академической дисциплины предполагает наличие такого ключевого для эпохи
зрелой модерности социетального института, как «исследовательский
университет». Однако этот многофункциональный тип научно-образовательной
организации возник не ранее второй половины XIX в.
247
С этой точки зрения, в
понятие «академической» институциональной среды не входят научные общества
и академии, составлявшие главные организационные формы для интеллектуальной
активности вне церкви в эпоху ранней модерности, но и в XIX в. продолжавшие
играть важную роль вплоть до подъема научных дисциплин
248
.
Наступление дисциплинарной стадии определяется наличием и соединением
всех компонентов, определяющих научную дисциплину, при этом степень
развитости каждого из компонентов и их взаимной когерентности может
варьироваться, что дает основание для проведения различия между ранне- и
позднедисциплинарной фазами. Полноценной автономии в академической среде и
внутренней консолидации социология, а равно и другие социальные науки
достигают только ближе к середине XX в., причем решающие интеллектуальные
события произошли в 1930-е гг.
249
Однако уже в конце XIX в. социология обретает
245
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 3.
246
Ibid. P. 7–8.
247
Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences. P. 3722.
248
Heilbron J. The Rise of Social Theory. P. 3.
249
Wittrock B. Ibid. P. 3725.
126
все основные черты академической науки: она становится университетской
дисциплиной с относительно самостоятельной программой исследования и
преподавания и создает свои профессиональные ассоциации.
Постдисциплинарная стадия характеризуется не исчезновением или
ослаблением научных дисциплин, а распространением междисциплинарных,
мультидисциплинарных и трансдисциплинарных исследовательских ориентаций,
стратегий и подходов
250
. Организационная структура научных дисциплин кажется
довольно устойчивой, и альтернативы ей, по-видимому, пока не предвидится
251
.
Инновационные организационные формы исследования вне дисциплинарной
структуры университетских департаментов и факультетов возникают
252
, но они не
подрывают, а скорее поддерживают служащую им основанием дисциплинарную
организацию социальных наук или по меньшей мере не в состоянии заместить ее.
В то же время когнитивная легитимность дисциплинарной дифференциации
социальных наук все более ставится под сомнение. Но и для тех, кто решительно
оспаривает дисциплинарные границы, интеллектуальные структуры научных
дисциплин остаются все еще главными референтными рамками при разработке
собственных комплементарных или альтернативных исследовательских программ
и стратегий. Обоснованием для выделения постдисциплинарной стадии служит
фундаментальное правило разрабатываемой в рамках теории процессов
цивилизации «фазеологии»
253
. Согласно этому правилу, когда начинается новая
фаза, большинство элементов, присутствовавших на предыдущей фазе, обычно
продолжают действовать и на последующей фазе, хотя и в модифицированном
виде. Они могут терять доминирующий характер, но не исчезают полностью,
образуя констелляцию с новыми элементами, появление которых определят
наступление последующей фазы
254
.
250
Ibid. P. 4.
251
Abbott A. The Disciplines and the Future // The Future of the City of Intellect: The Changing
American University / ed. by S. Brint. Stanford, CA: Stanford University Press, 2002. P. 219.
252
Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences. P. 3727.
253
Гудсблом Й. История человечества и долговременные социальные процессы: к синтезу
хронологии и фазеологии. С. 123–126.
254
Goudsblom J., Heilbron J. Sociology, History of. P. 14574.
127
Фазам дисциплинарного развития социологии соответствуют пять периодов
ее интеллектуальной истории, различающиеся между собой в числе прочих
характеристик преобладающими формами социологического анализа и диагноза
современности. Раннедодисциплинарная стадия представлена
«протосоциологией» «гражданского» (буржуазного) общества торгового,
землевладельческого и мануфактурного капитализма, а также сравнительной
историей и всеобщей историей (Ш. Монтескье, Ж. Руссо, Ж. Кондорсе,
П. Кабанис, А. Фергюсон, Дж. Миллар, А. Смит, С. Е. Десницкий, А. Сен-Симон).
Позднедодисциплинарной стадии соответствует «ранняя» – универсальная
историко-генетическая (эволюционистская) и историко-материалистическая
социология индустриального или капиталистического общества (О. Конт,
К. Маркс, Г. Спенсер, Ф. Энгельс, М. М. Ковалевский, Ф. Тённис). На
раннедисциплинарную стадию приходится период «классической» –
аналитической (формальной) и всеобъемлющей сравнительной историко-
типологической социологии общества индустриального капитализма
(Э. Дюркгейм, М. Вебер, В. Зомбарт, Г. Зиммель). На позднедисциплинарной
стадии складывается «ортодоксальная» – структурно-институциональная
социология «модерного общества» и «модернизации» (Т. Парсонс, Р. Мертон,
Р. Дарендорф, Л. Козер, Н. Смелзер, Д. Лернер, У. Ростоу). Наконец,
постдисциплинарная стадия может быть с интеллектуальной точки зрения
охарактеризована как период «постортодоксальной» – институциональной и
культурной социологии постмодерна и глобальной модерности (Э. Гидденс,
У. Бек, Ж. Бодрийяр, Ш. Эйзенштадт, З. Бауман, П. Вагнер, Дж. Александер, если
назвать только некоторые знаковые имена).
Для каждого из выделенных периодов могут быть определены основная
концепция цивилизации и доминирующая тенденция, характеризующая положение
цивилизационного анализа в социологии. Так, на раннедодисциплинарной стадии
(протосоциологии) возникает унитарная «прогрессистская» концепция
цивилизации (А. Тюрго, Ж. Кондорсе, А. Фергюсон). Для
позднедодисциплинарной стадии (ранней социологии) характерны
128
универсалистская «стадиальная» концепция цивилизации (О. Конт, Г. Спенсер,
Ф. Энгельс, Е. В. Де Роберти, П. Л. Лавров, Л. И. Мечников) и ее постепенное
вытеснение из социологии понятием «общество». На раннедисциплинарной фазе
(классической социологии) доминирует плюралистическая концепция
цивилизации (М. Вебер, Э. Дюркгейм, М. Мосс), которая включается в
концептуальное ядро социологии. На позднедисциплинарной фазе
(ортодоксальной социологии) разрабатываются версии динамической модели
цивилизации
255
с опорой как на унитарную (Н. Элиас), так и на плюралистическую
(П. А. Сорокин) концепцию цивилизации, но они не получают академического
признания, и на этой фазе социология отдаляется от цивилизационного анализа. На
постдисциплинарной стадии (постортодоксальной социологии) происходит
возрождение и укоренение цивилизационного анализа в социологической
традиции, предпринимаются усилия по развитию и консолидации двух его
основных направлений. В истоках одного из них находится возводимая к
классическому наследию М. Вебера и Э. Дюркгейма с М. Моссом концепция
«цивилизационных паттернов» (Б. Нельсон, Ш. Эйзенштадт, Й. Арнасон и др.), в
основании другого лежит воспринятая от Н. Элиаса концепция «процессов
цивилизации» (Й. Гудсблом, С. Меннелл, Р. Килминстер и др.). В целом положение
цивилизационного анализа в поле социологии остается маргинальным.
Следует отметить, что характеристики каждого выделенного компонента
хронологической структуры (стадии, периода, этапа) развития социологии
отражают только некоторые доминирующие тенденции, ориентации, формы,
наряду с которыми в то же самое время могли существовать и другие, подчас прямо
противоположные. Коррелирующие между собой периодизации интеллектуальной
и институциональной истории социологии и трансмутации понятия цивилизации
представлены в сжатом виде в таблице 2.1. На них накладывается динамическая
модель трех волн цивилизационного анализа в социологии. В отличие от
255
Tiryakian E A. Introduction: The Civilization of Modernity and the Modernity of
Civilizations // International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 286–287.
129
получившей распространение концепции поколений цивилизационного анализа
256
,
понятие волн подразумевает наличие фаз подъема и спада, а также снимает
жесткость хронологических границ выделенных стадий и периодов. Волны
частично перекрывают друг друга: фаза подъема одной волны, как правило,
накладывается на фазу спада предыдущей волны.
Первая волна включает формирование в середине XVIII в. унитарно-
линейной концепции цивилизации, ее рецепцию в ранней социологии и
окончательную маргинализацию в конце XIX в. с вступлением социологии в
классический период. Начало второй волны приходится на первые два десятилетия
XX в., отмеченные разработкой плюралистической теории и сравнительной
истории цивилизаций в творчестве Э. Дюркгейма и М. Вебера. Она продолжается
в межвоенный период, когда при общем упадке интереса социологии к
макроисторическим темам создают свои теории цивилизационной динамики
Н. Элиас и П. А. Сорокин, и завершается критической рецепцией
метаисторической теории локальных цивилизаций в послевоенные два с половиной
десятилетия. Третьей волне, продолжающейся в настоящее время, дает импульс
цивилизационный поворот в середине 1970-х гг., инициированный Б. Нельсоном и
Ш. Эйзенштадтом, обратившимися к разработке теории цивилизационных
паттернов, а также запоздалым признанием теории процесса цивилизации
Н. Элиаса. На этой волне тенденция на укоренение цивилизационного анализа в
социологической традиции сочетается со стремлениями к обновлению и
консолидации его исследовательской программы, представленной четырьмя
основными моделями: процессной, конфигурационной, интеракционной и
реляционной. Й. Арнасон осуществил наиболее масштабный проект теоретический
интеграции в поле цивилизационного анализа на основе концепции обоюдного
конституирования культуры и власти. Рассмотрим каждую из волн подробнее.
256
Ibid.; Hall M. Toward a Fourth Generation in Civilizational Scholarship // Civilizational
Identity: The Production and Reproduction of “Civilizations” in International Relations / ed. by M. Hall,
P. T. Jackson. New York: Palgrave Macmillan, 2007. P. 199–205.
Таблица 2.1
Динамика цивилизационного анализа в социологии
Хронологические
рамки истории
социологии
Стадии
дисциплинарного развития
социологии
Периоды
интеллектуальной истории
(макро)социологии
Этапы
цивилизационного анализа
в социологии
Положение
цивилизационного
анализа в социологии
1730 – 1830 гг.
Раннедодисциплинарная:
интеллектуального
конституирования
и сетевой неформальной
коммуникации
и публичной инфильтрации
«Протосоциология» буржуазного
«гражданского» общества торгового и
мануфактурного капитализма,
сравнительная история и всеобщая история
(Ш. Монтескье, Ж. Руссо, А. Тюрго,
Ж. Кондорсе, П. Кабанис, А. Фергюсон,
Дж. Миллар, А. Смит, А. Сен-Симон)
Унитарная «прогрессистская»
концепция цивилизации
(А. Тюрго, Ж. Кондорсе,
А. Фергюсон, Дж. Миллар)
Переплетение
1830 – 1890 гг.
Позднедодисциплинарная:
интеллектуального
проектирования
и внеакадемической
самоорганизации
«Ранняя», универсальная историко-
генетическая (эволюционистская) и
историко-материалистическая социология
индустриального / капиталистического
общества (О. Конт, К. Маркс, Г. Спенсер,
Ф. Тённис)
Унитарная «стадиальная»
концепция цивилизации
(О. Конт, Г. Спенсер,
Ф. Энгельс, Е. В. Де Роберти,
П. Л. Лавров, Л. И. Мечников)
Вытеснение
1890 – 1930 гг.
Раннедисциплинарная:
интеллектуального
обособления
и академического
вхождения
«Классическая», аналитическая
(формальная) и всеобъемлющая
сравнительная историко-типологическая
социология индустриально-
капиталистического общества
(Э. Дюркгейм, М. Вебер, В. Зомбарт,
Г. Зиммель)
Плюральная концепция
цивилизаций как «культурных
миров» (М. Вебер) и
«семейств обществ»
(Э. Дюркгейм, М. Мосс)
Включение
1930 – 1970 гг.
Позднедисциплинарная:
интеллектуальной
консолидации и
академического роста
«Ортодоксальная», структурно-
институциональная социология модерного
общества и модернизации (Т. Парсонс,
Р. Мертон, Р. Дарендорф, Л. Козер,
Н. Смелзер, Д. Лернер, У. Ростоу)
Динамическая концепция
цивилизации как «процесса
цивилизации» (Н. Элиас) и
флуктуации «культурных
суперсистем» (П. А. Сорокин)
Разрыв
1970 г. – наст.
Постдисциплинарная:
интеллектуальной
плюрализации и
академической
реорганизации
«Постортодоксальная», институциональная
и культурная социология постмодерна и
глобальной модерности (Э. Гидденс, У. Бек,
Ж. Бодрийяр, Ш. Эйзенштадт, З. Бауман,
П. Вагнер, Дж. Александер)
Концепции «цивилизационных
паттернов» (Б. Нельсон,
Ш. Эйзенштадт, Й. Арнасон) и
«процессов цивилизации»
(Й. Гудсблом, С. Меннелл,
Р. Килминстер)
Укоренение
Первая волна: подъем и упадок унитарной концепции цивилизации.
Теория прогресса, созданная во второй половине XVIII в. в кругу французских
физиократов и шотландских политэкономов (А. Тюрго, Ж. Кондорсе,
А. Фергюсон, Дж. Миллар, А. Смит), стала хронологически первой программой
цивилизационных исследований. Понятие цивилизации составило
концептуальную основу просвещенческой всеобщей истории как истории
реального единства человеческого сообщества.
Главными восприемниками просвещенческой унитарно-прогрессистской
концепции цивилизации в начале второй четверти XIX в. во Франции стали
Франсуа Гизо (1787–1874) и Огюст Конт (1798–1857). С именем первого связано
формирование «истории цивилизации» как программы всеобщего синтеза в
исторической науке
257
. Второй обосновал проект самостоятельной универсальной
социальной науки – «социологии», которая была определена им как «наука о
цивилизации». Ориентированные на всеобъемлющий синтез интеллектуальные
проекты Гизо и Конта относились не только к разным, в действительности, еще
весьма слабо дифференцировавшимся между собой исторической и социальной
наукам, но между ними пролегали более глубокие структурные различия,
обусловленные их принадлежностью к разным дискурсивным полям с различной
степенью социальной институционализированности. Концепция цивилизации
разрабатывалась ими в рамках двух не различимых на рубеже XVIII–XIX вв., но
разошедшихся и вступивших с начала 1830-х гг. во все более конкурентные
отношения между собой дискурсов: дискурса моральных и политических наук в
случае Гизо и дискурса социальных наук в случае Конта. Следует подчеркнуть, что
и тот, и другой представляли собой разновидности «научного» дискурса,
пришедшего на смену господствовавшему прежде на протяжении нескольких
столетий дискурсу моральной и политической философии. До 1870-х гг.
доминировал в рамках додисциплинарной академической среды дискурс
моральных и политических наук, уступивший затем место дискурсу социальных
257
Ионов И. Н. Цивилизационное сознание и историческое знание: проблемы
взаимодействия. С. 227.
132
наук, который до конца XIX в. развивался вне академических институций. По
сравнению с Гизо, занимавшим высшие позиции в академическом и политическом
полях, Конт был аутсайдером во всех отношениях. Показательно, что в 1833 г. Гизо
отказал Конту в просьбе создать для него кафедру истории наук в Коллеж де
Франс
258
.
Господствующим центром морально-политических исследований во
Франции стала созданная в 1832 г. Академия моральных и политических наук
259
.
Ключевой фигурой Академии на первом этапе ее существования (до падения
Июльской монархии в 1848 г.) наряду с историком Ф. Гизо был философ Виктор
Кузен (1792–1867). Оба занимали к тому же кафедры в Сорбонне и министерские
посты. В Академии они возглавляли соответственно секции истории и философии,
членами которых преимущественно были ученые-исследователи, сохранявшие
тесные связи с университетом, в отличие от секций морали, законодательства и
политэкономии, сосредоточивавших свою деятельность на практических
проблемах и состоявших по большей части из государственных служащих
260
. Идеи
Гизо и Кузена сыграли большую роль в становлении традиции цивилизационного
анализа в социогуманитарных науках. Л. Февр отмечал вклад Гизо в
систематическую научную разработку концепции цивилизации как «всеобщего
исторического факта», объединяющего социальную и культурную, материальную
и духовную, общественную и личностную стороны исторического прогресса
261
,
оказавший огромное влияние на историческую науку, в частности на «тотальную
историю» школы Анналов. Правда, сам Гизо проект исторического синтеза не
реализовал ни на уровне конкретных исторических исследований, ни на уровне
методологической программы их проведения. Более того, сразу после своего
программного заявления он высказался за то, чтобы его непосредственное
258
Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Издат. группа «Прогресс» —
«Политика», 1992. С. 132; Pickering M. Auguste Comte: An Intellectual Biography, vol. 1–3. Vol. 1.
Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 445.
259
Heilbron J. The Rise of Social Science Disciplines in France // European Journal of Social
Sciences. 2004. Vol. XLII, № 129. P. 145–146.
260
Ibid. P. 148.
261
Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей. С. 271.
133
осуществление отложить на неопределенный срок — лишь после того, как получат
достаточное развитие каждая из выделенных им двух частных историй
262
. Тем не
менее, значение проекта синтетической истории цивилизации только возрастало на
протяжении XIX в., правда, все более освобождаясь при этом от своей связи с
просвещенческой программой всеобщей истории.
Свою научную программу Академия моральных и политических наук
строила на спиритуалистической метафизике школы Кузена в противопоставлении
подходам естественных наук, намеренно избегая использовать уже популярный в
то время термин «социальные науки», слишком тесно ассоциировавшийся с
доктринами материализма и позитивизма. Как и Гизо, философы и историки школы
Кузена (Ш. Ренувье, Т.-С. Жуфруа, Ж. Мишле, Э. Кине), находившиеся под
влиянием немецкой философии (И. Г. Гердера, Ф. В. Й. Шеллинга, Г. В. Ф. Гегеля,
И. Канта), еще в конце 1820-х гг. стали регулярно употреблять в своих работах
термин «цивилизация» во множественном числе и на протяжении последующих
двух десятилетий создали ряд концепций, подводивших к созданию теории
локальных цивилизаций во Франции
263
. Но никто из них так и не отказался от
преобладающего универсалистского представления о цивилизации человеческого
рода, вариациями и частями которой выступали цивилизации отдельных народов и
их «семейств».
В 1860-е гг. новое поколение интеллектуалов (Э. Ренан, И. Тэн – его яркие
представители) повело прямую атаку на научный канон Академии моральных и
политических наук с позиции «прогрессивных» наук, ориентирующихся в
гуманитарном познании на строгую методологию естественных наук и прямо
опирающихся на их результаты. В конце XIX в. сторонники нарождающихся
университетских дисциплин выстраивали свою работу в противовес Академии
моральных и политических наук
264
. Захвативший воображаемое социальных наук
эволюционизм с сильными универсалистскими представлениями препятствовал
262
Гизо Ф. История цивилизации в Европе. С. 34.
263
Ионов И. Н., Хачатурян В. М. Теория цивилизаций от античности до конца XIX века.
С. 186–194.
264
Heilbron J. The Rise of Social Science Disciplines in France. P. 146.
134
формированию самостоятельной теории множественных цивилизаций. Более того,
в ранней социологии цивилизационная тематика просвещенческой теории
прогресса была переведена в теорию социальной эволюции, в рамках которой
понятие цивилизации лишилось своего прежде центрального положения
265
. Если
«прогресс» трактовался как совершенствование универсальной человеческой
способности к разумной созидательной деятельности, то «эволюция» понималась
как объективный процесс направленных структурных изменений социальных
целостностей.
В рамках линейно-эволюционистского подхода унитарная концепция
цивилизации трансмутировала в свою стадиальную разновидность. При этом
произошло разделение проблематики, связанной с унитарно-стадиальной
концепцией цивилизации, на два направления: 1) антропологическое, в котором на
первый план вышло изучение первобытных обществ с «примитивной» культурой
и их перехода к сложно-организованным обществам, обладающим городами,
государством, письменностью и другими признаками «цивилизации» (Л. Морган,
Ч. Тайлор, Дж. Леббок, Ф. Энгельс)
266
; и 2) социологическое, сосредоточившееся на
объяснении исторически гораздо более поздних процессов возникновения и
развития современного индустриального/капиталистического общества. В работах
родоначальников социологии А. Сен-Симона, О. Конта, Г. Спенсера присущее
просвещенческому понятию цивилизации напряжение между культурой и
экономикой, с одной стороны, и религией с политикой – с другой, оформилось в
противопоставление двух типов общества, один из которых описывался как
«военный и теологический», а другой – как «индустриальный и научный».
265
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 388.
266
Леббок Дж. Начало цивилизации и первобытное состояние человека: Умственное и
общественное состояние дикарей / Пер. с англ. под ред. Д. А. Коропчевского. Изд. 3-е. М.: URSS,
2010; Морган Л. Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от дикости
через варварство к цивилизации / Пер. с англ. под ред. М. О. Косвена. Л.: Издательство Института
народов Севера ЦИК СССР, 1934; Тайлор Э. Б. Первобытная культура. Исследования развития
мифологии, философии, религии, искусства и обычаев / Пер. с англ. Д. А. Коропчевского. М.:
Академический проект, 2021; Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и
государства: в связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана. М.: Издательство политической
литературы, 1989.
135
«Цивилизация» в контексте такого противопоставления рассматривалась в
качестве характеристики второго, позже получившего название «модерного», типа
общества и понималась как комплекс, состоящий из трех сфер человеческой
деятельности – науки, искусства и промышленности. Это понимание цивилизации
устойчиво воспроизводилось во французской социалистической и
социологической мысли на протяжении всего XIX в. — от Ш. Фурье, А. Сен-
Симона, О. Конта до Э. Дюркгейма. Если в антропологии и истории унитарно-
стадиальное понятие цивилизации еще сохраняет самостоятельное научное
значение, то из концептуального аппарата социологии оно выпало, оставив за
собой роль идеологического двойника термина «модерность» как с позитивными,
так и негативными оценочными коннотациями.
Следует отметить, что стадиальное понятие цивилизации, соотносимое с
интеллектуальной, эстетической и экономической сферами человеческой
деятельности, имело также региональную проекцию в человеческой истории. Оно
использовалось не только для описания более высокой ступени в развитии
человечества, но и для определения формирующейся на этой ступени новой,
«модерной» коллективной идентичности Западной Европы как передовой части
человечества. О. Конт подчеркивал цивилизационное единство
западноевропейских народов, складывающееся поверх национальных и
религиозных различий между ними «вследствие частичного сродства,
вытекающего из повсеместного преобладания промышленной жизни, из общей
эстетической эволюции и из очевидной научной солидарности». Это «сходство
цивилизации» удерживает «основную связь», «общее чувство братства» между
западными народами после разложения «католико-феодального состояния» –
разрыва уз католицизма и упразднения рыцарских обычаев, которые сформировали
и поддерживали единство Западной Европы в Средние века
267
. Именно эта
морально-солидаризирующая функция была позже отнята Э. Дюркгеймом у
понятия цивилизации в вышеуказанном унитарном значении и передана понятию
267
Конт О. Общий обзор позитивизма / Пер. с фр. под ред. Э. Л. Радлова. 3-е изд. М.:
Книжный дом «Либроком», 2012. С. 104.
136
«общество». Но еще до Конта оппозиция таким образом понимаемой цивилизации
и общества во французской традиции, причем в более радикальном, чем у
Дюркгейма, виде, была обозначена Ш. Фурье, противопоставившем «строю
цивилизации» грядущий «социетарный порядок»
268
. Намеченная им линия
радикальной критики цивилизации, в отличие от характерной для немецкого
контекста главным образом консервативной критики цивилизации со стороны
культуры, была продолжена Л. Морганом, Ф. Энгельсом и последующей
марксистской традицией, включая Франкфуртскую школу. Иногда обе линии
консервативной и радикальной критики цивилизации причудливо переплетались,
как, например, в предвосхитившем отчасти идеи «консервативной революции»
трактате Е. А. Полетаева и Н. Н. Пунина «Против цивилизации» (1918)
269
.
Теория социальной эволюции не смогла полностью поглотить
цивилизационную проблематику, связанную с просвещенческой идеей прогресса,
и прежде всего ее философско-антропологические коннотации, что обеспечило
сохранение в концептуальном аппарате ранней социологии понятий цивилизации
и прогресса для выражения представлений о человеческой агентности, но в
качестве подчиненного нагруженному социоструктурными значениями понятию
социальной эволюции. Так, Г. Спенсер под «цивилизацией» понимал
приспособление человеческой природы к эволюционирующим формам
общественной жизни, называя «прогрессом» постепенные изменения, ведущие к
состоянию «полного приспособления»
270
. Впоследствии тематика
конституирования психологического габитуса индивидов под влиянием
268
Фурье Ш. Избранные сочинения в 3-х т. Том 1. Теория четырех движений и всеобщих
судеб. М.: Соцэкгиз, 1938; Он же. Избранные сочинения в 3-х т. Том 2. Новый промышленный и
общественный мир. М.: Соцэкгиз, 1939.
269
Полетаев Е. А., Пунин Н. Н. Против цивилизации / с предисл. А. В. Луначарского.
Петербург: 4-я Гос. тип., 1918; Рыков А. В. Между консервативной революцией и большевизмом:
Тотальная эстетическая мобилизация Николая Пунина // Новое литературное обозрение. 2016.
№ 4(140). С. 240–258.
270
Спенсер Г. Политические сочинения: в 5 т. Т. 2: Социальная статика: изложение
социальных законов, обусловливающих счастье человечества. С. 65–66; Он же. Синтетическая
философия. К.: Ника-Центр, 1997. С. 422.
137
долговременных направленных социоструктурных изменений стала центральной в
теории процесса цивилизации Н. Элиаса.
Данное представление о социальной детерминированности и пластичности
человеческой природы, предельно отчетливо выраженное в определении К. Маркса
сущности человека как совокупности общественных отношений, кардинально
отличается от воззрений представителей так называемого утопического
социализма, таких как Ш. Фурье и А. Сен-Симон, которых занимало
проектирование «социального механизма», наиболее отвечающего предзаданной и
неизменной человеческой природе с заложенным в ней законом «социального
тяготения», по аналогии с ньютоновским законом притяжения физических тел.
Этот больший сдвиг от индивида к обществу у Конта и Спенсера сопровождался
переориентацией социальной науки с физики на биологию в качестве образцовой
модели подлинной научности и соответственно переходом (но не полным отказом,
как впоследствии у Э. Дюркгейма) от псевдокаузальных (в действительности,
микрофункционалистских) механицистских аналогий, побуждавших усматривать
причины социальной интеграции в свойствах индивидов (например, «страстях»
или «чувствах» и иных способностях, потребностях, наклонностях, присущих
универсальной психофизиологической конституции людей), к
макрофункциональным органицистским метафорам, отсылающим
непосредственно к надындивидуальным социальным структурам.
Понятийный сдвиг от «прогресса» к «эволюции» означал концептуальное
переключение с уровня образующих человеческий род индивидов на уровень
отдельных обществ. Если вначале это происходило в рамках общего линейного
видения человеческой истории, то к концу XIX в. доминирование
социоструктурного подхода вкупе с переносом анализа на социетальный уровень
не только привело к вытеснению унитарного цивилизационного подхода с его
фокусом на интеллектуальном аспекте и общечеловеческом масштабе
исторического развития, но и обернулось, в итоге, отказом от самого
универсального эволюционизма.
138
В отношениях между исследовательскими программами социологии и
истории цивилизации на протяжении XIX в. основная тенденция состояла в
проведении все более четкого размежевания при возникновении варьирующихся
форм сопряжения между ними. Многие социологи того времени – в
действительности, ученые с широкими интересами в области социальных наук, не
позволяющими отнести их строго к какой-либо одной из них (впрочем, именно
такая широта исследовательских интересов и теоретических построений отвечала
самопониманию социологии как универсальной науки об обществе) – выясняли
соотношение социологии и истории цивилизации между собой и с другими
науками (в частности, психологией, географией, этнографией, биологией,
традиционной историографией и др.), разрабатывая всеобъемлющие (сегодня их
назвали бы «междисциплинарными») программы социоисторических
исследований. Один из наиболее масштабных проектов подобного типа,
интегрирующий социологию и историю цивилизации на фундаменте психологии,
принадлежал П. Л. Лаврову (1823–1900), чей вышедший посмертно
монументальный труд «Важнейшие моменты в истории мысли» составил более
тысячи страниц
271
. Интеллектуальный альянс социологии с историей цивилизации
в некоторых случаях институционализировался в академической среде. Так,
ведущий представитель американского психологического эволюционизма, в
котором понятие цивилизации занимало важное место, Ф. Гиддингс (1855–1931)
возглавил в 1894 г. новую кафедру социологии и истории цивилизации в
Колумбийском университете. Хотя хронологически и содержательно в
институциональном аспекте американский психологический эволюционизм
захватывает последующую раннедисциплинарную стадию развития социологии,
он в интеллектуальном отношении является одной из программ ранней
социологии. Данный случай — пример асинхронности в динамике
интеллектуального и институционального аспектов истории социальных наук и в
развитии разных национальных социологических традиций, а также пример
частичного перекрытия историческими волнами друг друга.
271
Лавров П. Л. Важнейшие моменты в истории мысли. М.: Типолит. В. Рихтер, 1903.
139
Работы Э. Дюркгейма 1890-х гг. со всей отчетливостью зафиксировали
концептуальный разрыв между ранней и классической социологией. Его
проявлением стала атрофия универсального эволюционизма, сопровождавшаяся
окончательным упадком унитарной концепции цивилизации с одновременным
абсолютным возвышением и плюрализацией понятия общества. Своим
последовательно проведенным социоструктурным детерминизмом подход
Дюркгейма разительно отличался от теории социальной динамики О. Конта и
теории социальной эволюции Г. Спенсера. Последний разработал две типологии
обществ: одну – на основе критерия сложности их строения: общества простые,
сложные, двойной, тройной сложности; другую – в зависимости от
превалирующего рода деятельности: «военный» и «промышленный» типы
общества. При этом английский социолог морфологические характеристики ставил
в зависимость от функциональных требований, полагая, что «в общественных
организмах, как и в организмах индивидуальных, строение приспособляется к
деятельности. Если обстоятельства приводят к основному изменению в образе
деятельности, то мало-помалу совершается основная перемена в форме строения;
но если вновь принимаются за старую деятельность, то совершается возвращение
к старому типу»
272
. Дюркгейм, напротив, подчеркивал первостепенную важность
социально-морфологических фактов в социологических объяснениях, в которых
определение причин социальных явлений должно предшествовать указанию на их
функции
273
. Таким образом, функционально-структурному анализу и
историческому методу, направленному на установление последовательности
ступеней цивилизации в эволюции человечества, родоначальников социологии
Дюркгейм противопоставил каузально-морфологический подход, основанный на
использовании сравнительного метода. В 1970-е гг. схожая аргументация, правда,
без ссылки на Э. Дюркгейма, была использована некоторыми антропологами в
рамках культурного материализма для объяснения происхождения государства и
цивилизации с позиции «организационного детерминизма» в противоположность
272
Спенсер Г. Синтетическая философия. К.: Ника-Центр, 1997. С. 297.
273
Дюркгейм Э. Метод социологии. С. 487–488, 501.
140
господствовавшему в предшествующие два десятилетия технологическому
детерминизму
274
. Разработанная Дюркгеймом концепция множественных
социальных типов стала опосредующим звеном в его последующем обращении к
разработке плюралистической концепции цивилизации. Однако прежде чем этот
переход состоялся, полноценная версия теории цивилизаций была создана в рамках
соперничающего дискурса моральных и политических наук. Но произошло это не
во Франции, а в России.
Российский момент в генезисе социологической теории цивилизаций.
Идеи Ф. Гизо, В. Кузена и Э. Кине (1803–1875), в особенности, последнего о
религиозном происхождении цивилизации, создающей политическое единство,
оказали непосредственное влияние на плюралистическую теорию цивилизации,
созданную в конце 1870-х гг. историком и правоведом, заведующим кафедрой
государственного права в Варшавском университете, а затем профессором и
заведующим кафедрой энциклопедии права Киевского университета Николаем
Ивановичем Хлебниковым (1840–1880). Он независимо от Н. Я. Данилевского
(1822–1885), разработавшего теорию культурно-исторических типов
275
, и с иных
теоретико-методологических позиций противопоставил со всей определенностью
принцип множественности цивилизаций представлению о реальном единстве
общечеловеческой цивилизации. «Понятие мировой цивилизации, - по его
словам, - есть общее имя, данное цивилизациям разных народов», «отвлечение, не
имеющее предмета»
276
. Хлебников, как и Данилевский, был убежденным
антиэволюционистом, но в отличие от последнего отвергал любые формы
натуралистического редукционизма, в том числе организменную аналогию,
ставшую источником определяющих для метаисторической традиции
цивилизационного анализа принципов холизма и циклизма. Он подчеркивал
274
Carneiro R. L. A Theory of the Origin of the State // Science, New Series. 1970. Vol. 169.
No. 3947. P. 733–738; Idem. A Reappraisal of the Roles of Technology and Organization in the Origin
of Civilization // American Antiquity. 1974. Vol. 39. No. 2. P. 179–186.
275
Данилевский Н. Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения
Славянского мира к Германо-Романскому. 6-е изд. СПб.: Изд-во СПбГУ; Глаголъ, 1995.
276
Хлебников Н. И. Что такое цивилизация? // Киевские университетские известия. 1878.
№ 4. С. 210, 211.
141
исключающие возможность достижения гармонического единства неустранимые
противоречия между несводимыми один к другому различными компонентами
устроения цивилизаций. Также он отрицал не только теорию линейного прогресса
цивилизации в единственном числе, но и концепцию циклического развития,
неминуемо заканчивающегося упадком и гибелью каждой из множественных
цивилизаций.
Хлебников разрабатывал цивилизационную теорию с позиций религиозно-
философской антропологии и государственно-правовой науки в прямом
противопоставлении к социологии, которая им определялась как система
«реалистических» (материалистических и позитивистских) учений об обществе
277
.
Его принципиальное несогласие с проектом социологии как автономной
социальной науки выражалось в том, что он отказывался признавать понятие
«общество» фундаментальной и всеобъемлющей категорией анализа явлений
политической и духовной жизни человека – такой категорией, он полагал, может
быть только «цивилизация». Тем самым, предложенная им теоретическая
программа носила характер альтернативной по отношению к социологии науки о
цивилизации.
В отличие от «московской группы» правоведов и историков права
(С. А. Муромцев, Ю. С. Гамбаров, М. М. Ковалевский), выдвинувших в конце
1870-х – начале 1880-х гг. программу социологизации юриспруденции и
обществоведения в целом
278
, Хлебников фактически выступил против
превращения государственно-правовой науки в частную общественную науку и
предложил проект широкой концептуализации ее проблематики на пути
разработки теории цивилизации как общего фундамента наук о социокультурном
бытии человека. Эта оппозиционная курсу на социологизацию общественных наук
линия цивилизационного теоретизирования имела своих сторонников и в
277
Хлебников Н. И. Право и государство в их обоюдных отношениях. Исследование о
происхождении, сущности, основных началах и способах развития цивилизации вообще.
Варшава: тип. Варшавск. жандарм. окр., 1874.
278
Новиков Н. В. Проекты социологизации. Программа московской группы // Российская
социология: Историко-социологические очерки / Отв. ред. А. О. Бороноев, В. В. Козловский. М.:
РГГУ, 1997. С. 227–229.
142
дальнейшем. Она так и не привела к институционализации особой научной
дисциплины о цивилизации
279
, но составила устойчивое гетеродоксальное течение
в самой социологической традиции. Ф. Ницше в одной из своих заметок, вошедших
в посмертно изданный трактат «Воля к власти», предлагал в качестве
«принципиального нововведения» заменить социологию «учением о формах и
образах господства», а понятие общества — понятием «культурного комплекса»
280
.
Й. Арнасон, обративший внимание на этот фрагмент в наследии немецкого
философа, предположил, что сформулированная в нем мысль оказалась
программной для исследований М. Вебера, который, если и не знал именно этой
заметки, то мог почерпнуть выраженную в ней идею из других работ Ницше
281
.
Изучение взаимопереплетений культурных паттернов и структур власти как раз и
составляет ключевую проблематику, конституирующую цивилизационный анализ
как особую исследовательскую программу в социогуманитарных науках. При том
что в современном цивилизационном анализе понятия культуры и власти
трактуются предельно широко, религиозно-политическая взаимосвязь сохраняет
парадигматическое значение для определения самого феномена цивилизаций
282
.
Хлебников отношение между государством и религией рассматривал в качестве
конститутивной черты социально-культурного мира, его родовой характеристики,
значение которой выходит за рамки взаимодействия двух социальных институтов.
Разрабатываемая им всеобъемлющая теория цивилизации была прежде всего
культурной по своему подходу и главным образом социальной по своему
фундаментальному исследовательскому вопросу о природе социального порядка.
279
Проекты создания особой науки о цивилизации регулярно возникали в истории
обществоведения: один из таких относительно недавних примеров см.: Черняк Е. Б.
Цивилиография: наука о цивилизации.
280
Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Культурная революция,
2005. С. 270.
281
Adams S., Arnason J. P. Sociology, Philosophy, History: A Dialogue // Social Imaginaries.
2016. Vol. 2, No. 1. P. 154, 153.
282
Arnason J. P. The Religio-political Nexus: Historical and Comparative Reflections //
Arnason J. P., Karolewski I. P. (eds) Religion and Politics: European and Global Perspectives.
Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. P. 17.
143
Плюралистическая цивилизационная теория Хлебникова основывалась на
представлении о творческой свободе человека, в котором он видел прежде всего
духовное культуросозидающее существо, а не социальное животное. Цивилизация
вообще определяется им как идеальный мир, создаваемый свободно человеком над
реальным миром и его преобразующий. В основе каждой цивилизации лежат
определенным образом истолкованные религиозно-нравственные «руководящие»
(или «регулятивные» в кантианском значении термина) идеи человеческого
разума – бога, долга, добра, справедливости, права (наряду с нравственными
существуют также логические и эстетические регулятивные идеи). Руководящие
идеи – это предельные вопросы, которые не имеют окончательных ответов; они
задают направления духовного поиска человека, не предопределяя его результатов.
Цивилизации различаются своими преобладающими ориентациями на те или иные
регулятивные идеи; разной степенью дифференцированности нравственных идей
от своей религиозной основы и друг от друга; особыми интерпретациями
регулятивных идей, находящими выражение в религиозных и философских
учениях, которые затем транслируются в системы норм морали и права. «Каждая
цивилизация, - писал Хлебников, - есть стремление дать верное содержание
регулятивам и… осуществить их в действительности, построить на них
государственный и общественный порядок»
283
. Он выделил три основных
(идеальных) типа цивилизации, каждый из которых находится в определенном
отношении к объективным духовно-нравственным основаниям цивилизации
вообще и в силу этого характеризуется особой направленностью своей динамики:
чувственный тип является регрессивным; религиозно-идеалистический –
прогрессивным; утилитарно-реалистический – стагнирующим
284
. Существуют
цивилизации смешанного типа, а также возможна смена типов в развитии одной
цивилизации, имеющая как восходящую, так и нисходящую направленность:
прогресс и регресс являются постоянными формами мировой истории
285
.
283
Хлебников Н. И. Право и государство в их обоюдных отношениях. С. 59–60.
284
Он же. Цивилизация, формы ее происхождения, развития и причины ее падения // Он
же. Исследования и характеристики. Киев: Унив. тип. (И. И. Завадского), 1879. С. 240–242.
285
Там же. С. 259, 273–274.
144
Цивилизации чувственного типа формируются ориентациями на
материальные потребности индивидов и эмпирический мир, история таких
цивилизаций «есть, в сущности, история постепенного упадка до полного
разложения»
286
. К их числу Хлебников относил ассиро-вавилонскую,
финикийскую, карфагенскую, исламскую и мормонскую цивилизации.
Утилитарно-реалистические цивилизации высшей ценностью ставят «пользу
общежития» и ориентируются на посюстороннюю реальность, они устойчивы, но
не способны к прогрессу. Наиболее чистыми воплощениями этого типа
цивилизации Хлебников считал «завоевательную» монгольскую и «мирную»
китайскую цивилизации, характерными чертами которых является деспотическое
государство со сложной системой чиновничества. Высший религиозно-
идеалистический тип цивилизаций ориентируется на трансцендентный мир
объективных духовных ценностей и признает ценностный приоритет личности над
обществом, стремясь к гармоническому сочетанию принципов прогресса и
порядка. В то же время цивилизацию этого типа Хлебников характеризовал как
«самое неустойчивое явление в человеческой истории», поскольку «грубые
интересы, чувственные стремления большинства, подавленная чувственность даже
лучших людей проявляются резко вовне, нарушая гармонию идеалистической
цивилизации»
287
. К цивилизациям этого типа он причислял индийскую,
персидскую, еврейскую, римскую и христианскую цивилизации. Цивилизациями
смешанного типа являются древние египетская и греческая цивилизации: первая
сочетала в себе черты чувственного и утилитарно-реалистического, а вторая –
чувственного и идеалистического типов
288
.
Главная работа Хлебникова по цивилизационной теории «Цивилизация,
формы ее происхождения, развития и причины ее падения» (1879)
289
получила в
год своего выхода в свет две разгромные рецензии от сторонников позитивистского
286
Там же. С. 258.
287
Там же. С. 274.
288
Там же. С. 242.
289
Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее происхождения, развития и причины ее
падения // Киевские университетские известия. 1879. № 8. С. 567–612; № 9. С. 613–650.
(Переиздано в: Он же. Исследования и характеристики. С. 196–277.)
145
направления, которые расценили ее как «ученый курьез» и «ученый раритет»
290
.
Одна из рецензий вышла в журнале «Юридический вестник» – печатном органе
вышеупомянутой либеральной «московской группы» юристов-социологов, а
другая – в петербургской политической и литературной газете «Неделя»,
служившей рупором народников. Однако в 1887 г. Н. И. Кареев включил две
публикации Хлебникова по цивилизационной тематике
291
в библиографический
указатель по философии истории
292
, а через десять лет и в первую в России
библиографию по социологии
293
, тем самым причислив их к интеллектуальной
традиции этой науки. Правда, никакого обсуждения цивилизационных идей
Хлебникова в трудах Кареева не обнаруживается. В отличие от теории культурно-
исторических типов Данилевского, которая имела в России своих, пусть и
немногочисленных, сторонников среди историков и философов, вокруг теории
цивилизаций Хлебникова образовался вакуум молчания.
Историографическую загадку российской социологии составляет
поразительная перекличка типологий цивилизаций Хлебникова и культурных
суперсистем П. А. Сорокина. Последний не ссылался на работы своего
предшественника, хотя знакомство с ними, учитывая его огромную эрудицию, не
исключено. Не менее удивительным и даже более важным сегодня выглядит
созвучие цивилизационной теории Хлебникова и современного социологического
цивилизационного анализа в основывающемся на идее человеческой креативности
неинтегративистском и недетерминистском понимании культурных оснований
цивилизаций как проблематик, подверженных множественным интерпретациям.
290
Рецензия: Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее происхождения, развития и
причины ее падения // Киевские университетские известия. 1879. Т. VIII. Т. IX // Юридический
вестник. 1879. № 11. С. 872–873; Ученый «раритет». (Рецензия: Хлебников Н. И. Цивилизация,
формы ее происхождения, развития и причины ее падения // Киевские университетские известия.
1879. Т. VIII. Т. IX.) // Неделя. 1879. № 41-42. С. 1213–1219.
291
Хлебников Н. И. Что такое цивилизация? 1878; Он же. Цивилизация, формы ее
происхождения, развития и причины ее падения. 1879.
292
Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. 2-е изд., перераб. СПб.: издание
Л.Ф. Пантелеева, 1887. С. 339.
293
Он же. Введение в изучение социологии. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1897. С. 417.
Список публикаций Н. И. Хлебникова был дополнен рецензией на работы Л. И. Мечникова и
Е. В. Де Роберти: Хлебников Н. И. Новые явления нашей позитивистической и
дарвинистической литературы // Киевские университетские известия. 1880. Т. 3. С. 46–69.
146
Таким образом, теория цивилизаций Хлебникова, казавшаяся побочной и
тупиковой линией по отношению к основной траектории формирования
социологической традиции цивилизационного анализа, оказывается в высшей
степени ей релевантна.
Во Франции упадок в конце XIX в. Академии моральных и политических
наук в качестве исследовательского центра не привел к исчезновению «истории
цивилизации» из прежде тесно связанного с ней университета, но отныне
реформированного под научные дисциплины, одной из которых стала и
социология. Однако исторический парадокс состоял в том, что, когда социология
впервые вошла в стены университета, она порвала с контовской унитарно-
прогрессистской концепцией цивилизации, переключившись на
плюралистическую, которая к тому времени уже вызрела в рамках дискурса
моральной и политической науки.
Вторая волна: цивилизационный переворот в классической социологии.
Классическая социология порвала с унитарной концепцией цивилизации и
линейным эволюционизмом ранней социологии. Э. Дюркгейм и М. Вебер, в
отличие от О. Конта, Г. Спенсера, К. Маркса, цель социологии видели не в
установлении универсальных законов исторического развития, а в постижении
индивидуального своеобразия социоисторических конфигураций в ходе
сравнительных исследований с помощью типологического анализа. Разработанная
Дюркгеймом на исходе XIX в. концепция социальных типов нивелировала
значение понятия цивилизации для социологического анализа. Однако разрыв
социологии с цивилизационным анализом в случае французского классика
оказался недолгим.
Уже в самом начале следющего столетия он реабилитировал понятие
цивилизации в качестве одной из центральных категорий «общей» (или
«синтетической» – в противоположность отраслевой) социологии
294
. Тип
цивилизации объявлялся им одним из факторов, который вносит наибольший вклад
в формирование единства и индивидуальности каждого общества. Позже в книге
294
Durkheim E. Civilisation in General and Types of Civilisation.
147
«Элементарные формы религиозной жизни» (1912) Дюркгейм мимоходом отметил,
что у каждой цивилизация есть своя, характерная лишь для нее «упорядоченная
система понятий»
295
. Таким образом, к макросоциальному измерению,
акцентирование которого привело ранее к вытеснению унитарного понятия
цивилизации, он добавил макрокультурное измерение, а вместе с ним вернул в
социологический анализ и понятие цивилизации, но уже в плюралистическом
значении. Правда, в дальнейшей разработке концепции цивилизации Дюркгейм
вместе с М. Моссом сосредоточились не на раскрытии систематической связи
макрокультурного измерения с понятием коллективных представлений
296
, а на
прояснении пространственно-временного аспекта соотношения обществ и
цивилизаций
297
. Под цивилизациями они понимали «семейства обществ», т. е.
широкомасштабные и долговременные формации, которые охватывают некоторое
множество обществ, как сосуществующих, так и последовательно сменяющих друг
друга. Цивилизации состоят из разнообразных социальных феноменов, которые
распространяются за территориальные и временные границы отдельных обществ,
не охватывая при этом все человечество, и соединяются во взаимозависимую
систему. Разные социальные феномены различаются в своей способности
функционировать как элементы цивилизационных комплексов, имея
«неодинаковый коэффициент распространения и интернационализации»
298
. В
социологической концепции Дюркгейма — Мосса подчеркивается двойственный
характер соотношения цивилизаций и обществ, учитывающий современный опыт
нациестроительства модерных обществ в не меньшей степени, чем способность
домодерных обществ к осуществлению проектов имперской интеграции. С одной
стороны, определенная цивилизация является «видом морального милье»,
разделяемого некоторым множеством обществ, каждое из которых может
организовываться более или менее автономным образом, разрабатывая
295
Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни: тотемическая система в
Австралии / пер. с франц. В. В. Земсковой; под ред. Д. Ю. Куракина. М.: Элементарные формы,
2018. С. 718.
296
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 390.
297
Durkheim E., Mauss M. Note on the Notion of Civilization.
298
Ibid. P. 812.
148
собственную культуру — вариацию на общую тему. С другой стороны,
цивилизации образуют пространственно-временные рамки интенсивного
взаимодействия обществ и заимствований между ними
299
. В первом случае акцент
делается на процессе «сингуляризации», т. е. обособления и индивидуализации
обществ внутри общего цивилизационного контекста; во втором — на процессе
региональной унификации и интеграции, формирования цивилизационного
паттерна, совместно разделяемого некоторым числом взаимодействующих
обществ. Завершающий текст классической социологии по цивилизационной
теории был опубликован на исходе третьего десятилетия XX в. Моссом
300
.
Во французской социологической традиции сдвиг от унитарной к
плюралистической версии понятия цивилизации происходил через фазу его
вытеснения переосмысленным понятием общества. В немецком контексте
классической социологии все эти моменты оказались сглажены или пропущены
вследствие изначального основания М. Вебером программы своих исследований на
понятии культуры в самом всеобъемлющем значении и причем уже содержащим в
себе сильные плюралистические коннотации. В отличие от просвещенческого
понятия цивилизации как универсального процесса раскрытия, совершенствования
и реализации творческих способностей человека, Вебер в формулировку
«трансцендентальной предпосылки всех наук о культуре» уже заложил
представление о разнообразии путей проявления человеческих способностей,
ведущих к созданию людьми особых форм жизни и способов отношения к миру
301
.
В его работах отсутствует сколь-нибудь четкое разграничение сфер
социологического анализа и цивилизационных исследований. В своем позднем
программном тексте «Предварительные замечания» к трехтомному «Собранию
сочинений по социологии религии» (1920–1921) он именует разрабатываемую им
299
Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation // Social
Imaginaries. 2015. Vol. 1, № 2. P. 154–155.
300
Mauss M. Civilizations, Their Elements and Forms.
301
Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического
познания // Он же. Избранное. Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.:
РОССПЭН, 2006. С. 295; Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical
Traditions. P. 89–90.
149
исследовательскую область «универсальной историей культуры» (в русском
переводе — «всемирной»)
302
, но также характеризует ее как «социологический и
исторический анализ»
303
. При этом, важно отметить, у Вебера произошло
переопределение «универсальной истории» из всеобщей в заложенном
просветителями смысле во всеобъемлющую и сравнительную. Для Вебера задача
универсальной истории не состояла ни в выявлении всеобщей культурной связи
человеческого рода поверх разделяющих его политических границ (просветители),
ни в установлении универсальных законов социальной эволюции,
подчеркивающих то существенно общее, что присуще всем обществам
(позитивисты и марксисты). Его интересовали отличительные черты различных
«культурных миров» и прежде всего уникальные особенности Западной
«цивилизации» (если использовать вслед за Парсонсом термин, не встречающийся
в оригинальных текстах самого немецкого социолога)
304
.
В межвоенный период макроисторическая тематика ушла с авансцены
социологии, но начавшая складываться в ней традиция цивилизационного анализа
не прервалась. В 1920-е – 1930-е гг. А. Вебер (1868–1958) и К. Манхейм (1893–
1947) предприняли масштабные попытки обосновать проект «социологии
культуры» (или лучше было бы сказать культурсоциологии, имея ввиду
позднейшее различение Дж. Александера между «слабой» и «сильной»
программами социологического анализа культуры), в котором получили развитие
многие ключевые аспекты проблематики, связанные как с унитарной, так и
плюралистической концепцией цивилизации
305
. В отличие от М. Вебера и
302
Вебер М. Предварительные замечания // Он же. Избранное. Протестантская этика и дух
капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.: РОССПЭН, 2006. С. 13; Weber M. Author’s Introduction //
Idem. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism / Trans. by T. Parsons. London; New York:
Routledge, 1992. P. XXXVI; Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and
Theoretical Traditions. P. 89.
303
Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания.
С. 17.
304
Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism / Trans. by T. Parsons. London;
New York: Routledge, 1992. P. XXXVI, XL.
305
Вебер А. Принципиальные замечания к социологии культуры // Он же. Избранное:
Кризис европейской культуры. СПб.: Университетская книга, 1999. С. 7–40; Он же. Идеи к
проблемам социологии государства и культуры // Он же. Избранное: Кризис европейской
культуры. СПб.: Университетская книга, 1999. С. 41–168; Манхейм К. О специфике культурно-
150
Дюркгейма, которые не проводили различия между терминами «культура» и
«цивилизация», а отдавали предпочтение одному из них в соответствии со своими
национальными традициями, для А. Вебера и Манхейма уже ставшая
традиционной для немецкой мысли оппозиция между двумя этими понятиями
приобрела ключевое значение для осуществления задуманного ими теоретического
синтеза социогуманитарных наук. Концептуальный каркас
культурсоциологического анализа составило проведенное А. Вебером различение
трех взаимосвязанных измерений общего исторического процесса: развития
общества, процесса цивилизации и движения культуры
306
.
На исходе 1930-х гг. вышли фундаментальные многотомные труды
«Социальная и культурная динамика» (1937–1941) П. А. Сорокина (1889–1968) и
«О процессе цивилизации» (1939) Н. Элиаса (1897–1990), которые после первых
рецензий так и не были приняты социологическим сообществом
307
. В обоих трудах
динамическая ориентация, отчетливо проявившаяся уже в
культурсоциологических проектах младшего Вебера и Манхейма, оттеснила на
второй план широкую сравнительную перспективу, характерную для проектов
цивилизационного анализа классической социологии. Историко-эмпирические
рамки исследований Элиаса ограничивались хронотопом западноевропейских
обществ периода позднего Средневековья и ранней модерности. Масштаб
рассматриваемых Сорокиным социокультурных флуктуаций был гораздо больше,
они включали в себя античную греческо-римскую и преемственную логически
интегрированную с ней западную цивилизацию, охватывая период длительностью
примерно в 2500 лет (с 600 г. до н. э. до середины XX в., принимая во внимание,
социологического познания // Он же. Избранное: Социология культуры. М.; СПб.:
Университетская книга, 2000. С. 234–332; Он же. Социологическая теория культуры в ее
познаваемости. (Конъюнктивное и коммуникативное мышление) // Он же. Избранное:
Социология культуры. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 333–472; Он же. Эссе о
социологии культуры // Он же. Избранное: Социология культуры. М.; СПб.: Университетская
книга, 2000. С. 7–233.
306
Вебер А. Принципиальные замечания к социологии культуры. С. 8.
307
Sorokin P. Social and Cultural Dynamics, 4 vols. New York: American Book Company,
1937–1941; Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. М., СПб.: Университетская книга, 2001.
151
что Сорокин и после войны продолжал писать о кризисе современной чувственной
культуры)
308
. Вопреки бытовавшему одно время вокруг фигуры Элиаса мифу об
«одиноком мыслителе», тематика его исследований сформировалась в контексте
идей веберианского кружка, в особенности, А. Вебера и К. Манхейма, с которыми
он тесно общался
309
. Намеченная теми линия культурсоциологического
теоретизирования нашла продолжение в «интегральной» социологии Сорокина, а в
в его теории культурных суперсистем и культурной мобильности получили
самостоятельное развитие сюжеты близкие предложенной Дюркгеймом и Моссом
концепции цивилизаций как транссоциетальных «гиперсистем», работы которых
на французском языке по этой тематике ему были известны и на которые он позже
благожелательно ссылался, не забывая при этом отмечать превосходство
разработки соответствующего вопроса или положения в собственной теории
310
.
В середине XX в. достигшая полной дисциплинарной институционализации
социология практически полностью отказалась от интеллектуальных проектов
своего «классического» периода реализовать всеобъемлющую исторически
ориентированную науку об обществе
311
, одним из которых был и цивилизационный
анализ. Однако парадоксальность ситуации состояла в том, что забвение
социологией собственных классических разработок в этой области обернулось
рецепцией метаисторической версии плюралистического цивилизационного
подхода. В книге «Социологические теории сегодня» (1966) П. А. Сорокин
представил «тоталитаристские» (холистические) теории цивилизаций
Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Конечного, О. Андерле в
308
Сорокин П. А. Социальная и культурная динамика / Пер. с англ., вступ. ст. и коммент.
В. В. Сапова. СПб.: Академический проект, 2017. С. 95.
309
Руткевич А. М. Историческая социология Норберта Элиаса // Элиас Н. О процессе
цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования: в 2 т. Т. 2. М., СПб.:
Университетская книга, 2001. С. 357.
310
Sorokin P. A. Society, Culture, and Personality: Their Structure and Dynamics. A System of
General Sociology. New York & London: Harper & Brothers, 1947. P. 164, 201; Idem. Sociological
Theories of Today. New York: Harper & Row, 1966. P. 230–232, 281, 311.
311
Wagner P., Wittrock B. Analyzing Social Science: On the Possibility of a Sociology of the
Social Sciences // Discourses on Society: The Shaping of the Social Science Disciplines / Ed. by
P. Wagner, B. Wittrock, R. Whitley. Dordrecht; Boston; London: Kluwer Academic Publishers, 1991.
P. 5.
152
качестве неотъемлемой части современной социологической теории, но при этом
дал их систематическую критику
312
. Метатеоретические труды других социологов,
выходившие на протяжении 1950-х – 1960-х гг., рассматривали цивилизационные
теории О. Шпенглера, А. Тойнби и П. А. Сорокина в одном ряду
313
. Так,
Д. Мартиндейл отнес всех троих к одной школе «идеалистических
органицистов»
314
, что вызвало возражение со стороны Сорокина
315
.
Критика основоположений метаисторической теории локальных
цивилизаций Сорокиным была во многом справедливой, но предложенная им
теоретическая альтернатива также исходила из представления о
гомогенизирующих эффектах системной интеграции цивилизационных формаций,
пусть и переопределенных из социально-культурных в исключительно культурные
образования. При этом Сорокин акцентировал внимание на внутренней логической
последовательности культурных систем при недостаточной герменевтической
чуткости к интерпретативным конфликтам, порождаемым имманентной
амбивалентностью и противоречивостью культурных предпосылок.
Культурсоциологический потенциал теории социальной и культурной динамики
Сорокина оказался сдержан комбинацией логицизма и функционализма. Логико-
смысловая интеграция любой культурной суперсистемы имеет определенный
предел, по достижении которого дальнейшее движение в направлении ко все более
последовательной и всеобъемлющей артикуляции культурных предпосылок (все
большей «рационализации», если уместно здесь использовать веберовский термин)
ведет к увеличению ее неадекватности по отношению к реальности и нарастанию
разрушительного напряжения с требованиями каузально-функциональной
интеграции социальных систем и необходимостью удовлетворения
312
Sorokin P. Sociological Theories of Today. New York: Harper & Row, 1966. P. 158–240.
313
См., напр.: Becker H., Boskoff A. (eds) Modern Sociological Theory in Continuity and
Change. New York: The Dryden Press, 1957. P. 281–283; Timasheff N. S. Sociological Theory: Its
Nature and Growth. Garden City; N.Y.: Doubleday, 1955. P. 271–278; Martindale D. The Nature and
Types of Sociological Theory. London: Routledge, 1960. P. 110–118.
314
Ibid. P. 115–118.
315
Sorokin P. Sociological Theories of Today. P. 220.
153
физиологических, социальных и культурных потребностей людей
316
. Данный
механизм лежит в основе паттернов флуктуации (смены) культурных суперсистем,
которые своим квазиобъективным характером сближаются с организменной
инвариантной моделью жизненного цикла цивилизаций.
Сорокин, как и Парсонс, проводил строгое аналитическое различение между
«социальными» и «культурными» системами, но если для Парсонса теоретическим
приоритетом обладало понятие социальной системы, то Сорокин сделал выбор в
пользу «культурной системы». При этом оба великих социолога исходили из так
или иначе понимаемой системной логики, которая была отвергнута в своем как
социально-редукционистском, так и культурно-детерминистском варианте в самом
начале третьей волны цивилизационного анализа в социологии. Таким образом,
творчество Сорокина осталось за пределами господствующей тенденции не только
«дисциплинарной» социологической теории, но и «постдисциплинарного»
цивилизационного анализа. Определяющим для последнего оказался вклад
М. Вебера и Э. Дюркгейма с М. Моссом, который был заново открыт только в 1970-
е гг., положив начало «третьей волне» цивилизационного анализа в социологии.
Впав после выхода в свет «Социальной и культурной динамики» у
социологов в немилость
317
, П. А. Сорокин принял непосредственное участие в
институционализации цивилизационного анализа, став первым президентом
основанного в 1961 г. Международного общества сравнительного изучения
цивилизаций (ISCSC). Общество было междисциплинарным по составу
участников, и социологи в нем играли не последнюю роль. И после Сорокина во
главе Общества становились социологи (Б. Нельсон, В. Каволис, М. Мелко,
Т. Хафф), но оно так и не стало организационным центром формирования
социологической парадигмы цивилизационного анализа.
316
Сорокин П. А. Социальная и культурная динамика / Пер. с англ., вступ. ст. и коммент.
В. В. Сапова. СПб.: Академический проект, 2017. С. 707.
317
Ритцер Дж. Современные социологические теории. 5-е изд. М.: Питер, 2002. С. 76;
Сапов В.В. Два казуса: Питирим Сорокин в Америке и Талкотт Парсонсв России (Размышления
о возможном будущем российской социологии) // Россия реформирующаяся: ежегодник:
вып. 21 / Отв. ред. М. К. Горшков; ФНИСЦ РАН. М.: ФНИСЦ РАН, 2023. С. 13.
154
Сложившийся в метаисторической традиции цивилизационного анализа
образ цивилизаций как самодостаточных, когерентных, гомогенных и эндогенных
социокультурных образований вполне соответствовал социологическому
представлению об «обществе» как основной единице анализа. Поэтому
игнорирование цивилизационной теории социологами в послевоенные десятилетия
было скорее следствием несовпадения масштабов и хронотопов объектов
исследования, чем фундаментального конфликта интерпретаций. Различие между
«цивилизациями» и «обществами» воплощало дисциплинарные границы в
академическом разделении труда. По этой логике социологи изучали «модерные
общества» Запада, а историки, культурные антропологи, ориенталисты —
«традиционные цивилизации» Востока
318
. Впервые строгость этих
дисциплинарных границ, проведенных на географической карте, открыто
нарушила возникшая в 1950-е гг. теория модернизации. Унитарное понятия
цивилизации латентно присутствовало в теории модернизации, особенно в ее
версиях, основывающих объяснение социального изменения на технологическом
детерминизме (Д. Лернер, У. Ростоу). Заложенная еще в начале XIX в. Ш. Фурье и
подхваченная Ф. Энгельсом и всей марксистской традицией линия радикальной
критики просвещенческой концепции цивилизации нашла продолжение в
критической теории Франкфуртской школы (Г. Маркузе, М. Хоркхаймер,
Т. Адорно)
319
. Локальный цивилизационный контекст в качестве исторического
фона учитывался некоторыми социологами в широкомасштабных эволюционных
теориях происхождения и развития модерных обществ
320
. Последующее неприятие
ортодоксальной теории локальных цивилизаций следует рассматривать в контексте
более широкой концептуальной реконфигурации в социологии, проявлением
которого стал кризис самого понятия «общество».
318
Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. С. 295.
319
Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек / Перевод: А. А. Юдин. М.: АСТ,
2003; Хоркхаймер М. Затмение разума. К критике инструментального разума. М.: Канон+; РООИ
«Реабилитация», 2011; Хоркхаймер М., Адорно Т. В. Диалектика Просвещения. Философские
фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.; СПб.: Медиум; Ювента, 1997.
320
Парсонс Т. Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998.
155
Третья волна: возрождение цивилизационного анализа в современной
социологии. К концу второй волны цивилизационный анализ был
институционализирован вне социологии и при забвении последней своего
классического наследия в этой области стал непосредственно ассоциироваться с
занявшей вакантное место метаисторической теорией локальных цивилизаций.
Социологи с конца 1960-х гг. начали активно пересматривать концептуальный
аппарат своей дисциплины в контексте распада ортодоксального консенсуса
первых двух послевоенных десятилетий, сложившегося под доминирующим
влиянием структурного функционализма. В результате ортодоксальная
цивилизационная теория стала восприниматься как устаревшая и не вполне
научная. Однако примечательный факт заключается в том, что на волне всеобщего
пересмотра концептуальных оснований собственной дисциплины некоторые
социологи обратилась к понятию цивилизации, совершив в середине 1970-х гг.
«цивилизационный поворот» в социологии. Причем этот поворот происходил под
лозунгом «возрождения» социологической традиции цивилизационного анализа
через реинтерпретацию классического наследия М. Вебера и Э. Дюркгейма. Одной
из основных тенденцией третьей волны стало отмежевание социологической
версии плюралистического цивилизационного подхода от соперничающей
метаисторической традиции. Наиболее релевантными контекстами реактивации
цивилизационного анализа стали подъем исторической социологии и культурный
поворот.
Главными инициаторами цивилизационного поворота в социологии
выступили Б. Нельсон (1911–1977) и Ш. Эйзенштадт (1923–2010), которые
подхватили разработку заложенной в классической социологии плюралистической
теории цивилизационных паттернов/комплексов в противовес ортодоксальным
теориям как линейной модернизации, так и локальных цивилизаций. В это же время
получил признание после выхода перевода на английский язык труд Н. Элиаса «О
процессе цивилизации». Теория процессов цивилизации составила второе
направление «возрождения» цивилизационного анализа в социологии. В настоящее
время оба эти направления развиваются относительно автономно друг от друга. Но
156
именно представители направления «цивилизационных паттернов» ставят перед
собой задачу формирования особой парадигмы цивилизационного анализа, тогда
как последователи Н. Элиаса парадигмальный статус своего подхода связывают не
с цивилизационным анализом, а с «фигурационной социологией»
321
. Обоснование
специфики понятия цивилизации ссылкой на подчеркивание процессуального
характера социальной реальности
322
дает основание для выделения особой
«процессной» модели цивилизационного анализа, но его оказалось в конечном
счете недостаточно для того, чтобы построить на нем особую цивилизационную
исследовательскую программу в социологии. Консолидация этих двух –
«паттерного» и «процессного» – направлений стала второй центральной
тенденцией третьей волны цивилизационного анализа в социологии.
Американский социолог и историк-медиевист Б. Нельсон первым поставил
знак равенства между «культурными мирами» М. Вебера и «цивилизациями»
Э. Дюркгейма и М. Мосса и выделил цивилизационную теорию в качестве особой
части классического наследия в социологии. Центральное место в его
исследовательской повестке заняли разрушавшие сложившийся в
метаисторической традиции интегративистский образ цивилизаций темы
межцивилизационных взаимодействий, или «встреч» (encounters), и «гражданских
войн в структурах сознания» отдельных «цивилизационных комплексов»
323
.
Ш. Эйзенштадт, хотя и отмечал значение межцивилизационных
взаимодействий, основное внимание сосредоточил на сравнительном
исследовании динамики цивилизаций с точки зрения разработки ими своих особых
культурных онтологий. Как и Б. Нельсон, он подчеркивал внутренне
противоречивый, «антиномичный», по его выражению, характер культурных
оснований цивилизационных комплексов, проявляющийся в поляризации течений
321
Козловский В. В. Фигуративная социология Норберта Элиаса // Журнал социологии и
социальной антропологии. 2000. Т. 3, № 3. С. 40–59.
322
Goudsblom J. Civilization: The Career of a Controversial Concept // History and Theory.
2006. Vol. 45, № 2. P. 297.
323
Nelson B. Civilizational Complexes and Intercivilizational Encounters // Sociological
Analysis. 1973. Vol. 34. No. 2. P. 79–105; Idem. On the Roads to Modernity: Conscience, Science and
Civilizations. Totowa: Rowman and Littlefield, 1981.
157
ортодоксии и гетеродоксии. Для более адекватной передачи «социологического» в
отличие от «метаисторического» понимания базовых культурных предпосылок
цивилизационных формаций Й. Арнасон предложил использовать заимствованный
из эпистемологии и истории науки термин «проблематика», обозначающий
«констелляцию тем, проблем и перспектив, открытую для различных и часто
противоречивых интерпретаций»
324
.
Эйзенштадт ввел ставшее программным для современного социологического
цивилизационного анализа понятие «цивилизационное измерение человеческих
обществ». Наиболее лаконичная и в то же время всеобъемлющая его формулировка
«подчеркивает переплетение структурных аспектов социальной жизни с ее
регулятивным и интерпретативным контекстом»
325
. Более развернутое
определение выделяло два взаимосвязанных аспекта цивилизационного измерения:
с одной стороны, «онтологических или космологических видений» – иначе говоря,
«культурной интерпретации мира» (Й. Арнасон); а с другой – определения,
разграничения и регулирования «арен», или институциональных сфер, социальной
жизни
326
. При этом в трактовке соотношении интерпретативного и
институционального аспектов цивилизационного измерения Эйзенштадт исходил
из принципа аналитической автономии культуры, исключающего
детерминирующее влияние какой-либо одной стороны
327
. Задаваемый концепцией
цивилизационного измерения «конфигурационистский» образ цивилизаций в
отличие от «интегративистского», принятого в метаисторической традиции,
акцентирует моменты контингентности, амбивалентности, противоречивости,
вариативности, изменчивости, контекстуальности, открытости. Развернутое
определение цивилизационного измерения хотя и фокусируется на
интерпретативно-институциональной взаимосвязи, но оно также содержит выход
324
Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making; Арнасон Й. Революции,
трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации парадигмы // Неприкосновенный
запас. Дебаты о политике и культуре. 2017. № 5 (115). С. 63.
325
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 1.
326
Ibid. P. 2; Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания //
Журнал социологии и социальной антропологи. 2012. Т. 15, № 6. С. 20.
327
Eisenstadt S. N. Macrosociology and Sociological Theory: Some New Directions. P. 605–
606.
158
на социоструктурное измерение через использованное Эйзенштадтом выражение
«арены социального взаимодействия», которое отсылает к конфликтному образу
общества, пронизанного отношениями власти (в отличие от нагруженного
функционалистскими коннотациями термина «сферы» или «подсистемы»
социальной жизни).
Всеохватывающую концептуализацию социоструктурного измерения
цивилизационной динамики осуществил Н. Элиас в понятии социальной
фигурации. Оно обозначает сеть отношений взаимозависимости с изменяющимся
балансом власти между акторами и применимо ко всем уровням социальных
отношений – от взаимодействия отдельных лиц до глобальных сетей. Данное
понятие воплощает реляционную концепцию власти, являющуюся неотъемлемой
частью теории процесса цивилизации Элиаса
328
. Разработанная им процессная
модель цивилизационного анализа увязывает динамику социоструктурной
дифференциации и формирования государства с психологическими
трансформациями, выражающимися в развитии у индивидов механизма
самоконтроля над своими эмоциями и поведением.
Первоначально Элиас сосредоточился на изучении западноевропейских
обществ периода долгого позднего Средневековья (IX – XVIII вв.), позже он сам и
его последователи (Й. Гудсблом, Р. Килминстер, С. Меннел, К. Воутерс,
Р. Ван Крикен и др.) обратились к изучению процессов цивилизации, протекающих
в других частях мира, а также на протяжении всей человеческой истории, сохраняя
в основном приверженность унитарному подходу. Принципиальным ограничением
властецентричной процессо-реляционной теории цивилизации Элиаса стало
отсутствие тематизации культуры и признания ее конститутивной роли в
социальной жизни. В то же время, как показал Й. Арнасон, по мере того как
категория власти расширяется для объяснения всей сложности социальной жизни,
328
Elias N. What is Sociology? New York: Columbia University Press, 1978. P. 131.
159
охватываемой понятием фигурации, «ее открытость к культурным определениям
становится более очевидной»
329
.
С. Аржоманд отверг представление Н. Элиаса о процессе цивилизации как
унитарное и евроцентричное. Он радикально переосмыслил с позиции
плюралистической цивилизационной теории процессную модель
цивилизационного анализа, связав ее с конфигурационной моделью, разработанной
Ш. Эйзенштадтом, и интеракционной моделью, намеченной Б. Нельсоном. В центр
анализа процессов цивилизации им была непосредственно поставлена
веберианская проблематика рационализации. В противовес универсалистским
версиям процесса рационализации, разработанным Ю. Хабермасом и
В. Шлюхтером на основе идеи инструментальной и формальной рациональности
М. Вебера, Аржоманд, отталкиваясь от другой части наследия немецкого классика
– его более позднего анализа мировых религий, предложил концепцию культурно
специфического процесса ценностной рационализации и соответственно
ценностного типа рациональности. Каждая цивилизация запускает свой особый
процесс ценностной рационализации, который в долгосрочной перспективе
порождает отличительную цивилизационную рациональность, распознаваемую
как «цивилизационный стиль»
330
. Ценностная рационализация – это процесс
избирательного смыслового согласования разнородных принципов порядка:
унаследованных из собственной традиции и заимствованных извне.
Произведенная Аржомандом в анализе процессов цивилизации замена
унитарной концепции плюралистической привела к смещению аналитического
фокуса с проблематики власти на проблематику культуры. Теория процесса
цивилизации Элиаса была сосредоточена исключительно на трансформации
властных структур и их влиянии на модели человеческого поведения при «явном
329
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach // European Journal of Social
Theory. 2010. Vol. 13. No. 1. P. 80.
330
Arjomand S. A. Rationalization, the Constitution of Meaning and Institutional
Development // Camic C., Joas H. (eds) The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in the Post-
Disciplinary Age. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004. P. 247–274; Idem. Multiple Modernities and
the Promise of Comparative Sociology // Arjomand S. A., Reis E. (eds) Worlds of Difference. New
York: Sage, 2013. P. 23–24.
160
отсутствии интереса к культурным рамкам – конфигурациям смысла»
331
. В подходе
Аржоманда, как и Эйзенштадта, на концепцию «осевых цивилизаций» которого он
непосредственно опирался, напротив, центральное место занимает культура, хотя
властные конфигурации не остаются без внимания. Необходимость обращения к
проблематике власти проистекает из базовых положений разделяемой ими
культурсоциологической цивилизационной теории. По словам Аржоманда,
основные культурные предпосылки осевой цивилизации Эйзенштадта «могут быть
лишь регулятивными принципами в кантовском смысле и никогда не могут
предопределять направление рационализации»
332
. (Как было показано выше,
некультурдетерминистская версия плюралистической цивилизационной теории
была сформулирована со ссылкой на кантовские «регулятивные принципы»
Н. И. Хлебниковым в середине 1870-х гг.) Аржоманд рассматривает
институциональную динамику государства, анализируя то, что он называет
«конституциональной политикой», а именно: борьбу за определение социального
и политического порядка, которая разворачивается в пространстве
неопределенности, оставляемом внутри каждой цивилизации исторически
контингентным процессом ценностной рационализации. Политические
конфигурации входят неотъемлемой частью в процесс «архитектонического
конструирования смысла»
333
. Подобно тому, как теория процесса цивилизации
Элиаса и его последователей нуждается в адекватном понятии культуры, которое
бы уравновешивало лежащую в ее основании всеобъемлющую реляционную
концепцию власти, так и культуралистская теория цивилизационных паттернов
Эйзенштадта и его сторонников не менее настоятельно требует равнозначной по
своему масштабу общей концептуализации власти как конститутивного
компонента цивилизационных формаций. Эта задача теоретической консолидации
331
Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation // Social
Imaginaries. 2015. Vol. 1. No. 2. P. 150.
332
Arjomand S. A. Developmental Path (Entwicklungsform): A Neglected Weberian Concept
and its Usefulness in Civilizational Analysis of Islam // Robertson R., Simpson J. (eds) The Art and
Science of Sociology: Essays in Honour of Edward Tiryakian. London: Anthem Press, 2016. P. 46.
333
Idem. Multiple Modernities and the Promise of Comparative Sociology // Arjomand S. A.,
Reis E. (eds) Worlds of Difference. New York: Sage, 2013. P. 35.
161
цивилизационного анализа была в явном виде поставлена и наиболее
последовательно осуществлена Й. Арнасоном.
По сравнению с Элиасом, с одной стороны, и Эйзенштадтом, Нельсоном и
Аржомандом – с другой, Арнасон разработал более сбалансированный подход к
явлениям культуры и власти, фокусируясь на их взаимопереплетении как
фундаментальной характеристике социоисторической реальности
334
. В начале
теоретического синтеза им был интегрирован в плюралистическую
цивилизационную рамку анализ долговременных трансформаций структур власти,
составлявший центральную часть теории процесса цивилизации Элиаса. Основной
вопрос, который в этой связи рассматривался Арнасоном, касался определения
степени и направления влияния, оказываемого особыми культурными
предпосылками устойчивых цивилизационных паттернов на долговременную
динамику формирования государства. С самого начала проявленная Арнасоном
большая чуткость к проблематике власти в фигурационной социологии Элиаса
335
в
дальнейшем вывела решение намеченной им задачи интеграции анализа
устойчивых цивилизационных паттернов с анализом долговременных процессов
цивилизации на метатеоретический уровень и вылилась в создание
обоюдоконститутивистской концепции отношения между культурой и властью.
Трактовка культуры и власти как аналитически отдельных, но структурно
взаимосвязанных компонентов социальной жизни лежит в основании реляционной
модели цивилизационного анализа, сопрягающей несводимые друг к другу
цивилизационные паттерны, образуемые сочетанием интерпретативных и
институциональных рамок, и социальные фигурации, представляющие собой сети
отношений взаимозависимости с изменяющимся балансом власти между акторами.
Современная плюралистическая цивилизационная теория расширила
исторические рамки анализа, включив в свою сферу тематики, которые
334
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 55.
335
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm // Theory, Culture, Society.
1987. Vol. 4. No. 2-3. P. 429–456; Idem. Civilization, Culture and Power: Reflections on Norbert Elias’
Genealogy of the West // Thesis Eleven. 1989. Vol. 24. No. 1. P. 44–70.
162
традиционно считались доменами унитарной концепции цивилизации: к ним
относятся, прежде всего, культурантропологическая тематика происхождения и
эволюции цивилизации и социологическая тематика формирования и развития
модерности. Арнасон оспорил положение Эйзенштадта о том, что
цивилизационное измерение в человеческой истории впервые проявилось в осевое
время (между 800 и 200 г. до н. э.), отметив инновационный характер религиозного
и интеллектуального творчества наиболее ранних «архаичных цивилизаций»,
объединивших в различные социокультурные рамки общие структурно-
институциональные и технологические трансформации (возникновение
государственности, городской жизни, письменности или предшествовавшее им
изобретение оседлого земледелия), на которых обычно акцентировали внимание
антропологи, историки, археологи, проводя разделение между стадиями
первобытности и цивилизации
336
.
Общепринятое понимание модерности как цивилизации традиционно
исходило из унитарной концепции цивилизации. Модерность трактовалась в
стадиально-эволюционистском духе как универсальная цивилизация. В рамках
социологического плюралистического цивилизационного подхода было
выдвинуто в отношении модерности две ключевые идеи: концепция
множественных модерностей и концепция модерности как новой особой
цивилизации. Обе концепции были сформулированы Ш. Эйзенштадтом
337
и
получили неравномерное развитие в работах целого ряда исследователей, в том
числе некоторыми за рамками цивилизационного анализа. Менее замеченной
другими и отчетливо разработанной самим Эйзенштадтом оказалась его концепция
цивилизации модерности. В последнее время наиболее значительные усилия по
интеграции двух родственных цивилизационных концепций модерности,
актуализирующих в новом интеллектуальном и социоисторическом контексте
336
Idem. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making.
337
Eisenstadt S. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129. No. 1. P. 1–29; Idem. The
Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct Civilization // International Sociology.
2001. Vol. 16. No. 3. P. 320–340.
163
проблему соотношения сингулярного и плюрального значений понятия
цивилизации, были предприняты Й. Арнасоном
338
.
Третья волна становления цивилизационной парадигмы сочетает тенденции
укоренения в социологической традиции с ее критическим переосмыслением и
преодолением сложившихся в ней дисциплинарных ограничений, а также
консолидации исследовательской программы самого цивилизационного анализа
при сохранении внутреннего разнообразия и диалогической открытости другим
теоретическим перспективам. Синергетический эффект между этими тенденциями
не кажется само собой разумеющимся и автоматически достижимым. Скорее они
находятся в напряженных отношениях друг с другом. Однако именно
одновременное движение по этим направлениям предполагает успешное
развертывание исследовательской программы цивилизационного анализа.
Систематический анализ разнообразия и единства этой динамично развивающейся
теоретико-исследовательской традиции в социологии дается в двух следующих
главах.
338
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. London:
Rowman and Littlefield, 2020.
164
Глава 3. Социологические модели
современного цивилизационного анализа
3.1. Метатеоретическая реконструкция
современного цивилизационного анализа
Цивилизационный анализ в социальных науках представляет собой
длительную, широкую, сложную интеллектуальную традицию и динамично
развивающуюся исследовательскую программу. Тем не менее стереотипное
представление связывает полидисциплинарное и мультипарадигмальное поле
цивилизационных исследований в социогуманитарных науках с одним из его
направлений — «метаисторической» традицией цивилизационного анализа
339
,
более известной под названием «теория локальных цивилизаций», представленной
в трудах Н. Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Боркенау, А. Крёбера,
Р. Кулборна, К. Квигли, Ф. Бэгби, О. Андерле, М. Мелко и др. Хотя С. Хантингтон
в своем нашумевшем труде «Столкновение цивилизаций»
340
ссылался на широкий
круг работ, принадлежащих разным версиям цивилизационного анализа,
концептуальное ядро его построений определяла именно теория локальных
цивилизаций. Имевшие место попытки развить цивилизационную теорию в иных
направлениях воспринимаются как, возможно, и вносящие важные коррективы в
ее ортодоксальный образ, но слишком эпизодические, разрозненные и
противоречивые, чтобы изменить доминирующее представление об этой области
социоисторического изучения.
Однако результатом цивилизационного поворота в социологии в 1970-е гг.
стало «открытие», а фактически конституирование особой социологической
традиции цивилизационного анализа, отличающейся внутренним разнообразием и
крайне динамичным развитием. В одной из недавних значимых работ,
339
Arnason J. P. Civilizational Analysis, History of // Encyclopedia of the Social and Behavioral
Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 1912–1913.
340
Huntington S. P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York:
Simon & Schuster, 1996.
165
посвященных разработке теме цивилизаций, австралийский социолог Джереми
Смит выделил в социологической парадигме современного цивилизационного
анализа три основных направления: «процессуальное», «интегративное» и
«реляционное», ведущими представителями которых выступают соответственно
Н. Элиас, Ш. Эйзенштадт и Й. Арнасон
341
. Обоснованность выделения в структуре
современного цивилизационного анализа особых моделей, идентифицируемых с
именами указанных выше социологов, не вызывает сомнений. Однако
предложенной Смитом метатеоретической классификации, на наш взгляд, в ряде
моментов не достает аналитической остроты и терминологической точности.
Обозначение подхода, репрезентируемого фигурой Эйзенштадта, как
«интегративистского» не позволяет отразить специфику социологической
интерпретации цивилизационных формаций, в отличие от заданного другими
дисциплинарными традициями ортодоксального образа «локальных
цивилизаций», который может быть охарактеризован как «интегративистский» с
полным на то основанием. По словам Смита, «интегративистский» образ
цивилизаций создает впечатление о цивилизациях как «относительно стабильных
и отдельных единствах, что само по себе вытесняет широкий спектр контактов,
связей и обменов между социальными формациями»
342
. Определение
«интегративистский» отсылает к понятиям «структура» и «система», которых как
раз избегает современный цивилизационный анализ. Хотя сам Эйзенштадт имел
склонность акцентировать внимание на эндогенных источниках развития
цивилизаций и использовать терминологию, не всегда адекватную собственным
концептуальным представлениям (например, термины «культурная программа»
или «мировые системы»), выдвинутая им концепция «цивилизационного
измерения обществ» опровергает точку зрения холистского детерминизма на
цивилизации как в высшей степени когерентные структуры и самодостаточные
системы, в которых каждый элемент полностью детерминирован связанной
341
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age. P. 28–
29.
342
Ibid. P. 52.
166
совокупностью других элементов или «запрограммирован» организующими
принципами системы. При всех существующих расхождениях по ряду
теоретических и эмпирических вопросов между двумя социологами
сформулированное Эйзенштадтом определение «цивилизационного измерения
человеческих обществ» Арнасон считает наилучшим отправным пунктом для
обсуждения и разработки программы цивилизационного анализа
343
. Следует
отметить, что программная статья Эйзенштадта, в которой приводится это
ключевое положение, не столько очерчивает поле предстоящих исследований,
сколько обобщает результаты уже проведенных им самим
344
. Как отмечет Арнасон,
«для социологии в целом и цивилизационного анализа в частности важно выйти за
пределы перегруженных понятий с оттенком тотальности, но это необходимо
сделать, не потеряв из виду скрывающейся за ними проблематики»
345
. В
возможности удержаться на этой тонкой грани заключается заслуга введенного
Эйзенштадтом более аналитического по сравнению с традиционным пониманием
определения предметной области цивилизационного анализа. Но обозначение и
интерпретация созданного Эйзенштадтом «образа цивилизаций» как
«интегративистского» полностью нивелирует этот решающий для
конституирования социологической программы цивилизационного анализа
концептуальный сдвиг в осмыслении феномена цивилизаций и не позволяет
принципиально отличить ее от других «цивилизационных» теоретических
перспектив.
Задаваемый определением «цивилизационного измерения» Эйзенштадта
образ цивилизационных формаций более точно передается такими понятиями, как
«паттерн» или «конфигурация». «Конфигурационистский», или «паттерный»,
образ цивилизаций, в отличие от «интегративистского», акцентирует моменты
контингентности, амбивалентности, противоречивости, вариативности,
изменчивости, контекстуальности, открытости. Безусловно, такой образ
343
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания // Журнал
социологии и социальной антропологи. 2012. Т. 15, № 6. С. 20.
344
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis.
345
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 20.
167
цивилизаций обладает большей гибкостью для конструктивных взаимоотношений
с другими концептуальными моделями предметной области цивилизационного
анализа, в том числе той, которая фокусируется на упомянутом выше «широком
спектре контактов, связей и обменов между социальными формациями». В
терминологии Смита такая модель соответствует «реляционному» образу
цивилизаций, который содержательно описывается им в таких понятиях, как
«взаимодействия» (interactions), «связи» (connections), «встречи» (encounters). И
здесь мы сталкиваемся со вторым случаем несоответствия означающего
означаемому в классификации Смита основных направлений современного
цивилизационного анализа: отождествлением реляционного подхода с концепцией
межцивилизационных и внутрицивилизационных взаимодействий. Однако в
современной исторической науке реляционный способ анализа соотносится с
подходом глобальной истории, который исходит из концептуального
представления о несводимости в исторической реальности уровня отношений к
уровню взаимодействий
346
. Хотя в конкретных исторических исследованиях
«история отношений» и «история связей» зачастую присутствуют в той или иной
комбинации друг с другом, аналитически глобальная «реляционная» история как
особый подход основывается на ином наборе теоретических допущений и понятий,
чем транслокальная «связанная» история. По нашему мнению, обозначаемый
Смитом как «реляционный» образ цивилизаций в более отвечающих его
концептуальному содержанию терминах может быть определен как
«интеракционный».
Отмеченные выше терминологические несоответствия и понятийные
смешения в метатеоретической схеме цивилизационного анализа Дж. Смита вряд
ли стоило бы упоминать, если бы не стоящие за ними выводы относительно
когнитивной структуры, перспектив разработки и познавательных возможностей
социологической парадигмы цивилизационного анализа, которая все еще
находится в процессе становления. По словам Смита, реляционный подход имеет
наилучшие перспективы в качестве направления дальнейшего развития
346
Конрад С. Что такое глобальная история? М.: Новое литературное обозрение, 2018.
168
цивилизационного анализа
347
. Однако отсутствие отчетливого различения между
подходами «связанной» и «реляционной» историй не позволяет не только
тематизировать одну из важнейших сторон проблематики и идентифицировать еще
одну — четвертую — модель современного цивилизационного анализа, но и
задействовать теоретические ресурсы этой парадигмы для разработки собственно
«реляционного» образа цивилизаций. В результате, выявляя весьма широкий
спектр теоретических и эмпирических проблем в подходах трех указанных выше
ведущих представителей современного цивилизационного анализа, Смит готов
передать эстафету интеллектуального лидерства в этой мультидисциплинарной
области исследований от социологии к теории международных отношений. «В
целом, — пишет он, — похоже, что сравнительная социология имеет больше
трудностей с пониманием цивилизаций в настоящем, чем перспективы [теории]
международных отношений, которые сосредоточены на двадцать первом веке»
348
.
Смит приводит и анализирует ряд работ, представляющих «цивилизационную»
перспективу в современной теории международных отношений
349
.
Предлагаемый Смитом способ преодоления выявленных им недостатков
парадигмы современного цивилизационного анализа предполагает не столько ее
дальнейшую разработку, сколько выход за ее рамки к альтернативным
теоретическим перспективам. В качестве парадигматических альтернатив
цивилизационному анализу, с которыми тот, однако, имеет пересечения, Смит
называет исследования глобализации, марксистскую теорию и постколониальную
перспективу. В целом представленная им критическая реконструкция современной
парадигмы цивилизационного анализа направлена на создание «альтернативной
концепции интерактивности и взаимосвязанности», в которой цивилизационный
347
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age. P. 185.
348
Ibid. P. 33.
349
Hall M., Jackson P. T. (eds) Civilizational Identity: The Production and Reproduction of
“Civilizations” in International Relations. New York: Palgrave Macmillan, 2007; Katzenstein P. J. (ed.)
Civilizations in World Politics: Plural and Pluralist Perspectives. London; New York: Routledge, 2010;
Katzenstein P. J. (ed.) Anglo-America and Its Discontents: Civilizational Identities beyond West and
East. London: Routledge, 2012; Unay S., Senel M. (eds) Global Orders and Civilizations: Perspectives
from History, Philosophy and International Relations. New York: Nova Science Publishers, 2009.
169
анализ является лишь частью более широкой теоретической констелляции
350
.
Однако открытость цивилизационного анализа внешним теоретическим
перспективам не подкрепляется стремлением к установлению более диалогических
отношений между различными позициями внутри самой цивилизационной
парадигмы. Смит выделенные им направления современного цивилизационного
анализа склонен рассматривать как «конкурирующие парадигмы», отдавая явное
предпочтение модели межцивилизационных взаимодействий Арнасона, но и ее
считая весьма ограниченной
351
.
В изложении Смита теоретические традиции современного
цивилизационного анализа по отношению друг к другу предстают в столь
критикуемом им самим «интегративистском» образе обособленных цивилизаций,
игнорирующем широкий спектр связей и обменов между ними. Выделив наиболее
репрезентативную для каждой модели цивилизационного анализа фигуру
социолога, Смит характеристику данной модели сводит к анализу взглядов
представляющего ее теоретика. Такое кейс-стади позволяет проникнуть глубже в
суть проблем анализируемого подхода, но в то же время чревато искажениями в
оценках идей как ученого, так и направления. Риски такого способа анализа
заключаются, с одной стороны, в распространении проблем, обнаруживаемых в
творчестве того или иного выдающегося исследователя, на представляемое им
направление в целом (в то время как данные проблемы могут решаться другими
представителями направления), а с другой — в игнорировании не вписывающихся
в рамки анализируемого подхода некоторых идей самого теоретика (примером в
данном случае может служить не укладывающаяся в рамки «интегративистского»
образа цивилизаций концепция «цивилизационного измерения» Эйзенштадта).
Если к задаче метатеоретической реконструкции современного
цивилизационного анализа подойти в более аналитическом и диалогическом
ключе, то в построениях ведущих представителей его основных направлений
может быть обнаружено присутствие разных аналитических моделей в той или
350
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age. P. 39.
351
Ibid. P. 25, 185.
170
иной комбинации. Так, являющаяся одним из аспектов «конфигурационной», в
нашей терминологии, модели цивилизаций концепция «цивилизационного
измерения» Эйзенштадта стала частью многомерного идеального типа
цивилизационных комплексов, разработанного Арнасоном на основе
«синтезирования комплементарных или конвергентных совокупностей идей»
352
.
Рассмотрение выделяемых направлений современного цивилизационного анализа
как конкурирующих парадигм, что в некоторых аспектах справедливо, априори
сужает множественные способы диалогического отношения между ними до одного
из них и не всегда самого продуктивного, существенно ограничивая как
возможности достижения большей внутренней связанности парадигмы
цивилизационного анализа, так и более широкого вовлечения ее концептуальных
ресурсов для обсуждения теоретических, методологических и эмпирических
вопросов социологического изучения, в том числе поднимаемых Смитом.
Отчасти в продолжение, а отчасти в оппозиции метатеоретической
классификации современного цивилизационного анализа Дж. Смита нами в
формирующейся социологической парадигме цивилизационного анализа
выделяются четыре основные модели: процессная, конфигурационная,
интеракционная, реляционная.
Они находятся в разной степени согласованности между собой. Существуют
также вариации внутри самих моделей. Границы между некоторыми вариациями,
принадлежащими разным моделям, в одних случаях выглядят скорее условными
разделительными линиями, в то время как в других случаях создают трудно
преодолимые препятствия. Так, в работах Н. Элиаса и его последователей
процессная и реляционная модели представляют собой два аспекта единого
процессо-реляционного подхода. Аналогичным образом конфигурационная
модель в работах Б. Нельсона, Э. Тирикьяна, Й. Арнасона, С. Аржоманда
составляет одно целое с интеракционной моделью. Но отношения
конфигурационной модели с процессной или реляционной являются более
напряженными и противоречивыми. В целом в соответствии с диалогическим
352
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 391.
171
подходом в метатеоретизировании социологическая традиция цивилизационного
анализа рассматривается нами как пространство диалога, образуемое несводимыми
друг к другу множественными позициями и множественными способами
отношений между ними
353
.
Как одно из основных направлений в современной исторической и
сравнительной социологии
354
, цивилизационный анализ в своем развитии по-
своему инициирует и реагирует на более широкие сдвиги в социоисторическом
изучении. Каждая из выделенных нами социологических моделей
цивилизационного анализа может быть сопоставлена с определенным подходом в
исследованиях истории. Этими подходами выступают всеобщая история,
локальная история, транслокальная история и глобальная история. При этом
следует отметить, что социологические модели цивилизационного анализа
представляют собой, как правило, вызовы доминирующим традиционным или
наиболее распространенным современным методологическим установкам и
онтологическим представлениям в рамках того или иного подхода к истории. В
кратком виде характеристики сопоставляемых моделей цивилизационного анализа
в социологии и типов изучения истории представлены в таблице 3.1. Рассмотрим
их подробнее.
353
Camic C., Joas H. The Dialogical Turn. P. 8; Levine D. N. Visions of the Sociological
Tradition.
354
Шпон В. Историческая и сравнительная социология в глобальном мире. С. 62–64.
Таблица 3.1
Социологические модели цивилизационного анализа и типы исторического изучения в социальных науках
Социологические модели цивилизационного анализа
Типы исторического изучения
в социальных науках
Модели анализа
Предмет анализа
Представители
Типы изучения
Предмет изучения
Представители
Процессная
Процесс (процессы)
цивилизации
Н. Элиас,
Й. Гудсблом,
С. Меннелл,
Р. Килминстер
Универсальная
история
Трансисторические
процессы трансформации
и трансмиссии
Г. Ленски,
Л. Уайт,
У. Макнил
Конфигурационная
Цивилизационные
паттерны, комплексы,
констелляции
М. Вебер,
Э. Дюркгейм,
М. Мосс,
Ш. Эйзенштадт
Локальная
история
Ограниченные
макроисторические
структуры
А. Тойнби,
К. Виттфогель,
Ф. Бродель
Интеракционная
Межцивилизационные
и внутрицивилизационные
взаимодействия
Б. Нельсон,
Й. Арнасон,
Э. Тирикьян,
Дж. Смит
Транслокальная
история
Трансграничные
взаимодействия
и взаимосвязи (сети,
потоки)
М. Ходжсон,
Дж. Бентли,
М. Эспань
Реляционная
Культурные
кристаллизации
и социальные фигурации
власти
Н. Элиас,
Й. Арнасон,
Р. Коллинз,
Б. Виттрок
Глобальная
история
Социоисторические
конфигурации (поля)
отношений
взаимозависимости
И. Валлерстайн,
М. Манн,
К. Померанц,
С. Конрад
3.2. Процессная модель и всеобщая история
Для подхода всеобщей истории характерно внимание к трансисторическим
направленным процессам трансформации, а также диффузии, в ходе которой
осуществляется передача культурного наследия в самом широком смысле этого
понятия между взаимодействующими обществами и цивилизациями. Структура
универсального исторического процесса раскрывается через выделение периодов,
стадий, универсальных доминирующих трендов исторического развития. Труды
Г. Ленски, Л. Уайта, У. Макнила могут служить разнообразными примерами этого
типа изучения истории, не исчерпывая, однако, все его возможные вариации.
В современную социологию составлявшее основу всеобщей истории
сингулярное понятие цивилизации было введено главным образом благодаря
разработанной Н. Элиасом теории процесса цивилизации, связавшей социальную
динамику структурной пролиферации и дифференциации и формирования
государства с психологическими трансформациями, выражающимися в развитии у
индивидов механизма самоконтроля над своими эмоциями и поведением
355
.
Элиас изложение своего проекта «процессной» социологии начинает не как
теоретик власти, а, скорее, как историк культуры. Первый том его знаменитого
труда «О процессе цивилизации» всецело посвящен таким «культурным» темам,
как история понятий и история манер. Однако и те, и другие рассматриваются им
как проявление исторически складывающихся конфигураций властных отношений
между людьми, практикующими эти понятия и эти манеры. Исследуя «социогенез»
возникшего во второй половине XVIII в. во Франции и Англии понятия
«цивилизация», Элиас выводит его из более давнего понятия «цивилизованность»
(civilité, civility), обозначавшего внешние формы поведения, приемлемые в высшем
355
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. М., СПб.:
Университетская книга, 2001; Он же. О процессе цивилизации. Социогенетические и
психогенетические исследования: в 2 т. Т. 2: Изменения в обществе. Проект теории цивилизации.
М., СПб.: Университетская книга, 2001.
174
слое
356
. Но делает это лишь для того, чтобы выявить, в конечном счете, более
фундаментальную преемственность исторического развития западноевропейских
обществ при переходе от Средневековья к Новому времени. Достигает он это тремя
последовательными шагами в аргументации. Во-первых, показывает историческую
относительность и изменчивость самих стандартов «цивилизованного поведения»
на микроуровне. Во-вторых, рассматривает эти изменения нормативных правил
повседневного взаимодействия в качестве свидетельств длительного «процесса
цивилизации», состоящего на психологическом уровне в постепенном понижении
порога стыда и усилении механизмов самоконтроля у индивидов. В-третьих,
устанавливает зависимость изменений психологического «габитуса» (термин,
использовавшийся Элиасом задолго до того, как он был популяризирован
благодаря П. Бурдье) от долгосрочных направленных процессов структурных
изменений на макроуровне, находящих выражение в формировании
централизованного государства, устанавливающего «двойную монополию» на
применение насилия и налогообложение. Таким образом, теория процесса
цивилизации Элиаса увязывает изменения в представлениях, поведении, габитусе
и власти.
Элиас ограничился изучением Западной Европы периода позднего
Средневековья, однако его последователи разработали теорию процессов
цивилизации, протекающих в других частях мира, а также на протяжении всей
человеческой истории
357
. Согласно Й. Гудсблому, все человечество принимает
участие в общем процессе цивилизации, а все отдельно идентифицируемые
«цивилизации» являются результатом порождающих дивергенцию процессов,
динамика которых может быть очень схожей в различных обществах
358
. Он
выделяет шесть доминантных трендов в человеческой истории: растущую
356
Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические
исследования: в 2 т. Т. 1. С. 117.
357
Goudsblom J., Jones E., Mennell S. The Course the Human History: Economic Growth,
Social Process, and Civilization. New York: M.E. Sharpe, 1996; Mennell S. The American Civilizing
Process. Cambridge: Polity, 2007.
358
Goudsblom J. Civilization: The Career of a Controversial Concept // History and Theory.
2006. Vol. 45, № 2. P. 296.
175
дифференциацию между человеческими группами и всеми другими
млекопитающими; увеличение численности населения; рост концентрации людей
во все более плотно населенных областях; процессы специализации по социальным
функциям внутри областей и между областями; процессы организации во все более
крупные единицы (такие как государства, рынки и религиозные культы); процессы
социальной стратификации (увеличение различий во власти, собственности,
престиже)
359
.
Теория процесса цивилизации Элиаса получила продолжение в его теории
социального развития, основу которой составила «триада основных типов
контроля»
360
. Согласно этой теории, уровень развития общества зависит от его
способности контролировать динамику внешней природы, социальной жизни и
индивидуального поведения. Как отмечал один из ведущих представителей
цивилизационного анализа в современной социологии Й. Арнасон, «применение
этого общего критерия к трем различным, но взаимосвязанным областям,
очевидно, предполагает нейтрализацию всех культурных различий»
361
.
Принципиальным ограничением теории социального развития Элиаса является
отсутствие тематизации культуры и теоретизирования ее взаимоотношений с
властью, что возвращает процессную версию цивилизационного подхода в русло
традиционного для социологии структурно-институционального способа анализа.
В то же время без акцентирования культурного измерения амбиции
цивилизационного анализа на самостоятельную парадигму лишаются своего
обоснования и не могут быть реализованы. Анализ Элиаса долговременных
трансформаций структур власти, прежде всего формирования государства, был
интегрирован Й. Арнасоном в плюралистическую цивилизационную теорию. При
этом он не снимает с повестки дня задачу дальнейшей интеграции анализа
устойчивых, но не неизменных культурных паттернов с анализом долговременных
359
Гудсблом Й. История человечества и долговременные социальные процессы: к синтезу
хронологии и фазеологии. С. 128.
360
Elias N. What is Sociology? New York: Columbia University Press, 1978. P. 156–157.
361
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm // Theory, Culture, Society.
1987. Vol. 4, № 2–3. P. 448.
176
трендов и трансформаций, отмечая, что «плюралистической теории следует
уделять больше внимания проблематике процессов цивилизации — области,
разрабатываемой Элиасом и его последователями с точки зрения унитарного
понятия цивилизации»
362
. И наоборот, как еще раньше, в начале своего обращения
в «цивилизационного» теоретика, высказывался Арнасон, проект фигурационной
социологии должен быть пересмотрен, с тем чтобы включить в него теорию
культуры, которая, с одной стороны, соответствовала бы разработанной Элиасом
теории власти, а с другой — уравновешивала ее. Наиболее важным связующим
звеном между этими двумя измерениями социальной жизни выступают
культурные интерпретации власти
363
, которые явным образом тематизируются в
нижеследующей модели цивилизационного анализа.
3.3. Конфигурационная модель и локальная история
Локальная история сосредоточивается на монографическом или
сравнительном изучении любых ограниченных макроисторических единиц, таких
как империи, цивилизации, нации-государства, мир-экономики, исторические
регионы, культуры. При этом для подхода локальной истории характерны подчас
преувеличенные представления о когерентности, гомогенности и эндогенности
своих объектов изучения.
Цивилизационный анализ в социологии смог если не преодолеть, то избежать
ряд ограничений или «уклонов» традиционной сравнительной истории, перенеся
решение задачи определения цивилизаций на более абстрактный уровень, чем это
было принято историками и антропологами, которые обращались к изучению
цивилизаций. Неизбежным следствием принятия существования цивилизаций как
эмпирически предзаданных объектов исследования является во многом заводящая
в тупик дискуссия о количестве существовавших в человеческой истории ранее и
существующих в настоящее время цивилизаций и эмпирических критериях их
362
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 390.
363
Idem. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 447.
177
выделения. В социологической постановке проблемы понятие цивилизации не
просто фиксирует эмпирический объект исследования, а является аналитической
категорией, задающей перспективу исследования. Различные социоисторические
конфигурации будут в разной степени и не во всех отношениях одинаково
соответствовать идеальному типу полноценной цивилизационной формации
364
.
Формулируя исследовательскую программу цивилизационного анализа в
социологии, Ш. Эйзенштадт ввел понятие «цивилизационного измерения
человеческих обществ», которое он определил через выделение двух различных,
но взаимосвязанных аспектов: с одной стороны, культурной интерпретации мира
(«онтологических или космологических видений»), а с другой стороны,
определения, разграничения и регулирования сфер (или, если воспользоваться
менее привычным термином Эйзенштадта, «арен») социальной жизни
365
.
Цивилизационные формации представляют собой комбинацию интерпретативных
паттернов и институциональных рамок. При этом в соотношении этих двух —
культурного и институционального — аспектов цивилизационного измерения
акцентируются моменты автономии и контингентности в противовес любым
разновидностям одностороннего редукционистского детерминизма. В отличие от
метаисторической, в социологической версии цивилизационного анализа
подчеркивается не гомогенность и внутренняя согласованность, а амбивалентность
и антиномичность культурных предпосылок цивилизационных формаций.
Культурные ориентации цивилизаций не программируют институциональное
устройство обществ, а формируют общую «проблематику», открытую
множественным и часто противоречивым интерпретациям, некоторые из которых
могут выкристаллизоваться в сравнительно стабильные культурные модели. В
отличие от функционалистского и культур-детерминистского понятия
364
Idem. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 391.
365
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 2; Арнасон Й.
Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 20.
178
«программы», термин «проблематика» указывает на качества неопределенности и
креативности
366
.
Данное Эйзенштадтом определение «цивилизационного измерения»
удерживает в аналитическом фокусе традиционную для социологии базовую
единицу социальной реальности, обозначаемую понятием «общество», но
помещает ее в более широкие, выходящие за рамки отдельных обществ
региональные и глобальные социальные и культурные контексты и их
констелляции.
Несмотря на то, что цивилизационный поворот привел Эйзенштадта к
решительному разрыву со структурным функционализмом, следы последнего
сохранились не только в использовании подчас терминов, не отвечающих новым
концептуальным представлениям, но и в не до конца преодоленном нормативно-
институциональном редукционизме. Наиболее лаконичная формулировка
цивилизационного измерения «подчеркивает переплетение структурных аспектов
социальной жизни с ее регулятивным и интерпретативным контекстом»
367
.
Эйзенштадт проводит отчетливое различие между культурным,
институциональным и социоструктурным аспектами социальной жизни. Более
развернутое определение цивилизационного измерения фокусируется, как мы
видели, на комбинации интерпретативных и регулятивных рамок, оставляя
открытым вопрос о соотношении образованной такой комбинацией
цивилизационной формации с социальной структурой.
Рассматривая метатеоретическую проблему соотношения культуры и
социальной структуры, Эйзенштадт был склонен последнюю сводить к
«институциональному измерению», или «организационным рамкам»,
представляющим собой «наборы правил и норм»
368
. Он отказался от
ортодоксального социологического понятия культуры как «норм и ценностей» в
366
Он же. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 63.
367
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 1.
368
Idem. Structure and History: Introductory Observations // International Political Science
Review. 1989. Vol. 10. No. 2. P. 101; Айзенштадт С. Н. Цивилизационные измерения социальных
изменений. структура и история // Цивилизации. Вып. 4. М.: МАЛП, 1997. С. 21.
179
пользу расширенной концепции, подчеркивающей интерпретативное измерение
культуры, т. е. ее роль в раскрытии и артикуляции мира. В то же время
институциональная трактовка социальной структуры как «правил и норм»
сохранила у него доминирующее значение. На уровне построения более
конкретных моделей цивилизационной динамики Эйзенштадт уделял больше
внимания анализу коалиций и конфронтаций различного типа элит и других
ключевых акторов. Но в целом социальная структура в «субстанциально-
реляционном», а не «нормативистском» отношении осталась им явно недостаточно
концептуализирована и исследована. Х. Йоас и В. Кнёбль обращают внимание на
то, что многие «структурные данности» не играют в анализе Эйзенштадта
существенной роли, например, роль колониализма и связанного с ним применения
открытого насилия в процессах становления цивилизации модерности и ее
множественных форм
369
. В более поздних работах Эйзенштадт, как правило,
отличал «институциональные рамки» от «паттернов социальных отношений»
370
.
В то же время определения цивилизационного измерения Эйзенштадта
обладают потенциалом, который не в полной мере им предусмотрен или раскрыт,
но создает возможности для восполнения дефицитов в теоретических построениях
самого Эйзенштадта и для консолидации версий цивилизационного анализа. Этот
интегративный потенциал отчетливо проявился в лаконичной «трехсторонней»
формулировке цивилизационного измерения. Но и определение цивилизационного
измерения, акцентирующее интерпретативно-институциональную взаимосвязь,
содержит выход на социоструктурное измерение социальной жизни через понятие
«арены» (во множественном числе). В отличие от нагруженного
функционалистскими коннотациями термина «сферы» или «подсистемы»
социальной жизни, оно отсылает к конфликтному образу общества, предполагая
паттерны отношений власти, которые Элиас концептуализировал в понятии
социальной фигурации. Данное понятие обозначает сеть отношений
369
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций. С. 475–476.
370
См., напр.: Эйзенштадт Ш. Новые религиозные констелляции в структурах
современной глобализации и цивилизационная трансформация // Государство, религия, церковь
в России и за рубежом. 2012. № 1(30).
180
взаимозависимости между акторами и воплощает реляционную концепцию
власти
371
, являющуюся неотъемлемой частью процессуальной модели
цивилизационного анализа.
Концепция «цивилизационного измерения» придает цивилизационному
подходу статус аналитической перспективы на социоисторическую реальность в
целом, а не предметной (отраслевой) теории об определенном классе эмпирических
образований, именуемых «цивилизациями». Таким образом, в перспективе
цивилизационного анализа становится возможным изучать социальные феномены
разного уровня и масштаба, выявляя, а не постулируя их цивилизационную
релевантность. Проявленность «цивилизационного измерения» может
существенно варьироваться в разных конкретно-исторических ситуациях и для
разных социальных феноменов, и определение степени и форм этой проявленности
составляет каждый раз задачу эмпирического исследования.
Исследование конкретного феномена или случая в цивилизационном анализе
может осуществляться в двух направлениях. В одном из них исследование
подчинено задаче идентификации цивилизационного паттерна, описания
«встроенности» рассматриваемого феномена в структуру цивилизации. Выбор
этого подхода становится практически предопределенным, если исследователь
становится на точку зрения холистского детерминизма, согласно которому
цивилизация представляет собой в высшей степени когерентную и закрытую
систему, каждый элемент которой полностью детерминирован структурой целого
или «запрограммирован» ее «ядром», заключающим в себе организующие
принципы системы, наподобие генов в биологическом организме. В этом случае
исследование конкретного феномена может принять односторонний и
иллюстративный характер, за что критиковался, например, структурный
функционализм, представляющий собой одну из версий холистского
детерминизма.
В другом направлении исследования, исходящем из аналитической
концепции цивилизационного измерения, не системная тотальность цивилизации,
371
Elias N. What is Sociology? P. 131.
181
а рассматриваемый феномен как таковой во множестве своих взаимосвязей вне
какой-либо априорно заданной координации между ними, сохраняет свое
центральное значение в качестве объекта изучения. Такая точка зрения
релятивизирует и ограничивает использование понятия «система» в отношении
социоисторической реальности: системные образцы могут возникать, а могут и не
возникать в определенных обстоятельствах, но никогда не могут рассматриваться
как предзаданные и полностью исчерпывающие поле релевантных данному
феномену отношений. Конфигурационный подход, в отличие от холистского
детерминизма, акцентирует моменты произвольности и контингентности, стараясь
избегать использования чрезмерно «жестких», конструирующих когерентные
образы схватываемой реальности понятий «система» и «структура» в пользу более
«гибких», нагруженных процессно-реляционными и контингентно-
релятивистскими коннотациями терминов, таких как «конфигурация»,
«констелляция», «комбинация», «формация» и ориентирует исследователя на
идентификацию паттернов в смешениях множественных и разнообразных
элементов. При этом проблематизируется отношение между цивилизационным
контекстом и конкретными феноменами.
«Цивилизационное измерение» является не единственным ракурсом, в
котором может анализироваться тот или иной социальный или культурный
феномен. Релевантность цивилизационного анализа изучаемому объекту в
конкретных социоисторических условиях его существования выявляется в ходе
предметных исследований. В то же время концепция цивилизационного измерения,
придающая понятию цивилизации, прежде всего, статус аналитической категории,
позволяет оба отмеченных направления, в которых может развиваться
исследование, совмещать по схеме герменевтического круга, или лучше сказать,
«герменевтической спирали»
372
.
Разработанный Й. Арнасоном идеальный тип цивилизационных формаций
наряду с акцентированным Эйзенштадтом интерпретативно-институциональным
измерением включает также пространственно-темпоральный аспект. Комбинации
372
Тисельтон Э. Герменевтика. Черкассы: Коллоквиум, 2011. С. 20.
182
интерпретативных моделей и институциональных структур образуют
«цивилизационные паттерны», а их воплощения в конкретных пространственно-
временных границах — «цивилизационные комплексы». В том случае, когда два
или более цивилизационных комплекса особенно тесно взаимосвязаны через
общие источники происхождения и/или интенсивные взаимообмены, то они
составляют «цивилизационную констелляцию»
373
. Таким образом,
социологическая концепция цивилизаций в версии Дюркгейма — Мосса содержит
отчетливо выраженный транссоциетальный аспект, который является
разновидностью связей и процессов, составляющих главный предмет изучения и
основную концептуальную рамку в следующем рассматриваемом нами типе
исторического изучения — транслокальной истории.
3.4. Интеракционная модель и транслокальная история
В транслокальной истории прослеживаются сети, потоки и обмены через
границы отдельных стран. Примерами транслокальной истории могут служить
работы Дж. Бентли, М. Ходжсона, Дж. Хобсона, М. Эспаня
374
. Другими
названиями (и версиями) транслокальной истории являются связанная история,
перекрестная история, трансрегиональная история и в применении к периоду
зрелой модерности (после 1800 г.) — транснациональная история. Основные
понятия этого типа социокультурно-исторических исследований — встречи
(encounters), связи (connections) и связанность (connectedness), мобильности,
трансфер, перевод (translation), обращение (circulation), метисация — выдвигаются
в противоположность упрощенным описаниям заимствований через культурные
373
Arnason J. P. Interpreting History and Understanding Civilizations // The Benefit of Broad
Horizons: Intellectual and Institutional Preconditions for a Global Social Science: Festschrift for Bjorn
Wittrock on the Occasion of His 65th Birthday / ed. by H. Joas, B. Klein. Leiden; Boston: Brill, 2010a.
P. 179.
374
Bentley J. Old World Encounters: Cross Cultural Contacts and Exchanges in Pre-Modern
Times. New York: Oxford University Press, 1993; Hodgson M. Rethinking World History: Essays on
Europe, Islam and World History. Cambridge: Cambridge University Press, 1994; Hobson J. H. The
Eastern Origins of Western Civilization. New York: Cambridge University Press, 2004; Эспань М.
История цивилизаций как культурный трансфер. М.: Новое литературное обозрение, 2018.
183
границы в понятиях диффузии и адаптации, принятым в традиционных подходах
всеобщей и локальной истории. Особым фокусом изучения транслокальной
истории становятся сами границы, процессы их социокультурного
конструирования между сторонами в ходе взаимодействия. В этой
исследовательской перспективе границы и связанные с ними идентичности, в том
числе цивилизационные, являются скорее результатом, чем предпосылкой
культурного взаимодействия.
Несмотря на то что транслокальная история выступает с критикой
представления об истории как состоящей из отдельных «контейнеров», в своих
менее радикальных версиях она стремится не полностью отказаться от локальной
истории, а расширить ее границы. В той степени, в какой транслокальная история
сосредоточивается в изучении транскультурных взаимодействий не на влиянии
этого взаимодействия на локальности, а на прослеживании траектории и
трансформаций самого объекта культурного трансфера в процессе его перехода
через границы, она отдаляется от локальной истории. В отличие от сравнительной
(локальной) истории, оперирующей историческими макроединицами,
транслокальные исследования занимаются, в том числе, явлениями гораздо
меньшего охвата.
Транслокальному подходу в изучении истории соответствует
«интеракционная» модель цивилизационного анализа, которая расширяет и
дополняет его конфигурационную модель. В классической теории локальных
цивилизаций акцент делался на закрытости цивилизаций. Отличительной
характеристикой социологической цивилизационной парадигмы является
подчеркивание роли межцивилизационных встреч (encounters), несводимых к
конфликтному «столкновению цивилизаций» в геополитической сфере.
Взаимодействию между цивилизациями придается большое значение в некоторых
версиях всеобщей истории, но в ее рамках оно принимается в расчет только как
необходимое условие и механизм осуществления реального единства мировой
истории, что приводит к одностороннему рассмотрению самого феномена
межцивилизационных встреч. Так, У. Макнил акцентировал обмен и передачу
184
достижений культуры, прежде всего технологий от одной цивилизации к другой, в
описанной им «истории человеческого сообщества»
375
. А. Тойнби был первым, кто
ввел само понятие «межцивилизационные встречи», проведя различие между
встречами, протекающими в пространстве и во времени («ренессансы»). Но в
разработке этой темы он акцентировал универсализирующие тенденции, которые
вели к возникновению мировых религий как надцивилизационного способа
социальной жизни. Тем самым британский историк вышел за исходные
концептуальные рамки плюралистического цивилизационного подхода
376
.
Транслокальная история как особая парадигма исторического изучения
предполагает плюралистическое видение социоисторической реальности в
качестве концептуальной основы изучения трансграничных взаимодействий. В
рамках транслокальной истории межцивилизационное взаимодействие
анализируются с точки зрения той роли, которую оно играет для каждой из
взаимодействующих сторон. Универсализирующие и интегративные тенденции не
исключаются из анализа, но рассматриваются лишь наряду с другими
последствиями взаимодействия между цивилизациями. Результатом встреч между
цивилизациями в пространстве и во времени может стать образование
цивилизационной констелляции, особым образом соединяющей в себе культурные
модели взаимодействующих цивилизационных комплексов, но возникновение
подобных социоисторических конфигураций не ведет к всеобщей унификации и
интеграции человеческого сообщества.
В социологической модели цивилизаций Дюркгейма и Мосса
транссоциетальная «культурная мобильность» (если использовать термин
П. А. Сорокина) рассматривалась в контексте отдельных цивилизационных
комплексов и, таким образом, носила характер внутрицивилизационного
взаимодействия. В рамках плюралистической версии цивилизационного анализа
тема межцивилизационных взаимодействий была поставлена и разработана
375
Мак-Нил У. Восхождение Запада. История человеческого сообщества. Киев: Ника-
Центр; М.: Старклайт, 2004.
376
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 400.
185
Б. Нельсоном
377
. Этот американский историк-медиевист и социолог
продемонстрировал широкое разнообразие последствий, которые
межцивилизационные встречи могут вызывать в «структурах сознания»
вступающей в контакт стороны: от односторонней ассимиляции до отказа
воспринимать интеллектуальные вызовы, предлагаемые другими цивилизациями.
Однако такая культурная «закрытость» — исторически обусловленный выбор, а не
априорно постулируемая характеристика цивилизаций вообще. Э. Тирикьян ввел
понятие внутрицивилизационных встреч, отражающее гетерогенность, доходящую
до расколов, «структур сознания» того или иного цивилизационного комплекса, в
том числе возникающую в результате межцивилизационного взаимодействия
378
.
Дж. Аржоманд развил исходную концепцию межцивилизационного
взаимодействия Б. Нельсона, дополненную Э. Тирикьяном понятием
внутрицивилизационного взаимодействия
379
, в концепцию внутри- и
межцивилизационного процессов для объяснения сложного и противоречивого
характера цивилизационной динамики. Опираясь на проведенное в 1950-е гг.
американским культурантропологом Р. Редфилдом различение между «великой» и
«малой» традициями в структуре любой цивилизации, Аржоманд рассматривал
внутрицивилизационный процесс как динамическое приближение малой традиции
к великой, а межцивилизационный процесс относил к инновационным тенденциям
под влиянием других цивилизаций
380
.
Другой инициатор цивилизационного поворота в социологии в середине
1970-х гг. Ш. Эйзенштадт, хотя отмечал в своих работах значение
межцивилизационных и трансцивилизационных взаимосвязей и взаимодействий,
основное внимание уделял сравнительному исследованию динамики цивилизаций
с точки зрения разработки ими своих особых культурных онтологий, большинство
377
Nelson B. Civilizational Complexes and Intercivilizational Encounters // Sociological
Analysis. 1973. Vol. 34, № 2. P. 79–105; Idem. On the Roads to Modernity: Conscience, Science and
Civilizations. Totowa: Rowman and Littlefield, 1981.
378
Tiryakian E. A. Reflections on the Sociology of Civilizations; Arnason J. P. Understanding
Intercivilizational Encounters // Thesis Eleven. 2006. Vol. 86, № 1. P. 50.
379
Tiryakian E. A. Reflections on the Sociology of Civilizations. P. 122–128.
380
Arjomand S. A. Multiple Modernities and the Promise of Comparative Sociology. P. 24.
186
из которых сформировалось в осевую эпоху между 800 г. до н. э. и 200 г. н. э.
381
Эта
сфокусированность исследовательского интереса Эйзенштадта на эндогенных
источниках цивилизационного развития стала предметом критики и основанием
для подчас излишне резкого противопоставления способу анализа Й. Арнасона
382
.
В наиболее полном и систематизированном виде интеракционная модель
цивилизационного анализа представлена Арнасоном
383
. Взгляды этого социолога,
включая концепцию межцивилизационных взаимодействий, уже становились
предметом рассмотрения в российской литературе
384
. Разработанная им концепция
межцивилизационных встреч имеет тесные сопряжения и значительные
пересечения с тремя другими моделями цивилизационного анализа и
соответствующими им типами исторического изучения. С точки зрения локальной
сравнительной истории «открытость встречам» с другими цивилизациями —
важная характеристика цивилизационных паттернов и критерий их сравнения
между собой. (То же самое может быть верно в отношении множественных
модерностей, различающихся степенью своей открытости/закрытости
385
.) На
широком историческом материале Арнасон прослеживает влияние встреч между
цивилизациями на формирование государственных структур, обогащая тем самым
и процессную модель цивилизационного анализа, для которой проблематика
генезиса и трансформации государства является центральной. Концепция
381
Delanty G. The European Heritage: A Critical Re-Interpretation. London; New York:
Routledge, 2018. P. 36.
382
Knöbl W. Contingency and Modernity in the Thought of J. P. Arnason. P. 10.
383
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 397–403; Idem.
Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. P. 287–296; Idem.
Understanding Intercivilizational Encounters.
384
Масловский М. В. Цивилизационный анализ Й. Арнасона: советская модель модерна //
МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2012. № 3; Он же.
Историческая социология Й. Арнасона: взгляд на российскую историю в контексте
межцивилизационного взаимодействия // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из
обществоведческих дисциплин. 2014. № 4; Титаренко Л. Г. Концепция множественности форм
модернов в исторической социологии Й. П. Арнасона // Социологические исследования. 2016.
№ 1; Она же. Восточноазиатский модерн в цивилизационной концепции Арнасона // Журнал
социологии и социальной антропологии. 2022. Т. 25, № 2; Карасев Д. Ю. Реляционно-
цивилизационный подход Й. Арнасона и глобальное измерение советского модерна //
Социологические исследования. 2021. № 9.
385
См., напр.: Блоккер П. Сталкиваясь с модернизацией: открытость и закрытость другой
Европы // Новое литературное обозрение. 2009. № 6. С. 18–34.
187
межцивилизационных встреч занимает центральное место в намеченном
Арнасоном проекте создания теории цивилизационной динамики на основе
достижения большей связности анализа цивилизационных паттернов с
исследованиями процессов цивилизации.
Если Б. Нельсон изучал межцивилизационные встречи домодерных эпох и
периода ранней модерности, то Арнасон расширяет применение концепции
межцивилизационного взаимодействия для изучения более поздних вплоть до
самых современных множественных форм модерности
386
. С его точки зрения,
цивилизационный транзит к множественным модерностям может быть описан как
серия разнообразных взаимодействий между Западом и остальным миром,
включающая «взаимодействие местных традиций (иногда с собственными
предвосхищениями модерна), западных традиций (со свойственной им внутренней
проблематикой), динамики и различных видений трансформации модерна, а также
форм контрмодерна (в том числе тоталитарных), которые выросли из западных
субкультур»
387
. Дж. Деланти адаптировал разработанную в исторической
социологии концепцию межцивилизационных взаимодействий для анализа
межкультурных и межконфессиональных взаимоотношений в современных
европейских обществах
388
. На основе реконструкции концепции
межцивилизационных встреч Арнасона с привлечением теоретических ресурсов
постколониальных исследований, глобализационного анализа и марксизма
Дж. Смит создал концепцию «глубокого» и «плотного» межцивилизационного
взаимодействия (intercivilizational engagement), которая не ограничивается
анализом лишь оказывающих наибольшее культурное влияние контактов между
цивилизациями
389
.
386
Масловский М. В. Историческая социология Й. Арнасона: взгляд на российскую
историю в контексте межцивилизационного взаимодействия. С. 283, 285.
387
Арнасон Й. Понимание межцивилизационного взаимодействия // МЕТОД: Московский
ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2015. Вып. 5. С. 122.
388
Delanty G. Cultural Diversity, Democracy and the Prospects for the Cosmopolitanism: A
Theory of Cultural Encounters // British Journal of Sociology. 2011. Vol. 64, No. 4; Масловский М. В.
Межкультурное взаимодействие и социальные поля: новые теоретические подходы в
европейской и американской социологии // Социологические исследования. 2016. № 7. С. 13–15.
389
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age. P. 16.
188
В парадигме транслокальной истории разработана модель цивилизаций
Р. Коллинза, опирающаяася на его анализ социальных сетей в области
философии
390
. Цивилизации он определяет как зоны культурного престижа,
связанные взаимопроникающими сетями со своими центрами и перифериями,
взаимодействующие, но не совпадающие с политическими и экономическими
сетями. Динамика зон цивилизационного престижа включает процессы
цивилизационного импортирования. Здесь Коллинз делает несколько обобщений.
Во-первых, не только идеи или религии, но и целые формы социальной структуры
могут быть импортированы через сети культурных контактов. Пределы, в которых
это происходит, исторически изменчивы и зависят от баланса экономической и
политической власти в отношениях экспортирующей и импортирующей
цивилизаций. Во-вторых, импортирование может происходить неоднократно, в
течение многих веков и осуществляться по различным каналам влияния соседней
обладающей высоким престижем цивилизации. В-третьих, в некоторые
исторические периоды из комбинации импортированных и местных элементов
создается новая цивилизация, которая стремится преднамеренно разорвать или по
крайней мере значительно ослабить свои связи с цивилизацией, от которой она
зависит. Но и в этом случае движения цивилизационной автономии обязаны своим
формированием взаимодействию с цивилизацией, которой они противостоят. В-
четвертых, движение за культурную или цивилизационную автономию не является
прямым следствием геополитических и экономических отношений, а имеет свою
особую культурную динамику. Эта динамика основывается на социальных сетях
интеллектуалов и организациях, которые обеспечивают материальную базу для
культурного производства. Поэтому, когда периферийная зона создает
организацию интеллектуального мира, которая поддерживает собственное местное
творчество, тогда в пространстве интеллектуального внимания появляются новые
390
Collins R. Civilizations as Zones of Prestige and Social Contact // International Sociology.
2001. Vol. 16, № 3. P. 421–437; Idem. The Sociology of Philosophies: A Global Theory of Intellectual
Change. Cambridge: The Belknap Press of Harvard University Press, 1998; Коллинз Р. Социология
философий: глобальная теория интеллектуального изменения / Пер. с англ. Н. С. Розова,
Ю. Б. Вертгейм. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.
189
фракции, непосредственно уже не зависящие от цепочек импорта. Появление
возможностей для местных интеллектуалов создавать престижные карьеры через
местные структуры культурного производства означает, что они больше не
нуждаются в импорте. Новые местные интеллектуальные позиции формируются в
процессе атаки на ранее импортированные позиции, при этом они инкорпорируют
многие элементы критикуемых позиций. Коллинз особо подчеркивает, что ни одна
цивилизационная зона престижа никогда не находилась в изоляции: каждая из них
была сформирована другими и сама формировала другие через динамику сетей
притяжения и отталкивания.
В той степени, в какой при анализе культурных трансферов учитываются
социальные отношения взаимозависимости и власти, не сводимые к процессам
взаимодействия и сетям контактов, транслокальная история соединяется с
глобальной историей. В этом отношении цивилизационная теория Коллинза
представляет собой также пример следующей — «реляционной» — модели
цивилизационного анализа в социологии.
3.5. Реляционная модель и глобальная история
Глобальная история от исследования заимствований, взаимосвязей и
взаимодействий, составляющих предмет транслокальной истории, переходит к
изучению отношений взаимозависимости, создающих общий структурный
контекст для различных ограниченных социальных образований, индивидуальных
и коллективных акторов и интеракций между ними. Все типы организованных
социальных образований всегда существуют в контексте более широких, чем сами
эти социальные структуры, исторических конфигураций взаимозависимости,
которые самым существенным образом влияют на их природу и траектории
развития.
Традиционные «эссенциалистские» версии подходов всеобщей, локальной и
транслокальной истории связаны с идеей существования заранее заданных
социоисторических единиц, которые либо развиваются автономно в силу своего
190
всеохватывающего характера или внутренних причин, либо вступают во
взаимодействие друг с другом и уже в ходе этого взаимодействия между ними
устанавливаются отношения взаимозависимости и доминирования/подчинения.
Логика глобальной истории как подхода разворачивается в обратном направлении:
она исходит из предпосылки существования полей сопряженности с
изменяющимся балансом власти, динамичных конфигураций отношений
взаимозависимости, выступающих порождающим контекстом для социальных
формаций любого масштаба и для социального взаимодействия любого уровня.
Глобальную историю как особую исследовательскую программу отличает не
планетарный охват изучаемых явлений как таковой (в действительности его может
и не оказаться), а «реляционный» подход к явлениям различного уровня и
масштаба и «методологическая установка» искать связи и ставить вопрос о
причинах происходящего за пределами общепринятых пространственных
единиц
391
.
Нередко в качестве примера глобальной истории приводится мир-системная
теория И. Валлерстайна. Однако этот выдающийся социолог, критически выступая
против традиционного социологического понятия «общество», эмпирическим
референтом которому служило национальное государство, в то же время
некритически переносит представление о столь же целостной и всеохватной
базовой единице социологического анализа на более высокий —
«наднациональный» — уровень. Создатель теории мир-систем и многие его
последователи постулируют существование системного качества изучаемых
социальных образований, от мини- до мир-систем, а не делают его выявление
задачей эмпирического анализа и теоретической аргументации. Глобальная
история стремится избежать ошибки реификации, предпочитая рассматривать
широкие констелляции отношений взаимозависимости, относительно автономные,
не совпадающие, но взаимопереплетающиеся сети различных видов социальной
власти. Яркий пример такого подхода — историческая социология власти
391
Конрад С. Что такое глобальная история? С. 91–92, 99–100.
191
М. Манна
392
. Еще раньше Н. Элиас со всей отчетливостью обосновал реляционный
характер власти. По сравнению с Эйзенштадтом, который в объяснении процессов
формирования и изменения цивилизационных паттернов сосредоточивался на
коалициях и конфронтациях различного типа элит, фигурационная социология
Элиаса обеспечивает всеобъемлющий охват социоструктурного измерения
ключевой для цивилизационного анализа проблемы соотношения культуры и
власти. Введенное им понятие «фигурация» относится к изменяющемуся балансу
власти в отношениях между акторами и «применимо ко всем уровням социальных
отношений, от взаимодействия отдельных лиц до соперничества
институционализированных властных центров. Оно относится к явлениям
различного масштаба и различной степени связанности, от мелких групп до
глобальных сетей». К тому же, добавляет Й. Арнасон, понятие фигурации способно
включить в себя наряду с социокультурными и природные факторы, хотя этот
аспект и отсутствует в исходной концепции
393
. Не менее важно и то, что понятие
фигурации не является статическим, оно учитывает во взаимопереплетениях
акторов не столько соотношение их сил на данный момент, сколько градиент
власти — динамическую характеристику, показывающую направление смещения
властного баланса в ту или иную сторону. В фигурационной социологии Элиаса и
его последователей реляционный подход неразрывно связан с процессной моделью
цивилизационного анализа.
В конфигурации всех непрерывно связанных между собой длительных
процессов цивилизации проявляется общий принцип взаимодействия и
параллельного увеличения контроля и зависимости
394
. В отличие от традиционной
парадигмы всеобщей истории, наследующей просвещенческой теории прогресса
цивилизации, реляционный подход в изучении человеческой истории фокусирует
внимание не на процессах культурной трансмиссии в ходе межцивилизационных
392
Манн М. Источники социальной власти: в 4 т. М.: Издат. дом «Дело» РАНХиГС, 2018.
393
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 54.
394
Гудсблом Й. История человечества и долговременные социальные процессы: к синтезу
хронологии и фазеологии. С. 126–128.
192
взаимодействий, а на изменяющемся балансе власти в отношениях между
социальными формациями. С реляционной точки зрения баланс власти может
изменяться между обществами, даже не находящимися во взаимодействии друг с
другом. В целом процессы диффузии и даже культурных инноваций
рассматриваются как производные и зависимые от баланса власти. В
действительности тесные отношения взаимозависимости не только способствуют,
но и препятствуют передаче достижений культуры даже в такой, казалось бы,
обладающей наибольшим «коэффициентом распространения и
интернационализации» области, как технологии.
Однако фигурационная социология, как и многие другие версии глобальной
реляционной истории и социологии, испытывает дефицит понимания и признания
аналитической автономии и конститутивной роли культуры в социальной жизни.
Это хорошо видно на примере объяснения Элиасом возникновения модерной
демократии. Элиас в качестве доминирующего социоструктурного тренда
модерных обществ выделял процесс «функциональной демократизации»,
состоящий в смещении баланса власти между правящими элитами и широкими
слоями населения в сторону последних
395
. Однако, как отмечает Арнасон, процесс
демократизации включает «не только изменяющиеся констелляции власти, но и
новые культурные интерпретации власти»
396
. Возникновение и
институционализация модерного демократического проекта не могут быть сведены
к автоматическим последствиям или побочным эффектам социоструктурной
трансформации, определяемой Элиасом как «растущий властный потенциал масс»,
а должны рассматриваться как избирательная артикуляция культурных
предпосылок демократической революции, которые могут быть интерпретированы
по-разному. Другим ответом на функциональную демократизацию является
развитие все более сложных и всеохватывающих механизмов контроля
397
. Это
могут быть тоталитарные механизмы контроля, например реализуемые в форме
395
Elias N. Interview with Peter Ludes on “Knowledge and Power” // Society and Knowledge /
Ed. by V. Meja, N. Stehr. New Brunswick: Transaction Books, 1984. P. 253.
396
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 451.
397
Ibid.
193
диктатуры партии-государства, но могут быть и более мягкие дисциплинарные
механизмы, если использовать термин М. Фуко, «знания-власти»,
комплементарные институтам правового государства, действующим в
демократических обществах. Как подчеркивал Фуко, в модерных обществах власть
осуществляется во взаимодействии этих двух гетерогенных, несводимых одно к
другому начал — институтов государственного права и дисциплинарных
механизмов, возрастающих на основе производства, использования и легитимации
знания, претендующего быть «наукой»
398
. Как тоталитарные, так и либерально-
демократические модерные политико-институциональные режимы представляют
собой сочетания механизмов контроля обоих видов — юридического закона и
дисциплины. Однако в случае тоталитарных режимов ориентация на
осуществление власти и контроля над условиями человеческого существования
подавляет ориентацию на автономию человека, особенно в ее
индивидуалистических акцентуациях. Также в тоталитарных режимах
идеологизированные институты государственно-юридического порядка
подчиняют себе дисциплинарные механизмы контроля, поддерживаемые
дискурсами социальных и прочих наук, в той степени, в какой последние
реализуются в практиках власти-знания. Тоталитарные проекты и режимы, как и
демократические, являются не только одним из ответов на социоструктурный
процесс функциональной демократизации, но и особой интерпретацией
культурной проблематики демократической революции, что и делает их
принадлежащими модерности.
Расширением исследовательской программы культуроориентированного
цивилизационного анализа до масштаба глобальной истории представляется
предложенная Б. Виттроком концепция глобальных культурных
кристаллизаций
399
. Для вводимого им понятия «культурная кристаллизация»
определяющей становится, как и для понятия «цивилизационный паттерн»,
398
Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в
1975–1976 учебном году. С. 56.
399
Wittrock B. Social Theory and Global History: The Three Cultural Crystallizations.
194
культурно-институциональная взаимосвязь, т. е. соединение интерпретативных
паттернов и институциональных рамок. Полная культурная кристаллизация
включает не только процесс культурной реконфигурации, но и
макроинституциональные трансформации. Понятие «культурных кристаллизаций»
относится к широкомасштабным трансрегиональным конфигурациям,
охватывающим несколько цивилизационных комплексов. После идеационального
и институционального измерений культурных кристаллизаций третьим фокусом
исследовательской программы глобальной исторической социологии,
предлагаемой Виттроком, являются паттерны торговли, завоеваний и религиозной
конверсии — тех видов человеческой деятельности, которым, по его замечанию,
Ш. Эйзенштадт и его коллеги уделяли недостаточное внимание.
Виттрок выделяет три главных периода глобальной культурной
кристаллизации в человеческой истории: осевую эпоху, экуменический ренессанс
(IX — середина XIII в.) и формирование модерности (конец XVIII — начало
XIX в.). Результатами первого периода стало формирование великих мировых
религий и возникновение связанных с ними имперских политических порядков. Во
второй период произошло воссоздание фундаментально трансформированных
экуменических и имперских порядков после упадка и потрясений, вызванных
завоеваниями и проникновением кочевых народов. Для третьего периода
глобальной культурной кристаллизации определяющими стали переход к дискурсу
социальных наук и образование наций-государств. Каждый из трех выделенных
периодов глобальной культурной кристаллизации имеет для обоснования
исследовательской программы Виттрока особое значение. Для традиционных
научных представлений в отношении двух крайних периодов характерны
противоположные позиции. Если в концептуализации осевой эпохи реализуется
культуралистский подход (осевая эпоха как культурная реконфигурация), то в
концептуализации формирования модерности доминирует институционалистский
подход (модерность как институциональная трансформация). И в том, и в другом
случае переосмысление эпох предлагает новый способ изучения
институционального изменения. Виттрок подвергает критике за редукционизм как
195
культуральный, так и институциональный подход. В своем анализе как осевой
эпохи, так и формирования модерности он стремится преодолеть отмеченные
односторонности, дополняя анализ осевой эпохи институциональным измерением,
а эпохи модерности — культурным измерением. Однако «изобретение» Виттроком
эпохи экуменического ренессанса с самого начала ориентировано на обоснование
предлагаемого им способа изучения институционального изменения, нашедшего
применение и в переосмыслении двух других глобальных эпох. По его замыслу,
«базовая идея гипотезы экуменического ренессанса должна показать, что
космологические и культурные трансформации оказывают прямое влияние на
возникновение макроинститутов»
400
.
При обращении к эпохе формирования модерности Виттрок, следуя
собственным методологическим установкам, стремится показать, как
«эпистемические изменения делают возможным формулирование новых долговых
обязательств, которые служат в качестве генерализированных точек референции и
оспаривания и в качестве наборов структурирующих принципов в
конституировании наиболее важных институтов современных обществ»
401
.
Виттрок считает, что и в эпоху модерности все еще можно говорить о различных
цивилизациях в разных частях мира. Однако модерность как таковая не является
«новой цивилизацией», как полагал Эйзенштадт
402
, а представляет собой, по
определению Виттрока, «глобальное условие, которое влияет на все наши
действия, интерпретации и привычки»
403
. Современное глобальное состояние
модерности определяется не столько универсальными тенденциями к
конвергенции и повсеместным распространением нескольких базовых
социетальных институтов, сколько всеобщим «референциальным» значением
культурно конституируемых структурирующих принципов. В роли
структурирующих принципов выступают «долговые обязательства»
400
Ibid. P. 38.
401
Ibid. P. 35.
402
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct
Civilization.
403
Wittrock B. Social Theory and Global History: The Three Cultural Crystallizations. P. 46.
196
социополитических макроинститутов
404
. Данные структурирующие принципы и
связанные с ними концептуальные представления и ожидания выступают
всеобщими точками отсчета в политических дискуссиях и столкновениях,
установлении социальных связей, построении коллективных идентичностей и
выработке институциональных форм, что в результате приводит к складыванию
множественных модерностей. Очевидно, такое универсальное «референциальное»
значение культурно конституируемых структурирующих принципов не может
быть сведено к процессам межкультурных обменов, трансферов, заимствований, а
задает структурный контекст, формируемый многообразными отношениями
зависимости в современном мире. В этом аспекте концепция Виттрока модерности
как глобального условия представляет собой яркий пример глобально-
реляционного подхода в исторической социологии.
Множественность модерностей задается многообразными конфигурациями
экономической, политической, культурной сфер общественной жизни,
складывающимися в пространственно-временных контекстах различного
масштаба: от социетального (национального) до глобального
405
. Кроме различных
цивилизационных оснований на плюрализацию форм модерности влияют такие
отмечаемые Й. Арнасоном факторы, как борьба и альянсы внутри отдельных
обществ, геополитические, геоэкономические и геокультурные констелляции
глобального или регионального масштаба, а также случайные исторические
события
406
. В отличие от теорий локальных цивилизаций, рассматривающих любое
социокультурное явление как элемент в составе того или иного всеобъемлющего
цивилизационного комплекса, принятая в социологической парадигме
аналитическая концепция цивилизационного измерения исключает такое
«контейнерное» понимание цивилизаций. Проявленность и значимость
404
Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European Origins and Modernity as a Global
Condition // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1. P. 37–38; Виттрок Б. Современность: одна, ни одной
или множество? Европейские истоки и современность как всеобщее состояние // Полис.
Политические исследования. 2002. № 1. С. 144–146.
405
Арнасон Й. Переосмысление восточноазиатского модерна // Социологические
исследования. 2016. № 1. С. 191–192.
406
Он же. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 25.
197
цивилизационного измерения в социальной жизни существенно варьируются для
разных общественных формаций, конкретно-исторических ситуаций и отдельных
социальных феноменов. Определение степени и форм этой проявленности и
значимости составляет в каждом случае задачу эмпирического анализа.
Реляционная модель цивилизационного анализа актуализирует задачу
концептуального прояснения и эмпирического анализа отношений между
цивилизационными паттернами, представляющими собой исторически
сложившиеся комбинации интерпретативных моделей и институциональных
рамок, и социальными фигурациями, определяемыми изменяющимся балансом
власти в отношениях между акторами.
В целом, выделенные четыре — процессная, конфигурационная,
интеракционная и реляционная — модели цивилизационного анализа в социологии
продуктивнее рассматривать не как расходящиеся теоретические перспективы или
самостоятельные предметные области, а как находящиеся в диалогическом
отношении между собой компоненты комплексной цивилизационной
социологической парадигмы. Эти модели фокусируются на разных аспектах
социоисторической реальности и отражают различную степень и формы ее
структурированности. Для анализа различных социоисторических
пространственно-временных контекстов более подходящей может быть та или иная
модель. Тем не менее следует подчеркнуть, что ядро цивилизационного анализа как
самостоятельной исследовательской программы составляет конфигурационная
модель, ориентированная на идентификацию в социоисторической реальности
цивилизационных паттернов, воплощающих культурные интерпретации власти.
Дальнейшая разработка исследовательской программы цивилизационного анализа
в социологии предполагает более тесное сопряжение интерпретативно-
институционального подхода плюралистической теории цивилизационных
паттернов, комплексов и взаимодействий, представленной в работах Б. Нельсона,
Ш. Эйзенштадта, Й. Арнасона, Б. Виттрока и ряда других социологов, с
процессореляционной методологией фигуративной социологии Н. Элиаса и его
последователей.
198
3.6. Теория множественных модерностей
в структуре цивилизационного анализа
Социальная жизнь определяется не только цивилизационными основаниями,
но и другими факторами. Значение некоторых из них в жизни современных
обществ таково, что многие исследователи, вообще, ставят под сомнение
применимость плюралистической версии цивилизационного анализа к эпохе
модерности в целом, считая ее глобальным «постцивилизационным» состоянием,
либо к отдельным группам существующих обществ. К одной из таких групп
относятся постколониальные общества, образованные европейскими
переселенцами в чрезвычайно асимметричном взаимодействии с местным
населением на разных континентах (США, Бразилия, Австралия, ЮАР – наиболее
показательные случаи подобного рода)
407
. Другую группу составляют имеющие
гораздо более длительную историю общества, но прошедшие через несколько
веков последовательных волн модернизационных трансформаций, к числу которых
принадлежит и Россия
408
.
В рамках социологической традиции цивилизационного анализа на
концептуальный вызов «модерности» были даны два ответа, и оба были
инициированы работами Ш. Эйзенштадта. Один – теория множественных
модерностей (multiple modernities), получившая весьма широкое признание и
дальнейшее развитие в трудах целого ряда исследователей; другой – концепция
модерности как новой особой цивилизации, которой было уделено гораздо
меньшее внимание в социологическом сообществе
409
. В последнее время наиболее
масштабный проект интеграции этих двух родственных цивилизационных
концепций модерности осуществил Й. Арнасон.
407
Wagner P. From Interpretation to Civilization — and back: Analyzing the Trajectories of
Non-European Modernities // European Journal of Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1. P. 98–100.
408
Idem. Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs Historical Sociology //
Thesis Eleven. 2010. Vol. 100, № 1. P. 54–55.
409
Eisenstadt S. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000a. Vol. 129, № 1. P. 1–29; Idem. The
Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct Civilization // International Sociology.
2001. Vol. 16, № 3. P. 320–340.
199
Ставшая неотъемлемой частью социологической традиции
цивилизационного анализа, но не умещающейся полностью в ее рамках, теория
множественных модерностей концептуально и терминологически оформилась и
получила развитие в 1990-е – начале 2000-х гг. в трудах Ш. Эйзенштадта,
Й. Арнасона, Б. Виттрока, П. Вагнера, Й. Терборна, Дж. Деланти, Дж. Смита и
других социологов
410
. С ее возникновением в социологической концептуализации
модерности произошел сдвиг от традиционного для социологии структурно-
институционального способа анализа, рассматривающего модерность в качестве
«исторической эпохи и набора институтов», к феноменолого-герменевтическому
подходу и соответствующему ему пониманию модерности как «опыта и
интерпретации»
411
.
410
Arnason J. P. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1; Idem.
Alternating Modernities: The Case of Czechoslovakia // European Journal of Social Theory. 2005.
Vol. 8, № 4; Idem. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. London: Rowman
and Littlefield, 2020; Delanty G. Formations of European Modernity: A Historical and Political
Sociology of Europe. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013; Idem. Europe in World Regional
Perspective: Formations of Modernity and Major Historical Transformations // British Journal of
Sociology. 2015. Vol. 66, № 3. P. 420–440; Idem. Multiple Europes, Multiple Modernities:
Conceptualizing the Plurality of Europe // Comparative European Politics. 2016. Vol. 14, № 4;
Eisenstadt S. N. The Contemporary Civilizational Scene — One or Many Modern Civilizations? // The
Gallatin Review, New York. 1992. Vol. 12, № 1; Idem. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol.
129, № 1; Eisenstadt S. N. The Civilizations of the Americas: The Crystallization of Distinct
Modernities // Comparative Sociology. 2002. Vol. 1, № 1. P. 43–62; Eisenstadt S. N., Riedel J.,
Sachsenmaier D. The Context of the Multiple Modernities Paradigm // Reflections on Multiple
Modernities: European, Chinese and Other Interpretations / ed. by D. Sachsenmaier, J. Riedel,
S. N. Eisenstadt. Leiden: Brill, 2002. P. 1–26; Smith J. The Many Americas: Civilization and Modernity
in the Atlantic World // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 117–133; Therborn G.
Entangled Modernities // European Journal of Social Theory. 2003. Vol. 6, № 3; Wagner P. Modernity
as Experience and Interpretation: A New Sociology of Modernity. Cambridge: Polity, 2008; Idem.
Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs Historical Sociology // Thesis Eleven.
2010. Vol. 100, № 1; Idem. Successive Modernities and the Idea of Progress: A First Attempt //
Distinktion: Journal of Social Theory. 2010. Vol. 11, № 2. P. 9–24; Idem. From Interpretation to
Civilization — and back: Analyzing the Trajectories of Non-European Modernities // European Journal
of Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1; Idem. Modernity: Understanding the Present. Cambridge, UK:
Polity, 2012; Idem. Democracy and Capitalism in Europe, Brazil and South Africa // The Trouble with
Democracy: Political Modernity in the 21st Century / ed. by G. Rosich, P. Wagner. Edinburgh:
Edinburgh University Press, 2016. P. 212–232; Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European
Origins and Modernity as a Global Condition.
411
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 252–254.
200
Согласно Й. Арнасону, «идея множественности модерностей предполагает и
определяет понятие модерности как цивилизации»
412
. Культурная ориентация на
человеческую автономию конституирует модерность как «новый тип
цивилизации»
413
. Как подчеркивает Арнасон, эту ориентацию, изменяющую всю
структуру человеческого бытия в мире, следует понимать, вслед за
Ш. Эйзенштадтом, в очень широком смысле, включая «осознанное воздействие на
мир и методическое стремление к пониманию его устройства, расширившееся
господство над миром и радикальную реконструкцию общества»
414
. В социологии
периода «ортодоксального консенсуса», пришедшегося на первые послевоенные
десятилетия второй половины XX в., господствовало убеждение, что
модернизация, понимаемая как комплексный процесс специфических
направленных широкомасштабных структурно-институциональных
трансформаций, автоматически ведет к одновременному «освобождению» и
«господству» человека
415
. Однако, как показала интеллектуальная и социальная
история модерности, различные измерения идеи автономии не столько служили
предпосылками и следствиями гармоничного осуществления друг друга, сколько
обнаруживали собственную амбивалентность и противоречия между собой,
порождая множественные расходящиеся интерпретации. Одной из основных
«антиномий» цивилизации модерности, по Эйзенштадту, является конфликт между
плюралистическими и холистическими, коллективистическими и
индивидуалистическими артикуляциями автономии. Культурные предпосылки
артикулируются на нескольких уровнях — как философские концепции,
социальные теории, идеологические доктрины, институциональные проекты, и
далее транслируются в политические и, более опосредованно, в экономические
412
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 65.
413
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct
Civilization. P. 322.
414
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 26.
415
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 25–251.
201
институты и практики, довершая таким образом формирование цивилизационного
паттерна модерности
416
.
Новый цивилизационный паттерн, несущий источники плюрализации форм
социальной жизни в себе самом, взаимодействует с сохраняющимися более или
менее длительное время на разных уровнях и в разных сферах общественной жизни
логикой и наследием прежних цивилизационных паттернов
417
. Теория
множественных модерностей исходит из того, что понятие модернизации как
перехода от традиционности к модерности недостаточно для понимания
социальной и культурной динамики современных обществ. В действительности
традиционность и модерность не взаимоисключают друг друга, как это
предполагается дихотомией традиционное/модерное общество. Традиции
являются фактором модернизации любого общества
418
. Однако наблюдаемое
культурное и институциональное разнообразие модерных обществ не может быть
отнесено всецело на счет влияния исторически сложившихся цивилизационных
традиций или институциональных матриц, т. е. объяснено исключительно
культурной и/или институциональной зависимостью от прошлого пути, так
называемым эффектом колеи. Как показал Э. Гидденс, беспрецедентная
рефлексивная способность модерности подрывает любые прежде сложившиеся
цивилизационные формации
419
, но в то же время, по замечанию Й. Арнасона, она
усиливает релятивный характер всех интерпретаций, вырабатываемых в ответ на
собственную проблематику модерности, что, в свою очередь, открывает
возможности для взаимодействия последней с историческим цивилизационным
наследием
420
. Модерность изменяется также вследствие рефлексии и
интерпретации нового опыта, привносимого последствиями, в том числе
непреднамеренными, в различной степени реализуемых разными акторами
стратегий и проектов модерности. Эффектами таким образом понимаемой
416
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 26.
417
Там же.
418
Eisenstadt S. N. Tradition, Change and Modernity. New York: John Wiley & Sons, 1973.
419
Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011. С. 117.
420
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. P. 7.
202
цивилизационной динамики современных обществ являются неизбежная
диверсификация культурных и институциональных форм модерности и
принципиальная открытость ее концептуальной и институциональной истории,
вопреки широко известному тезису Ф. Фукуямы о «конце истории»
421
. В
социологической версии цивилизационного анализа культурные предпосылки
цивилизационных паттернов были переопределены из подразумеваемых
принципиальных, имеющих характер окончательных решений утверждений о мире
в латентную «проблематику» — ключевые темы и способы вопрошания о мире,
ориентирующие людей в их индивидуальном и коллективном поиске оснований
собственного существования как социокультурных существ с открытой
биологической программой
422
. Любая интерпретация мира представляет собой
ответ на экзистенциальные вопросы, которые предполагаются особенно
значимыми и правдоподобными в определенные исторические эпохи. В
интерпретативном подходе к модерности подчеркивается, что определяющая ее
цивилизационный паттерн всеобъемлющая культурная ориентация на
человеческую автономию, как и в той или иной степени культурные предпосылки
других цивилизаций, подвержена множественным расходящимся и
конфликтующим артикуляциям. Некоторые из них становятся доминирующими в
определенных социальных контекстах, образуя устойчивые взаимопереплетения с
практиками осуществления власти, конструирования коллективных идентичностей
и распределения ресурсов
423
.
Теория множественных модерностей содержит в качестве своего ядра
концепцию модерности как цивилизации, но не сводится к ней. Как отмечает
Й. Арнасон, множественные модерности не являются «чисто внутренними
421
Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992; Фукуяма Ф.
Конец истории и последний человек / пер. с англ. М. Б. Левина. М.: Изд-во ACT: Полиграфиздат,
2010. – 588 с.
422
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 391–392; Eisenstadt S. N.
Cultural Programs, the Construction of Collective Identities and the Continual Reconstruction of
Primordiality // Idem. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston: Brill, 2003.
Р. 75–78.
423
Idem. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 1; Idem. Cultural Programs,
the Construction of Collective Identities and the Continual Reconstruction of Primordiality. P. 75.
203
вариантами радикально нового паттерна цивилизации», они также включают
наследия в разной степени дестабилизированных и фрагментированных
домодерных цивилизационных моделей
424
. Таким образом, множественные
модерности представляют собой изменяющиеся констелляции, образованные
сочетанием культурных ресурсов цивилизационных традиций и интерпретативных
рамок цивилизации модерности. Доминирующее положение цивилизационного
паттерна модерности в современных цивилизационных конфигурациях
определяется всеобщим референциальным значением его проблематики. Как
поясняет Б. Виттрок, отличительной особенностью модерности как нового
глобального условия человеческого существования оказывается неспособность
противников символизирующих ее институтов «выразить свое несогласие и
сформулировать свои программы иначе как в соотнесении с ее [же] идеями»
425
.
Резюмируя вышесказанное, современные общества, рассмотренные в
цивилизационном измерении, могут быть представлены как констелляции:
а) местных цивилизационных традиций, иногда с собственными
предвосхищениями модерности; б) воспринятых в ходе межцивилизационных
взаимодействий культурных и институциональных образцов западных и иных
традиций и реакций на них; в) унаследованных собственных или транслируемых
извне различных видений модерности, в том числе форм контрмодерности,
выросших из западных субкультур; г) культурных интерпретаций, а также
институциональных проектов и установлений, вырабатываемых в настоящее время
с использованием ресурсов вышеназванных традиций и наследий в ответ на
проблематику цивилизации модерности и новый исторический опыт
426
.
Складывающиеся в пространственно-временных контекстах различного
масштаба на основе специфических сочетаний вышеперечисленных
цивилизационных факторов особые конфигурации экономической, политической,
культурной сфер общественной жизни задают множественные модели модерности.
424
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. P. 7.
425
Виттрок Б. Современность: одна, ни одной или множество? Европейские истоки и
современность как всеобщее состояние. С. 146.
426
Арнасон Й. Понимание межцивилизационного взаимодействия. С. 122.
204
Й. Арнасон выделяет пять аналитических уровней, на которых формируются
множественные модели модерности: национальные государства (отдельные
политии); исторические регионы (группы обществ, объединяемых на основе
накопленного опыта, например страны Центральной и Восточной Европы);
цивилизационные наследия (такие как исламское или конфуцианское);
альтернативные модерности (образцы модерности, конкурирующие за
доминирование на глобальной арене, например коммунизм в XX в.) и, наконец,
глобальные модерности (глобальные конфигурации экономических, политических
и культурных образцов модерности)
427
. Хотя некоторые модели модерности по
силе влияния и масштабу распространения могут приобретать глобальную
релевантность и им могут придаваться «универсальные значение и ценность»
(М. Вебер), в действительности они не ведут к всеобщей культурной унификации
и институциональной конвергенции современных обществ.
Кроме разнообразия цивилизационных оснований, имеющего своим
предельным основанием креативность человеческого действия, на плюрализацию
форм модерности влияют такие факторы, как борьба и альянсы внутри отдельных
обществ, геополитические, геоэкономические и геокультурные констелляции
глобального или регионального масштаба, а также случайные исторические
события
428
.
Рассмотрение модерности с цивилизационной точки зрения актуализирует
вопрос о соотношении сингулярного и плюрального значений понятия
цивилизации применительно к переплетению единства и разнообразия в
кардинально новом социоисторическом условии человеческого существования. С
одной стороны, концепция множественных модерностей предполагает наличие
общего знаменателя – понятие модерности в единственном числе. Его
востребованность еще более усиливается вследствие того, что множественные
модерности вопреки распространенным ошибочным интерпретациям не являются
непрерывными продолжениями в модерных условиях цивилизационных
427
Он же. Переосмысление восточноазиатского модерна. С. 191–192.
428
Он же. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 25.
205
комплексов, сложившихся еще в домодерную эпоху и поддерживающих или
восстанавливающих свою «аутентичную» идентичность. Понятие множественных
модерностей совместимо с признанием существования в разной степени
фрагментированных цивилизационных наследий, или традиций, но не
полноценных исторических цивилизационных формаций. Таким образом
становится возможным говорить о модерности как «постцивилизационном»
состоянии либо определять ее как цивилизацию в единственном числе.
С другой стороны, выдвинутое Эйзенштадтом и подхваченное Арнасоном в
качестве общего знаменателя понятие цивилизации модерности содержит в себе
имманентные источники неизбежной социокультурной плюрализации и
релятивизации, исключая тем самым возможность существования универсальной
цивилизации модерности. Плюрализация усиливается включением в
формирование множественных конфигураций модерности наследий предыдущих
цивилизационных паттернов, которые не исчезают полностью, а продолжают
существовать в виде цивилизационных традиций. Таким образом, возникает
парадоксальная ситуация, когда те же тенденции, которые, казалось бы,
нивелировали понятие цивилизации во множественном числе, работают также и
против унитарной концепции цивилизации. Выход из этого парадокса модерности
был найден в том, чтобы понятие модерности в единственном числе рассматривать
вслед за Эйзенштадтом как новую (или, в более радикальной формулировке,
«нового типа») «особую» цивилизацию. Таким образом, плюралистическая рамка
остается главной в цивилизационном анализе модерности, в то же время адаптируя
проблематику, связанную с унитарной концепцией цивилизации.
Результатом сочетания различных цивилизационных оснований, как
наследуемых из домодерного прошлого, так и характеризующих саму модерность,
в сочетании с влиянием других факторов является складывание специфической
конфигурации модерности российского общества. Рассмотрим некоторые аспекты
цивилизационного структурирования российского обществ несколько подробнее.
Цивилизационные паттерны характеризуют виды деятельности, социальные
арены, коллективные идентичности, являющиеся центральными для
206
институционализации артикуляций культурной проблематики. Цивилизационные
паттерны, как комбинации культурных моделей и институциональных структур, с
одной стороны, обусловливают, а с другой – кристаллизуют в себе важнейшие
аспекты структурирования обществ, такие как:
а) определение способа дифференциации и интеграции сфер общественной
жизни;
б) установление основополагающих норм и «долговых обязательств» для
основных институциональных сфер
429
;
в) построение социетального центра и установление его взаимоотношений с
периферией (включая степень проникновения центра на периферию и влияния
периферии на центр), а также с центрами и перифериями иных социополитических
образований;
г) конструирование коллективных идентичностей и определение границ
сообществ, включая основания доверия и солидарности внутри и между ними;
д) формирование порядков социальной стратификации и общественного
разделения труда;
е) саморепрезентации и стратегии социополитических элит, а также их
практики управления
430
.
Цивилизационный паттерн имперской России: центр и периферия. Для
многих исследователей генезис базовых социальных институтов современного
российского общества восходит к периоду монгольского завоевания и московской
централизации. Согласно Ш. Эйзенштадту, в России монгольское завоевание
429
О понятии «долговых обязательств» социетальных институтов см.: Виттрок Б.
Современность: одна, ни одной или множество? Европейские истоки и современность как
всеобщее состояние // Полис. Политические исследования. 2002. № 1. С. 144–146. Суть
«долговых обязательств» состоит в представлениях и ожиданиях членов общества об
ответственности социальных институтов перед данным социумом.
430
Данные аспекты цивилизационного структурирования обществ выделены на основе
работ: Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение
цивилизаций. М.: Аспект Пресс, 1999. С. 57–94; Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing
Processes // International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 391–397; Eisenstadt S. N. The
Civilizational Dimension in Sociological Analysis; Idem. Cultural Programs, the Construction of
Collective Identities and the Continual Reconstruction of Primordiality // Idem. Comparative
Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston: Brill, 2003. Р. 75–134.
207
привело к ослаблению автономных ориентаций и структур основных социальных
слоев. Сформировавшийся в ходе последующей московской централизации
российский цивилизационный паттерн обладал следующими ключевыми
характеристиками
431
:
очень высокая значимость для центральной социополитической элиты
ориентации на обладание властью и престижем;
относительно высокая степень подчинения культурного порядка
политическому и относительно низкая степень автономного доступа главных слоев
общества к основным атрибутам социального и политического порядков;
монополизация центром видов деятельности, имевших центральное
значение с точки зрения утверждения космического и социального порядков –
прежде всего, сферы политической деятельности;
строгое отделение центром доступа к атрибутам космического порядка
(спасение) от доступа к каналам воздействия на политику и социальный порядок;
выделение и поддержание центром обособленности социокультурных арен
посюстороннего разрешения напряженности между трансцендентным и светским
порядками;
предоставление экономической деятельности возможности оставаться
автономной в той степени, в какой она была лишена непосредственного
воздействия на центр;
строгое отделение владения ресурсами, находящимися в распоряжении
различных социальных групп, от контроля над их использованием и обменом,
который принадлежал центру;
принудительное разобщение между политически властными элитами,
которые были также носителями культурного порядка, особенно в его
политических аспектах, различными институциональными элитами и идеологами
моделей неполитического культурного порядка, с одной стороны, а с другой —
экономическими и образовательными элитами и выразителями солидарности
431
Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. С. 173–178.
208
главных аскриптивных (конституируемых на основе кровнородственных и
территориально-соседских связей) коллективов;
строгий контроль за определением целей и самоопределением важнейших
групп и широких слоев общества;
относительная свобода элит в распоряжении ресурсами ради
удовлетворения различных собственных желаний и достижения целей, но в той
мере, в какой это не влияло на доступ к центральным властным позициям и не
имело следствием создание независимых центральных рынков или новых
коллективных идентичностей;
относительная недостаточность классового сознания и классовой
организации, присущая всему российскому обществу; узкое в профессиональном и
территориальном отношениях самосознание большинства социальных групп;
несформированность у большинства статусных групп, включая элиты,
особого, нормативно санкционированного образа жизни, регулируемого
собственными групповыми нормами и символами.
В целом, как отмечает Эйзенштадт, сложившаяся модель отношений между
российским имперским центром и периферией характеризовалась низким уровнем
автономного доступа и воздействия периферии на центр и относительно высокой
степенью проникновения центра в периферию и главным образом «регулирующим
и принудительным» характером его политики
432
. Следует отметить также сильную
ориентацию социетального центра на автономию в международных отношениях.
Дальнейшая цивилизационная динамика российского общества в имперский
период происходила под влиянием, по меньшей мере, трех факторов:
а) возникновения у экономических и образовательных элит автономных
культурных ориентаций и стратегий действия, в том числе имевших политическое
выражение, которые не мог предупредить центр; б) ориентации самого центра на
осуществление социальных преобразований (модернизации), имевших
432
Там же. С. 177.
209
непредвиденные эффекты и далеко идущие последствия; в) социоструктурных
процессов функциональной демократизации и индивидуализации.
Под процессом «функциональной демократизации» нами понимается вслед
за Н. Элиасом «растущий властный потенциал масс»
433
. Процесс
«индивидуализации» трактуется как «высвобождение» индивидов из привычного
социального контекста, обусловленное, в первую очередь, социальной и
территориальной мобильностью, и их «реинтеграция» в новые социальные
структуры и контексты. Индивидуализация в данном контексте не приравнивается
к становлению личности, неповторимости и эмансипации, хотя не исключает их
434
.
Процесс индивидуализации является «функциональным» в том же смысле, в
котором Элиас употреблял это определение в отношении процесса
демократизации. С цивилизационной точки зрения, важно отметить, что оба
отмеченных процесса социоструктурных преобразований – демократизации и
индивидуализации – сопровождаются изменением индивидуальных и
коллективных опытов и ожиданий, формированием новых моделей идентичности
и самопонимания
435
.
Советская модель взаимоотношений центра и периферии переняла и усилила
некоторые ключевые организационные черты традиционного российского образца,
добавив к ним новые. В частности, для нее было характерно сочетание ориентаций
(а) на крайне высокую степень централизации управления, производства и
распределения (аллокации) ресурсов; (б) на жесткое ограничение (практически
исключение) самоорганизации и автономного доступа периферии (вообще, каких-
либо автономно организованных социальных групп) к политическому центру;
(в) на обеспечение для широких слоев населения возможностей индивидуальной
социальной мобильности, в том числе включения во властные структуры всех
433
Elias N. Interview with Peter Ludes on “Knowledge and Power” // Society and Knowledge /
ed. by V. Meja, N. Stehr. New Brunswick: Transaction Books, 1984. P. 253.
434
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
С. 189, 190.
435
Бергер П. Индивидуализация и изменение значения социальных неравенств –
недопонимание и предложения по его устранению // Социальное неравенство. Изменения в
социальной структуре: европейская перспектива / Под ред. В. Воронкова., М. Соколова; пер. с
нем. К. Тимофеевой. СПб.: Алетейя, 2008. С. 16–17.
210
уровней под контролем партийной бюрократии. Однако при рассмотрении
советского общества в цивилизационной перспективе сосредоточимся не на
отношениях центра и периферии, а на таком аспекте общественного
структурирования, как дифференциация и интеграция сфер социальной жизни.
Советская модель модерности: сферы общественной жизни. Советская
(коммунистическая) версия модерности анализировалась Й. Арнасоном
436
. Одним
из источников различий между цивилизационными паттернами является
преимущественный акцент на одной из трех категорий – богатства, власти или
смысла, конституирующих соответственно экономическую, политическую и
культурную сферы общественной жизни. Данные категории выступают «особыми
способами присвоения, переживания и интерпретации мира», а также
взаимосвязанными, но в некоторой степени «альтернативными фокусами
институционального строительства»
437
. (Подробнее о соотношении трех сфер
социальной жизни см. параграф 4.4.)
Многие исследователи усматривают цивилизационную специфику России в
том, что власть в ней была и остается главным фокусом институционального
строительства, причем с очень высокой степенью допускаемого автономного
действия властных структур, принимающего вид «легитимизированного
436
Арнасон Й. Коммунизм и модерн // Социологический журнал. 2011. № 1. С. 10–35; Он
же. Советская модель как форма глобализации // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и
культуре. 2013. № 4. С. 30–44; Arnason J. P. The Future that Failed: Origins and Destinies of the Soviet
Model. London: Routledge, 1993; Idem. The Soviet Model as a Mode of Globalization // Thesis Eleven.
1995. Vol. 41, № 1. P. 36–53; Idem. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1.
P. 61–90; Idem. Designs and Destinies: Making Sense of post-Communism // Thesis Eleven. 2000.
Vol. 63, № 1. P. 89–97; Idem. Entangled Communisms: Imperial Revolutions in Russia and China //
European Journal of Social Theory. 2003. Vol. 6, № 3. P. 307–325; Idem. The Labyrinth of Modernity:
Horizons, Pathways and Mutations. P. 96–140. Отметим другие интепретации советской версии
модерности без непосредственной опоры на методологию цивилизационного анализа, напр.:
Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или
переплетенная? // Новое литературное обозрение. 2016. № 4. С. 19–44; Он же. Пересекая границы:
модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе. М.: Новое литературное
обозрение, 2020; Kotkin S. Magnetic Mountain-Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of
California Press, 1995; Коткин С. Новые времена: Советский Союз в межвоенном
цивилизационном контексте // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина.
СПб.; М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге; Летний сад, 2001. С. 239–315.
437
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions.
P. 198–199.
211
произвола» политико-административных элит
438
. В. П. Макаренко,
Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов описывают этот феномен взаимосвязанными
терминами «Русская Власть» и «Русская Система»
439
. В то же время характерное
для российской государственной власти отсутствие жесткой зависимости от строго
определенных культурных образцов и обладание «большей свободой определять
направления развития общества, оказывать влияние на практики и повседневную
жизнь населения» может интерпретироваться как признак общества со «слабыми
цивилизационными основаниями»
440
.
Согласно Й. Арнасону, советская модель модерности унаследовала от
российской империи не только геополитические ограничения и внутренние
структурные проблемы, но, что более важно, традицию направляемой
государством социальной трансформации, которая стала образцом для сталинской
«второй революции» в конце 1920-х гг.
441
. Эта «революция сверху» явилась
решающим моментом в формировании советской модели
442
. Однако данный аспект
советской модерности больше привязан к имперскому наследию. В
цивилизационном измерении советская версия модерности представляла собой
сочетание, во-первых, некоторых ключевых компонентов, присущих цивилизации
438
Дука А. В. Легитимация произвола как основание функционирования элит // Элиты и
власть в российском социальном пространстве: Материалы пятого Всероссийского семинара
«Социологические проблемы институтов власти в условиях российской трансформации» (15–16
декабря 2006 года, Санкт-Петербург) / Под ред. А. В. Дуки. СПб.: Интерсоцис, 2008. С. 7–28;
Кантор В. К. Между произволом и свободой. К вопросу о русской ментальности. М.: Российская
политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. С 138–139.
439
Макаренко В. П. Русская власть (теоретико-социологические проблемы). Ростов н/Д:
Изд-во СКНЦ ВШ, 1998; Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. «Русская Система» как попытка
понимания русской истории // Полис. Политические исследования. 2001. № 4. С. 37–48.
440
Черныш М. Ф. Цивилизационные основания общества и социальная структура //
Россия как цивилизация: материалы к размышлению / под ред. О. И. Шкаратана, В. Н. Лексина,
Г. А. Ястребова. М.: Редакция журнала «Мир России», 2015. С. 343.
441
В отечественной социологии концепция советской модели модерна Й. Арнасона уже
становилась предметом рассмотрения, напр.: Масловский М. В. Анализ советской версии
модерна в исторической социологии Йохана Арнасона // Социологический журнал. 2011. № 1.
C. 5–9; Он же. Цивилизационный анализ Й. Арнасона: советская модель модерна // МЕТОД:
Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2012. № 3. С. 346–360;
Maslovskiy M. The Soviet version of modernity: Weberian and post-Weberian perspectives // Russian
Sociological Review. 2019. Vol. 18. № 2. P. 174–188.
442
Арнасон Й. Советская модель как форма глобализации // Неприкосновенный запас.
Дебаты о политике и культуре. 2013. № 4. С. 57.
212
модерности в целом; во-вторых, дореволюционных (до- или раннемодерных)
российских образцов, которые сохранились или были воссозданы в
постреволюционных условиях; и, в-третьих, специфических «альтернативных»
форм модерности (в том числе тоталитарных), которые выросли из смешения
элементов собственной культурной традиции и воспринятых западных субкультур
и представляли собой реакцию на западную версию модерности.
Общемодерный аспект в этой цивилизационной конфигурации составляла
ориентация на расширение рационального овладения миром. Компонент
антизападной альтернативной модерности был представлен ориентацией на
координацию всех сфер общественной жизни, которая бы исключала
противоречия, конфликты и соперничество, сопровождавшие развитие западных
либерально-капиталистических обществ. Присутствие традиционных досоветских
цивилизационных элементов проявлялось менее отчетливо, но занимало все
большее место по мере того, как стратегические цели советского государства
смещались от всемирной революционной трансформации по направлению к более
автаркичному и длительному сосуществованию с капиталистическим миром.
Прежде всего это отразилось в саморепрезентациях режима, реабилитирующих
целый ряд дореволюционных форм жизни, которые были ярко охарактеризованы в
книге Н. С. Тимашева «Великое отступление» (1946)
443
. В своей совокупности
перечисленные цивилизационные компоненты сформировали советскую
глобальную версию модерности как «социальную структуру, геополитическую
единицу и идеологическую альтернативу»
444
.
443
Timasheff N. S. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia. New
York: E. P. Dutton & Company, 1946.
444
Арнасон Й. Советская модель как форма глобализации. С. 54.
213
Глава 4. Метатеоретические основания
современного цивилизационного анализа в социологии
4.1. Метатеоретическая реконфигурация в современной социологии:
дилемма автономизма и конститутивизма
Культурсоциология перед вызовом конститутивизма. Видный
современный американский социолог Джеффри Олик в статье «Что такое
“относительная автономия культуры”?», опубликованной в выдержавшем два
издания «Справочнике по культурсоциологии»
445
, подверг решительной критике
метатеоретическую концепцию «аналитической» автономии культуры,
положенную Дж. Александером и его коллегами в основание «сильной
программы» культурсоциологии, отводящей культуре вездесущую и независимую
роль в социальной жизни, в отличие от более конвенциональных социально-
редукционистских подходов «слабой программы» традиционной социологии
культуры
446
. Позиции «автономистов» Олик противопоставил принцип «взаимного
конституирования» в решении классических социологических дихотомий,
распространив его и на «культуру» в соотношении с понятиями социальной
структуры, агентности и даже природы и трансцендентной реальности. По его
словам, «конститутивисты» «целенаправленно отвергают аналитическую
автономию культуры в пользу другого набора метатеоретических
приверженностей»
447
. Задаваемая таким образом Оликом дилемма автономизма и
445
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-
Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 97–108; Idem.
What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Grindstaff L., Lo M.-Ch., Hall J.R. (eds) Routledge
Handbook of Cultural Sociology: 2nd Edition. London; New York: Routledge, 2019. P. 75–84.
446
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology: Elements of a
Structural Hermeneutics // Alexander J. C. (ed.) The Meanings of Social Life: A Cultural Sociology.
Oxford: Oxford University Press, 2003. P. 11–26; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program:
Origins, Achievements, and Prospects // Hall J.R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural
Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 13–24; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong
Program: Meaning First // Grindstaff L., Lo M.-Ch., Hall J. R. (eds) Routledge Handbook of Cultural
Sociology: 2nd Edition. London; New York: Routledge, 2019. P. 13–22.
447
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-
Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 99.
214
конститутивизма не ограничивается рамками спора о месте и роли культуры в
социальной жизни. Сам этот спор изначально погружен в контекст обсуждения
фундаментальной для социологического теоретизирования проблемы соотношения
индивида и общества, современным выражением которой служит общепринятая
понятийная дихотомия «агентность/социальная структура». Тем самым
столкновение позиций автономизма и конститутивизма в вопросе о культуре имеет
решающее значение не только для становления исследовательской программы
культурсоциологии, но и для перспектив развития социологической теории в
целом. Такой масштаб дискуссии по, казалось бы, частному вопросу об
«относительной автономии культуры», в действительности, соразмерен вызову,
брошенному проектом культурсоциологии дисциплинарному когнитивному стилю
социологии.
В споре с культур-автономистами Олик выступает с позиции отнюдь не
относящейся к числу магистральных направлений «фигурационной социологии»
Н. Элиаса и его сторонников, теоретические ресурсы которой он использует и для
критики непоследовательных версий отстаиваемого им конститутивистского
подхода в работах П. Бурдье и Э. Гидденса. Ведущий современный представитель
цивилизационного анализа в социологии Й. Арнасон охарактеризовал теорию
Элиаса как «контрпарадигму» по отношению не только к доминировавшим в 1950–
1960-е гг. и определившим дисциплинарный облик социологии подходам, но и к их
последующим получившим наибольшую известность альтернативам
448
, в том
числе тем, которые составили новую постпарсонсианскую социологическую
классику. Эта более чем тридцатилетней давности оценка места теории Элиаса в
социологической традиции не утратила своей актуальности и сегодня.
Однако Олик в своей конститутивистской аргументации все более теряет
присущий критикуемым им автономистам фокус на культуре. Принимая во
внимание то, что сам термин «относительная (а точнее – аналитическая) автономия
культуры» стал, по словам Олика, чем-то вроде шибболета для приверженцев
«культурных» перспектив в социологии, его опровержение без четкой артикуляции
448
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm.
215
темы культуры в защищаемой им «обоюдоконститутивистской» альтернативе
содержит плохо скрываемый вызов проекту культурсоциологии в целом.
Объяснение данному «упущению» мог бы дать сам Элиас, который писал:
«…социологический анализ никогда не может оправданно использовать
дегуманизирующие существительные в качестве инструментов исследования.
Такие понятия, как структура или функция, роль или организация, экономика или
культура, часто не дают понять, что они относятся к конкретным фигурациям
людей»
449
. Принимая это высказывание за выражение последовательной
конститутивистской позиции, остается удивляться уже не столько уходу в тень
понятия «культура», сколько тому, что оно, равно как и понятия «социальная
структура» и «агентность» продолжают использоваться Оликом при обсуждении
(все еще!) проблемы их соотношения между собой.
Отчасти оправдание такой чуждой строгому конститутивизму практики
реифицирующего словоупотребления и постановки «мнимых» научных проблем
можно найти в другом высказывании Элиаса о том, что отрицанию подлежит
только традиционное разделение научного изучения «людей как индивидов», с
одной стороны, и «людей как обществ» – с другой, а не само различение между
ними
450
. Но если само различение признается, то следует допустить и
использование понятий его выражающих, что вполне закономерно ведет к
постановке вопроса об их соотношении между собой. В этой несколько смягченной
версии конститутивизма, допускающей оперирование «дегуманизирующими
существительными», потеря концентрации внимания на понятии культуры может
быть истолкована как принципиальный отказ, вследствие подчеркивания
«взаимного» характера конституирования, акцентировать значение любой из
сторон той или иной социологической концептуальной конфигурации – в данном
случае образуемой культурой в соотношении с социальной структурой и
агентностью. Но даже если логически выдержанный конститутивизм отказывает
культуре в привилегированном положении по сравнению с другими
449
Elias N. What is Sociology? P. 131.
450
Ibid. P. 128.
216
социологическими категориями, это не снимает с повестки вопрос о
необходимости прояснения отношения культуры к ним. К тому же следуя этой
логике, недостаток внимания к культуре при продолжающемся рассмотрении
дихотомии «агентность/структура» должно признать столь же незаконным, как и
возвышение ее роли за счет других аспектов социальной реальности.
Категория «практики» (во множественном числе) является фундаментальной
для всех версий конститутивизма, в том числе Элиаса. Однако, как видно на
примере разбираемых Оликом теорий таких уже упомянутых признанных
конститутивистов, как Гидденс и Бурдье, «практикоориентированный» характер
теории не предохраняет ее гарантированно от крена в ту или иную сторону при
решении даже целенаправленно рассматриваемой агентностно-структурной
проблемы. Более того, согласно Х. Йоасу, «теории конституирования»,
представляющие собой альтернативу функционалистской традиции в социологии,
изначально ориентированы на объяснение «из действия»
451
, что уже само по себе
исключает занятие этими теориями некой равноудаленной позиции по отношению
к полюсам дихотомии «агентность/структура». Арнасон вслед за Йоасом относит
конститутивные теории общества к различным проектам пересмотренной теории
действия
452
. Таким образом, при общей конститутивистской метатеоретической
ориентации возможны версии, явно или неявно тяготеющие к определенной
стороне конститутивистской взаимосвязи, в том числе культуроориентированные.
Поэтому следует признать, что аналитический фокус на культуре не противоречит
заведомо конститутивистскому подходу, но последний требует рассматривать
культурную составляющую социальной реальности в неразрывном
взаимопереплетении с ее другими аспектами, избегая априорного редукционизма к
одному из них.
Достижение последовательной конститутивистской позиции осложняется
еще и тем, что как сама проблема соотношения агентности и структуры, так и
451
Йоас Х. Креативность действия. СПб.: Алетейя, 2005. С. 256.
452
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions.
P. 197.
217
предлагаемые ее решения неизбежно содержат латентные метатеоретические
измерения. Таким образом, простой отсылки к общей логике конститутивистского
аргумента недостаточно для того, чтобы занять последовательно
конститутивистскую позицию по отношению к культуре. Подобно тому, как Олик
ставил перед сторонниками принципа культурной автономии вопрос: «автономия
культуры от чего?», – уместно задать аналогичный вопрос защитникам тезиса о
конституировании: «взаимное конституирование чего или между чем?» Одной из
скрытых линий напряжения в споре автономистов и конститутивистов, является
тематика культуры и власти. Если для аналитико-автономистов общим является
фокус на культуре, то как односторонние конститутивистские версии Гидденса и
Бурдье, так и выдвигаемая Оликом в качестве образца последовательного
конститутивизма процессо-реляционная теория Элиаса и его сторонников
(включая самого Олика) имеют властецентричный характер. Однако категория
власти не артикулируется Оликом в реконструкции конститутивистской
метатеоретической позиции.
Реализованная им стратегия обоснования последовательного
конститутивистского подхода привела к растворению культуры в снимающих
оппозицию агентности и социальной структуры понятиях. В настоящей главе
предлагается альтернативный способ рассмотрения дилеммы автономизма и
конститутивизма, состоящий в реконфигурации проблематики социологической
теории на основе переопределения ее ключевой понятийной дихотомии. Один из
наших основных тезисов состоит в том, что фигурационная теория Элиаса не
является последовательно конститутивистской в решении латентной (для этой
теории) проблемы отношения между культурой и властью. «Культурная
недостаточность» присуща не только односторонним версиям конститутивизма
Бурдье и Гидденса, но и выдвигаемой Оликом в качестве наиболее
последовательного выражения конститутивистской позиции процессо-
фигурационной социологии Элиаса. Побочным эффектом избранной Оликом
линии конститутивистской аргументации в противовес позиции культур-
автономистов является не столько подрыв монополии структурно-
218
герменевтической в своей теоретико-методологической основе «сильной
программы» Александера, для того чтобы дать дорогу альтернативным версиям
«широкой программы» культурсоциологии
453
, сколько возвращение «слабой
программы» социологии культуры. Хотя, строго говоря, обоснованность
последней, рассматривающей культуру как «зависимую переменную», так же
сомнительна в реляционной логике конститутивизма, отвергающего каузальный
характер констутивистской взаимосвязи, как и придающая культуре значение
относительно автономного «аналитического измерения» сильная программа
Дж. Александера.
Отмеченная культурная недостаточность, свойственная теоретическим
построениям вышеупомянутых конститутивистов, совсем не означает того, что эти
социологи полностью игнорировали феномены, подпадающие под понятие
культуры, или отказывались от его использования (хотя, например, Э. Гидденс
действительно избегал употреблять термин «культура», что, впрочем, не помешало
некоторым интерпретаторам придать его теории культуралистский оборот
454
). Так,
среди культурных историков Н. Элиас имеет репутацию социолога,
принадлежащего «классическому периоду» становления их собственной научной
дисциплины и имевшего особое значение, как и другой социолог-конститутивист –
П. Бурдье, для формирования в конце XX в. ее «новой парадигмы», одним из
лозунгов которой стало понятие практик
455
. Однако на уровне базовых
концептуальных построений культура не была ими концептуализирована в
качестве самостоятельной и одной из центральных социологических категорий.
Сам Олик, благодаря своим исследованиям коллективной памяти, является
признанным культурсоциологом. И один из возможных путей дальнейшего
обоснования конститутивистской альтернативы культур-автономистской позиции
453
Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. Introduction: Culture, Lifeworlds, and Globalization //
Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology. London; New York:
Routledge, 2010. P. 5.
454
Scott J. Giddens and Cultural Analysis: Absent Word and Central Concept // Edwards T. (ed.)
Cultural Theory: Classical and Contemporary Positions. London: Sage, 2007. P. 83–105.
455
Бёрк П. Что такое культуральная история? М.: Изд. дом Высшей школы экономики,
2015. С. 24–25, 87–88, 91–94.
219
мог бы состоять в том, чтобы попытаться дополнить метатеоретический анализ
Олика, который оставляет перспективы проекта культурсоциологии не вполне
проясненными, рассмотрением применения им элиасианской процессо-
реляционной методологии в предметных исследованиях с целью реконструкции
содержащейся в них концепции культуры – задача, безусловно, важная, но все-таки
частная, поскольку предполагает принятие предложенных автором предпосылок и
общего направления решения проблемы. Однако вместо следования по этому пути
конкретизации эксплицитно заданных автором исходных положений обратимся к
другим герменевтическим перспективам, которые открывает рассматриваемый
текст Олика, в том числе лежащим за пределами его непосредственного
содержания. И это уже будет путь расширения и реконфигурации рамок
метатеоретического анализа, ведущий к принципиально новым решениям дилеммы
автономизма и конститутивизма. Впрочем, возможность такого развития
дискуссии предполагается самим Оликом, который, завершая статью, ясно дает
понять, что своей критикой он лишь подготавливает почву для того, чтобы можно
было, наконец, «начать ясный спор между последовательной автономистской и
последовательной конститутивистской позициями»
456
. В настоящей работе этот
спор переносится на поле цивилизационного анализа в социологии.
Дилемма автономизма и конститутивизма в поле цивилизационного
анализа. Обращаясь к фигурационной теории Элиаса и его последователей, Олик
тем самым вовлекает в обсуждение метатеоретических оснований
культурсоциологии концептуальные ресурсы социологической традиции
цивилизационного анализа, но лишь одного из двух ее основных направлений –
теории процесса (сегодня точнее будет сказать – процессов) цивилизации.
Важнейший шаг, предпринятый им с опорой на процессо-реляционную
методологию социологии Элиаса, состоит в дополнении присущего и
непоследовательным версиям конститутивистского подхода реляционизма
процессо-историческим измерением. Хотя сам Олик не отмечает специально
принадлежность элиасианского подхода полю цивилизационного анализа, его
456
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 107–108.
220
акцент на историзации социологических категорий, которая в данном случае не
может быть адекватно понята в отрыве от процессуальной концепции цивилизации,
делает эту принадлежность особенно релевантной. В то же время он оставляет без
внимания другую ветвь социологического цивилизационного анализа – теорию
цивилизационных паттернов, которая позволяет сделать следующий шаг в
обосновании последовательной конститутивистской позиции, причем уже не
столько в противопоставлении, сколько в сопряжении с автономистской позицией.
Социологическая традиция цивилизационного анализа в обоих своих
направлениях была заложена в период с начала XX в. и до конца 1930-х гг. и
возрождена в середине 1970-х гг. после более чем тридцатилетнего перерыва, в
течение которого при общем упадке макроисторической тематики в социальных
науках доминировала «метаисторическая» парадигма сравнительного изучения
цивилизаций, сформированная трудами О. Шпенглера и А. Тойнби
457
. Главными
инициаторами цивилизационного поворота в социологии в конце прошлого
столетия стали Б. Нельсон (1911–1977) и Ш. Эйзенштадт (1923–2010), которые
подхватили разработку плюралистической теории цивилизационных паттернов
(комплексов), восходящей к классическому наследию М. Вебера и Э. Дюркгейма с
М. Моссом. Эта линия цивилизационного анализа получила продолжение в
работах Э. Тирикьяна, С. Аржоманда, Я. Крейчи, Т. Хаффа, Й. Арнасона,
Б. Виттрока и ряда других видных социологов. До рубежа веков центральная
позиция в дискуссиях принадлежала Эйзенштадту, благодаря сформулированным
им концепциям «цивилизационного измерения обществ», «осевых цивилизаций»,
«множественных модерностей» и модерности как «особой цивилизации». С начала
2000-х гг. на первый план выдвинулась фигура Й. Арнасона (р. 1940), внесшего
решающий вклад в реконструкцию, разработку и консолидацию социологической
парадигмы цивилизационного анализа. С конца 1960-х гг. начался рост признания
идей Н. Элиаса (1897–1990) после переиздания на немецком языке и выхода
английского перевода его главного труда «О процессе цивилизации», впервые
опубликованного в Швейцарии в 1939 г. Сформулированные в нем идеи Элиас
457
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 397.
221
развивал на протяжении всей своей долгой жизни, став не только
основоположником процессного направления цивилизационного анализа, но и
интеллектуальным лидером его возрождения, имевшим целую группу
последователей (Й. Гудсблом, Р. Килминстер, С. Меннел, К. Воутерс,
Р. Ван Крикен и др.). В настоящее время обе разновидности цивилизационного
подхода в социологии развиваются относительно автономно друг от друга. И одна
из незавершенных задач, стоящих перед цивилизационным анализом как
формирующейся парадигмой, «состоит в том, чтобы связать анализ
долговременных трендов и трансформаций с анализом устойчивых, но не
неизменных культурных паттернов»
458
, что предполагает более тесное сопряжение
интерпретативно-институциональной теории цивилизационных паттернов с
процессо-реляционной теорией цивилизации в фигурационной социологии.
Представленная Оликом диспозиция спора автономистов и конститутивистов
может служить удобной стартовой площадкой для обсуждения перспектив
консолидации социологической программы цивилизационного анализа на уровне
метатеоретических оснований.
Глубина и способ интеграции разных теоретических направлений зависит от
степени совпадения или совместимости их базовых предпосылок. Эйзенштадт
положил в основание цивилизационной теоретической перспективы
заимствованный у Т. Парсонса принцип аналитической автономии культуры,
причем сделал это раньше, чем Александер в своей сильной программе
культурсоциологии. Предпринятое Оликом обоснование последовательной
конститутивистской позиции с опорой на теорию процесса цивилизации Элиаса и
в резком противопоставлении тезису об аналитической автономии культуры
непреднамеренно ведет к расколу между двумя ответвлениями социологической
традиции цивилизационного анализа как придерживающимися противоположных
метатеоретических позиций. Таким образом, интеграционный потенциал
становящейся социологической парадигмы цивилизационного анализа зависит от
способа решения на метатеоретическом уровне основополагающей дилеммы
458
Ibid. P. 390.
222
автономизма и конститутивизма в трактовке фундаментальных для
социологического дискурса категориальных дистинкций, обычно формулируемых
в виде дихотомий, но также принимающих вид и трихотомий и квадрохотомий,
образуемых различными комбинациями понятий «агентность», «социальная
структура», «культура» и др. В отличие от элиасианской властецентричной
процессной теории цивилизации теория цивилизационных паттернов вводит
категорию культуры в качестве самостоятельной стороны в традиционную
социологическую дихотомию социальной структуры и агентности. Таким образом,
проблематика теоретической интеграции между «паттерным» и «процессным»
направлениями цивилизационного анализа концентрируется на вопросе о роли
культуры в социальной жизни и ее соотношении с властью.
Перенос, а точнее продолжение спора между позициями автономизма и
конститутивизма на поле социологического цивилизационного анализа преследует
двойную цель: во-первых, предложить более последовательное обоснование
конститутивистской перспективы, не теряющей при этом из виду культуру; а во-
вторых, представить в большей мере интегративное, чем исключающее одну из
позиций решение дилеммы автономизма и конститутивизма. Ближайшим шагом на
пути достижения этой цели будет систематическая и критическая реконструкция
предложенной Оликом метатеоретической диспозиции современной социологии.
4.2. Конститутивизм между «аналитической» и «конкретной» автономией
Олик рассматривает односторонние версии конститутивистского подхода в
теориях Бурдье и Гидденса, разбирает попутно критику в их адрес со стороны
автономистов Александера и М. Арчер и дает свою контркритику, выступая в
защиту более последовательного конститутивизма, обнаруживаемого им, прежде
всего, у Элиаса и таких вдохновленных им социологов, как Килминстер. В то же
время в проводимых Оликом анализе, критике и обосновании обнаруживаются, на
наш взгляд, весьма существенные недоговоренности и упущения, прояснение и
223
восполнение которых намечает путь к интегральному решению дилеммы
автономизма и конститутивизма на поле цивилизационного анализа.
Говоря об «относительной автономии культуры», Олик прежде всего
воспроизводит различение между «конкретной» и «аналитической» концепциями
«автономии». Поясняя это различие, он пишет: «Для Вебера нормативные образцы,
например, протестантская этика, должны пониматься как возникающие из
аккумулированных действий индивидов; таким образом, они являются
конкретными эмерджентностями. Для Парсонса, напротив, нормы являются
аналитическим элементом систем действий»
459
. С точки зрения аналитических
автономистов, идеи не только действуют как «стрелочник» (в соответствии с
известной метафорой М. Вебера), но они всегда присутствуют как часть
автономного аналитического измерения даже в наиболее материальных
обстоятельствах. Для Олика было важно обосновать конститутивистский подход в
противовес позиции аналитической автономии, не допустив в то же время его
смешения с концепцией конкретной автономии
460
. Поэтому в его обсуждении
дилемма автономизма и конститутивизма принимает вид трилеммы – соотношения
трех основных позиций, которыми являются: (1) конкретная автономия, или
«эмерджентизм»; (2) аналитическая автономия, или «автономизм» (в узком
значении); и (3) взаимное конституирование, или «конститутивизм». Рассмотрим
каждую из позиций подробнее в соотношении с другими.
В соответствии с конкретно-автономистской позицией, в социальной
реальности выделяются различные несводимые друг к другу «уровни» и «сферы»,
которые взаимодействуют между собой и оказывают каузальное влияние друг на
друга. Применение этого подхода к культуре Александер вслед за Парсонсом
называет «ошибкой неуместной конкретности», настаивая на трактовке культуры
не как конкретного фактора, а как аналитического измерения. В аналитико-
автономистском подходе «аналитические измерения» противопоставляются
«эмерджентным свойствам». В свою очередь, сторонники конститутивизма
459
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 100.
460
Ibid. P. 98–99.
224
«отрицают аналитическое различение между культурой и структурой в пользу
подхода, который подчеркивает взаимное конституирование, а не аналитическую
автономию»
461
. Однако конститутивизм, носящий априорно-философский
характер, не достигает своей цели – или скатываясь на позиции социально-
структурного детерминизма, как в случае Бурдье, или перевешивая в сторону
агентности, как у Гидденса. Последовательный конститутивизм, подчеркивает
Олик, возможен не как «априорный», а только как «исторический». Решение,
«инспирированное такими теоретиками, как Норберт Элиас, - пишет он, - состоит
в том, чтобы рассматривать структурное и агентское измерения как возникающие
исторически, а не философски»
462
.
Для Олика критика непоследовательных версий конститутивизма на примере
теорий Бурдье и Гидденса имеет не меньшее значение, чем опровержение
автономистской позиции, представленной подходами Александера и Арчер.
Наряду с центральной осью разделения, задаваемой дилеммой автономизма и
конститутивизма, другая ортогонально расположенная к ней основная
демаркационная линия, проводимая Оликом, проходит между «априорным» и
«историческим» подходами в трактовке происхождения и статуса ключевых
категориальных дистинкций, образующих фундаментальную проблематику
социологического теоретизирования. Философскому априоризму, объединяющему
непоследовательных конститутивистов Бурдье и Гидденса, с одной стороны, и
автономистов Александера и Арчер – с другой, Олик противопоставляет
социологический принцип историчности. Таким образом, непоследовательная
конститутивистская позиция может быть определена как «априорный
конститутивизм», а последовательная – как «исторический конститутивизм»,
который более точно можно охарактеризовать как «процессо-исторический», или,
в полном соответствии с терминологией Элиаса, как «социогенетический». В
конечном счете, это оппозиция между априоризмом философской эпистемологии
и историзмом социологии знания.
461
Ibid. P. 98.
462
Ibid. P. 107.
225
Для реал-автономистов, или эмерджентистов, структура и действие являются
эмпирически различимыми уровнями социальной жизни, а культура – ее особой
сферой, выделяемой наряду с политикой, экономикой и т. д. Аналитико-
автономисты и конститутивисты сходятся между собой в отрицании реификации
структуры, культуры и агентности как самостоятельных онтологических
сущностей. Для аналитико-автономистов культура и социальная структура
отдельно друг от друга могут быть только мыслимы, при этом культуру возможно
и следует изучать прежде всего отдельно от других измерений социальной жизни.
Для конститутивистов агентность и структуру, а также культуру ошибочно даже
мыслить в отрыве друг от друга. Поэтому их необходимо осмысливать с помощью
понятий, обозначающих своего рода «нексусы» – «места», где они сливаются,
сращиваются, переплетаются друг с другом во взаимном конституировании. Олик
в своей другой работе, посвященной феномену коллективной памяти, такое
«место» взаимного конституирования агентности, социальной структуры и
культуры определяет вслед за Элиасом понятием «фигурация» как сети отношений
взаимозависимости между людьми
463
.
Три выделенные метатеоретические позиции различаются между собой
выбором ключевого понятия для определения характера соотношения сторон
социологической дихотомии. Если реал-автономисты фокусируются прежде всего
на «взаимодействии», то аналитико-автономисты – на «различии», а
конститутивисты – на «отношении». Сторонники позиции конкретной автономии
привержены детерминистскому способу анализа, направленному на выявление
каузальных зависимостей между «уровнями» или «сферами» социальной жизни,
что, впрочем, не исключает признания роли контингентности и «относительной
автономии» во взаимодействии каузальных сил. Автономистской позиции
соответствует «аналитический» способ теоретизирования. Для аналитико-
автономистов базовый характер различия определяется возможностью изучения
отдельно взятой стороны независимо от других сторон, предполагаемых
463
Олик Дж. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на
примере Германии // Социологическое обозрение. 2012. Т. 11, № 1. С. 45–46.
226
различением. Именно на этом постулате строится сильная программа Александера.
Конститутивисты придерживаются «реляционного» (точнее – «процессо-
реляционного») подхода, который иногда характеризуется как «диалектический».
Для конститутивистской позиции решающее значение имеет не различие, а
отношение, взаимопереплетение, нераздельность, взаимозависимость,
невозможность мыслить и теоретизировать одну сторону различения независимо
от другой – методологический прием брекетинга («взятия в скобки») для
конститутивистов, в отличие от аналитико-автономистов, не действует. В сжатом
виде сравнительные характеристики трех метатеоретических позиций
представлены в таблице 4.1.
Таблица 4.1
Три метатеоретические позиции
в трактовке социологических дихотомий
Критерии
сравнения
Метатеоретические позиции
Эмерджентизм
Автономизм
Конститутивизм
Определение позиции
конкретная
автономия
аналитическая
автономия
взаимное
конституирование
Концептуализация
сторон дихотомии
субстанциальные
уровни/сферы
аналитические
измерения
фигурации/нексусы
(взаимопереплетения)
Концептуализация
соотношения
сторон
взаимодействие
различие
отношение
(взаимозависимость)
Тип модели
реальности
многоуровневая/
сферная
многомерная
процессо-реляционная
Далее остановимся подробнее на некоторых ключевых различиях между
тремя выделенными метатеоретическими позициями на примерах взглядов
П. Бурдье, М. Арчер и Э. Гидденса, корректируя характеристики, данные им
Дж. Оликом.
Конститутивизм и экономический детерминизм. П. Бурдье для
схватывания неразделимости структуры и агентности и объяснения социального
воспроизводства вводит два ключевых понятия: «габитус» и «поле». Поле
структурирует габитус, габитус структурирует практики, в которых
воспроизводится структура. При этом Бурдье считает ложной концептуальную
227
дихотомию между структурой и агентностью. Согласно занимаемой им
констутивистской позиции, структура не является исключительно внешней по
отношению к индивидам, точно так же, как и взаимодействие индивидов не
протекает в неструктурированном контексте. Бурдье «развивает понятие габитуса
как метод постижения неразрывности культуры, структуры и агентности»
464
.
Габитус позволяет объяснить и воспроизводство социальной структуры, и
агентность индивидов. Для Бурдье понятие габитуса направлено против понимания
агентов как «простых автоматов», объектов детерминирующего влияния
структуры. Концепция габитуса подразумевает, что структура не просто
ограничивает действие, но создает саму его возможность. Понятие габитуса
выражает диалектическое отношение между субъективностью и объективностью и
используется Бурдье не только для того, чтобы показать детерминирующую силу
структуры, но и обосновать агентность индивидов. Габитус, понимаемый как
«инкорпорированная необходимость, преобразованная в диспозицию», не
программирует поведение индивидов. Более того, он выступает структурной
предпосылкой их творческих способностей и рациональной деятельности, лежит в
основе «осмысленных практик и оценок, способных придавать смысл таким
образом порожденным практикам»
465
. Таким образом, габитус воплощает не только
неразделенность структуры и агентности, но и их слияние с культурой.
Но «не только габитус обеспечивает воспроизводство процессов
структурирования»
466
. Понятие социального поля Бурдье использует для
обозначения множественных относительно автономных, иерархически
структурированных сфер социальной жизни, каждая из которых представляет
собой «сеть или конфигурацию объективных отношений между позициями»
467
.
Поле является местом борьбы, в результате которой не только воспроизводится и
трансформируется его внутренняя структура (распределение капиталов), но и
464
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 101.
465
Бурдье П. Различение: социальная критика суждения // Экономическая социология.
2005. Т. 6, № 3. С. 27.
466
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 101.
467
Bourdieu P., Wacquant L. An Invitation to Reflexive Sociology. Chicago: University of
Chicago Press, 1992. P. 97.
228
определяются и переопределяются правила действия внутри него. Таким образом,
институты должны быть приняты не как нечто само собой разумеющееся и
предустановленное, а как результат борьбы социальных агентов, которая
происходит внутри поля. Поля в качестве арен конкурентной борьбы с
использованием различных ресурсов (типов капитала) представляют собой не
только пространства не-институционализированных «властных игр»
468
, но и сферы
«конфликта интерпретаций», имеющих нормативные коннотации и последствия.
Но, как отмечают Дж. Александер и Ф. Смит, «для Бурдье культурное содержание
произвольно и несущественно»
469
. Интерпретация в теоретической конструкции
Бурдье сводится к дискурсивным практикам, рассматриваемым как вид или
компонент стратегического действия.
Стратегии агентов – это необходимый коррелят к реляционной концепции
социального поля. Понятие стратегий в теории Бурдье подразумевает не просто
один из видов социального действия, а заключает в себе указание на
«стратегический» характер поведения людей в рамках поля, т. е. является
теоретической концептуализацией человеческого поведения вообще.
Аналогичным образом у Т. Парсонса подчеркивается «нормативный», у
Ю. Хабермаса – «коммуникативный», у Э. Гидденса – «рефлексивный», а у
Х. Йоаса – «креативный» аспект любого социального действия. Определяющими
характеристиками стратегий являются, во-первых, их зависимость от диспозиций
агента. Целесообразность, рациональность, намерение не является главным
моментом в понятии стратегии. Стратегии могут осуществляться и
нерефлексивным, бессознательным, автоматическим образом. Во-вторых,
соотнесенность стратегий с действиями и социальными позициями других
индивидов в социальном окружении актора. В-третьих, это ориентированность
действия на получение выгоды. С этой точки зрения, видимый отказ от
468
Терборн Й. О границах и динамике норм и нормативного действия. Социологическая
рефлексия // Социологическое обозрение. 2003. Том 3, № 4. C. 49.
469
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики // Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология.
М.: Праксис, 2013. С. 75.
229
экономической выгоды предполагает стремление актора к получению иной,
неэкономической выгоды, например, в виде символического или культурного
капитала. Так, поступление в университет после окончания средней школы, как
правило, подразумевает отказ от возможности получения экономической выгоды в
ближайшем времени и даже предполагает экономические затраты ради получения
высшего образования, но которое в дальнейшем должно обеспечить индивиду
лучшие шансы на рынке труда и соответственно более высокие доходы, а также
иные виды экономического капитала. Теория Бурдье была подвергнута критике
Александером за слияние экономики и культуры. Олик резюмирует критику
Александера в словах: «Культурное измерение действия, которое позволяет людям
осуществлять свободу действий посредством интерпретации, было сведено к
стратегии, бессознательной или нет, которая в основе своей является
экономическим измерением»
470
. Язык экономики задает метафорику социальной
теории Бурдье.
Хотя Бурдье занимает конститутивистскую позицию, решение им вопроса о
соотношении габитуса и социального поля демонстрирует перевес в сторону
социоструктурного подхода, к тому же принимающего форму экономического
детерминизма. Как замечает Олик вслед за другими критиками, склонность Бурдье
придавать слишком большое значение экономической детерминации подрывает
его конститутивистскую позицию. «Если конституирование взаимно, то одно
измерение (экономическая структура) не должно рассматриваться как первичное и
определяющее»
471
. Это действительно так. Вопрос лишь в том, понимается ли в
контексте рассуждений Бурдье и его критиков «экономическая структура» как
«измерение» или как «сфера» общественной жизни?
В качестве подтверждения склонности Бурдье к экономическому
детерминизму Олик приводит следующее суждение французского социолога:
«…никогда не являясь полностью скоординированными ... диспозиции и ситуации,
которые синхронно соединяются, образуя определенную конъюнктуру, никогда не
470
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 102.
471
Ibid. P. 101–102.
230
бывают и полностью независимыми, поскольку они порождаются объективными
структурами, то есть, в конечном счете, экономическими основаниями социальной
формации»
472
. Приведенная цитата используется Оликом для вывода о том, что
«экономические структуры являются основными детерминантами габитуса». Но
смысловые акценты могут быть расставлены и несколько иначе. Тогда на первый
план выйдет не проблема соотношения структуры и габитуса, а вопрос о
соотношении диспозиций, образующих габитус, и ситуаций. Бурдье задает важное
различение между «структурой» и «конъюнктурой». Диспозиции и ситуации,
синхронно соединяясь, образуют конъюнктуру, при этом они никогда не являются
полностью скоординированными. Тем самым в их соотношение вводится момент
контингентности, вопреки чрезмерно когерентным, «монолитным» структурно-
функционалистским моделям социальной реальности. В то же время, отмечает
Бурдье, диспозиции и ситуации, как было процитировано выше, «никогда не
бывают полностью независимыми [друг от друга. – Р.Б.], поскольку они
порождаются объективными структурами»
473
. Таким образом, известная степень
соответствия диспозиций и ситуаций устанавливается через отсылку первых и
вторых к их конститутивной взаимосвязи с объективными структурами. Таким
образом, в данном случае мы можем иметь дело если и с детерминизмом, то не
столь прямолинейным, как подразумевает концепция «экономического
детерминизма». Бурдье может быть приписано стремление смягчить детерминизм,
усилив момент контингентности (что находит выражение в понятии
«конъюнктура»), но не скатываясь в то же время на позиции волюнтаризма. Здесь
в конститутивистской программе Бурдье можно наблюдать определенную
комбинацию принципов конститутивизма и каузальности, подобно тому как
Александер сочетал в своей сильной программе культурсоциологии принципы
аналитической автономии и каузальности.
472
Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge University Press, 1977.
P. 83 (цит. по: Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 101).
473
Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice. P. 83 (цит. по: Olick J. K. What is “The Relative
Autonomy of Culture”? P. 101).
231
Как замечает Олик, присоединяясь к другим критикам, «утверждение Бурдье
о том, что экономические структуры являются основными детерминантами
габитуса… ставит под сомнение его утверждение о том, что измерения
социального мира взаимно конститутивны»
474
. Однако принятие такого вывода
требует некоторых уточнений и оговорок. Прежде всего необходимо избежать
смешения двух концептуальных схем социальной реальности: «измерения» и
«сферы». Вследствие этого смешения критики не всегда отчетливо различают два
вопроса, нередко подменяя в ходе рассуждения один другим. Этими вопросами
являются: вопрос о соотношении между структурой и габитусом и вопрос о
соотношении полей между собой и выражении этого соотношения в структуре
габитуса. Вопрос о том, какое поле оказывает решающее влияние на габитус,
вполне законен в теоретической логике конститутивизма. Ведь если результатом
борьбы внутри поля, как об этом пишет Бурдье, является определение границ поля
и его отношения к другим полям, то весьма вероятно, что сложившаяся в результате
этой борьбы конфигурация полей может принять вид иерархического порядка,
который найдет свое воплощение в составляющих габитус диспозициях агентов.
Утверждение о том, что доминирующей сферой общественной жизни в данной
конфигурации является экономическое поле, само по себе не противоречит
позиции конститутивизма, т. к. не отменяет утверждения о взаимном
конституировании структуры и габитуса. Утверждение о доминировании в данной
социальной конфигурации экономических структур может быть эмпирически
верным или неверным, но теоретическая логика конститутивизма не нарушается,
коль скоро речь идет об иерархии сфер социальной жизни (полей), а не об иерархии
измерений (одним из которых в данном случае является структура, а другим –
габитус). Вполне допустимо, что диспозиции габитуса будут наиболее
соответствовать доминирующему полю, обеспечивая тем самым и
воспроизводство структуры. Теоретическая ошибка может заключаться лишь в
априорном характере утверждения о доминировании того или иного поля, т. е. это
ошибка аисторичности. Утверждение о существовании иерархического порядка
474
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 101.
232
между сферами общественной жизни должно иметь статус эмпирически
установленного факта, а не постулируемого априорного условия. Априорный
характер такого утверждения, безусловно, подрывает позиции конститутивизма,
т. к. подразумевает отказ культуре в конститутивной способности вносить свой
вклад в определение соотношения полей между собой. Дифференциация и
иерархия сфер общественной жизни конституируется в том числе культурно, и
культурные интерпретации могут отдавать приоритет одним социальным аренам
перед другими, допуская для них разную степень автономной динамики
475
. Но
здесь мы уже непосредственно входим в сферу цивилизационного анализа (теории
цивилизационных паттернов), которая для Бурдье остается чуждой в силу
отмеченного выше игнорирования интерпретативно-институционального
измерения.
Олик, в отличие от Александера, главную проблему конститутивистского
проекта Бурдье видит не в устранении различий между измерениями социальной
жизни, а в приверженности французского социолога к «объяснению
воспроизводства, а не трансформации структур»
476
. Таким образом, Бурдье не смог
соединить реляционный подход с процессной методологией, в отличие от Элиаса.
По мнению Олика, проблему баланса между структурой и агентностью, которого
так и не удалось достичь ни Бурдье, ни Гидденсу, можно было бы решить
принципиальным образом, устранив само концептуальное различие между
структурой и агентностью. Этот подход прямо противоположен
«автономистскому» решению Александера, состоящему в как можно более строгом
соблюдении заранее проведенных различий между измерениями социальной
жизни
477
Однако Олик делает важную в контексте наших рассуждений оговорку о
том, что Александер «принципиально выступает не против конститутивизма, а
против конкретной автономии (реализма)»
478
. В то же время для конститутивизма
475
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach // European Journal of Social
Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 79.
476
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 102.
477
Ibid.
478
Ibid. P. 107.
233
в формулировке Олика главным объектом критики и наиболее принципиальным
оппонентом выступает позиция аналитической автономии.
Эмерджентизм «против» конститутивизма. М. Арчер характеризует
теорию структурации Э. Гидденса как разновидность позиции, которую она
называет «центральным конфляционизмом» (сращение посередине), а Олик более
привычным образом – «конститутивизмом». Обоюдному конституированию и
«слиянию» (нераздельности) структуры и агентности в конфляционизме Арчер
противопоставляет их взаимодействие, относительную автономию (несводимость
друг к другу) и обладание каждой из сторон независимой каузальной силой.
Центральный конфляционизм, по ее утверждению, лишает и структуру и
агентность их «относительной автономии», исключая тем самым рассмотрение их
взаимодействия. По словам Олика, суть аргументации Арчер «состоит в том, что
центральный конфляционизм отрицает как у структуры, так и у культуры
независимую каузальную силу»
479
.
Примечательно, что если Олик причисляет Арчер к лагерю аналитических
автономистов, то сама Арчер противопоставляет конститутивизму разделяемую ею
позицию «социального реализма», которая подчеркивает важность
«“эмерджентных свойств” на несводимых друг к другу уровнях агентности и
структуры»
480
. Как отмечает Олик, еще «Парсонс ясно дал понять, что
аналитические категории следует отличать от “эмерджентных свойств”»
481
.
Подчеркивать «эмерджентные свойства» социального взаимодействия не то же
самое, что настаивать на его «аналитических измерениях», хотя и в том и в другом
случае речь идет об «относительной автономии». Таким образом, относительная
автономия структуры и агентности, на которой настаивает Арчер, носит, по
существу, не «аналитический» (в смысле Парсонса и следующего в этом пункте за
ним Александера), а «конкретный» характер. Она в отличие от Александера
акцентирует момент взаимодействия структуры и агентности, а не их различения
479
Ibid. P. 104.
480
Ibid.
481
Ibid. P. 100.
234
как таковой. Относительная автономия для нее служит необходимой предпосылкой
для взаимодействия. Как и Александер, Арчер особо выделяет культуру наряду с
социальной структурой и агентностью, но для нее важна не «многомерность», а
«многоуровневость» социального мира. Она разводит структуру и агентность для
того, чтобы иметь возможность рассматривать их взаимодействие между собой, а
не изучать каждый из аспектов независимо от других. В конечном итоге, в теории
Арчер момент автономии (различия) подчинен моменту взаимодействия.
Однако аналитическая автономия и эмерджентизм могут не
взаимоисключать, а дополнять друг друга, как это и происходит в сильной
программе Александера, которая предусматривает переход от аналитической к
конкретной автономии культуры на заключительном этапе исследования
482
. Это
замечание уточняет утверждение Олика о том, что аналитико-автономисты
отвергают конкретную автономию. Аналитико-автономисты, скорее, не отвергают
полностью конкретную автономию, а предпосылают ей аналитическую
автономию. Александер также обращается к каузальности и взаимодействию,
являющимися признаками конкретной автономии, но только уже после того, как
структура культуры изучена как «аналитически автономный объект» независимо
от любых других социальных и материальных сил
483
. Для Арчер «взаимодействие»
и «каузальность», скорее, не конечный, а исходный пункт исследовательской
программы. Ее теория морфогенеза является версией подхода «уровнево-
онтологического эмерджентизма»
484
. Представление об уровнях социальной
реальности присуще Веберу и Дюркгейму, хотя в вопросе о их соотношении они
занимают противоположные позиции «методологического индивидуализма» и
«социологического реализма» соответственно. Современный вариант уровнево-
онтологического подхода развивается в критическом реализме, сторонником
которого является Арчер. В то же время теория структурации Гидденса
482
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology: Elements of a
Structural Hermeneutics. P. 22.
483
Ibid. P. 14.
484
Piiroinen T. For “Central Conflation”: A Critique of Archerian Dualism. Sociological Theory.
2014. Vol. 32, No. 2. P. 79.
235
демонстрирует пример своего рода «плоской» онтологии, в которой главным
свойством социальной реальности является не «уровневость», а «растяжимость»
социальных практик в пространстве и времени.
Конститутивистская критика «априоризма» социологических
категорий. В противоположность конститутивизму Арчер подчеркивает важность
не только эмерджентных структурных свойств, но и «психологических и
биологических аспектов агентности, которые не являются социально
опосредованными»: «мы можем иметь несоциальный опыт несоциальной
реальности»
485
. Человеческое тело, телесный опыт, воспринимаемые вещи,
наконец, аутентичное духовное переживание, содержащееся в акте религиозной
веры, – все они не являются, по ее словам, «исключительно социальными». И в
этом утверждении Арчер обнаруживается решающий пункт конститутивистской
контркритики Олика, который заключает: «…в своих логических выводах
аналитическая автономия, по-видимому, подразумевает некую метафизику, чаще
всего явную веру не в Бога, а в априорные понятия»
486
. Однако «вера в априорные
понятия» – это тот пункт, в котором сходятся не только сторонники относительной
автономии Арчер и Александер, но и критикуемые ими, а также самим Оликом
непоследовательные конститутивисты Бурдье и Гидденс. Историчность – это то,
что всем им противопоставляет Олик, находя опору в социологии Элиаса.
Вера в априорные, предзаданные, универсальные понятия становится
особенно заметной, когда в рассмотрение социологической проблематики,
тематизируемой в понятиях «социальная структура», «агентность», «культура»,
вводится концептуальная дихотомия «природа/общество», которая используется
как само собой разумеющееся, а не как исторически сформировавшееся
категориальное различение. «Разница между обществом и природой, - пишет
Гидденс, - заключается в том, что природа не является продуктом человеческой
деятельности, она не создана человеческим действием»
487
. В одном из интервью он
485
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 105.
486
Ibid.
487
Гидденс Э. Новые правила социологического метода // Баньковская С.П. (ред.)
Теоретическая социология: Антология. Ч. 2. М.: Книжный дом «Университет», 2002. С. 286.
236
рассуждает о взаимоотношениях человека и природы, задействуя оппозиции
«естественное/социальное», «аутентичное/искусственное» и
«традиционное/модерное»: «…главной особенностью модерных мировых
цивилизаций является утрата родовой связи между человеком и природой, и я
думаю, что это действительно огромная потеря для нашего стиля жизни, потому
что мы просто живем в искусственной, по существу, среде, в которой больше нет
никакого контакта с природой традиционного типа»
488
. В приведенной цитате
Гидденс трактует модерное общество как «искусственную» среду между
человеком и природой. В самом утверждении о существовавшей некогда
подлинной «родовой связи между человеком и природой» уже нивелируется
социальное измерение человеческого способа существования.
Килминстер критикует Гидденса, а Олик – Арчер за нерефлексивное,
реифицирующее противопоставление природы и общества, «тогда как человек
немыслим вне социальных отношений или как оторванный от биологической
природы»
489
. Использованное в приведенной цитате слово «немыслимость»
выражает самое суть конститутивистской позиции. Подобно тому как структура и
агентность не могут изучаться раздельно, так же «человеческие существа» и
«нечеловеческая природа» не должны рассматриваться в отрыве друг от друга, коль
скоро мы находимся в предметной области социальных наук. И дело не только и не
столько в том, что «общество стало возможным благодаря предшествующему
эволюционному биологическому условию». Килминстер выдвигает более
радикальный тезис: «“Природа” – это такая же созданная человеком категория,
как и “общество”»
490
. С точки зрения конститутивизма, главная ошибка Арчер, а
вместе с ней и всех других «реалистов», будь то «критических» или
«аналитических», заключается не в том, что она в соответствии с реалистской
позицией признает объективную реальность за пределами человеческого сознания,
488
Giddens A. Historical Materialism Today: An Interview // Theory, Culture and Society. 1982.
Vol. 1, No. 2. P. 68 (цит. по: Kilminster R. Structuration Theory as a World-View // Idem. The
Sociological Revolution: From the Enlightenment to the Global Age. London: Routledge, 1998. P. 126).
489
Kilminster R. Structuration Theory as a World-View. P. 126.
490
Ibid.
237
а в том, что в контексте рассуждений о человеческом опыте и социологической
проблематике она говорит о «природном» и «трансцендентном» как о
«досоциальном», тогда как и то и другое возникает вместе с «социальным». Совсем
не имеется ввиду, что следует отказаться от представления о существовании
природы прежде появления человека или полностью отвергнуть «реалистскую»
установку в изучении природы как объективной реальности, существующей
независимо от человеческого сознания. Но применять категории «природа» и
«общество» как предзаданные и само собой разумеющиеся к вопросам
человеческих взаимодействий и отношений, значит редуцировать человеческую
реальность до объектов естественных наук, прибегая к механистическому способу
объяснения.
Главный вывод, который следует из метатеоретического анализа Олика,
подкрепленного практикой его исследования коллективной памяти, – это
обращенный к социологии призыв «историцировать свои собственные понятия» на
основе «процессо-реляционной методологии», заложенной в работах Элиаса
491
. В
конечном счете, это требование основывается на разделяемом более широким
кругом социологов, чем сторонники фигурационной парадигмы, признании
укорененности метатеоретических дилемм и категориальных дистинкций
социологического знания в «онтологии социально-исторического»
(К. Касториадис).
4.3. Реконфигурация социологической проблематики
в цивилизационном анализе: власть и культура
Реконструкция выстраиваемой Дж. Оликом метатеоретической диспозиции
(рис. 4.1) включает наряду с главной осью «относительная автономия vs. взаимное
конституирование» и ее латентным измерением в виде понятийной дихотомии
«культура/власть» дополнительную ортогонально расположенную к ней ось
491
Олик Дж. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на
примере Германии. С. 69.
238
«философский априоризм vs. социологический историзм». Существуют также
важные различения внутри автономистской и конститутивистской позиций. В
первом случае это «аналитическая/конкретная автономия», во втором –
«последовательный (сбалансированный)/непоследовательный (односторонний)
конститутивизм». На рисунке 4.1 различия внутри позиций автономизма и
конститутивизма обозначены именами соответствующих теоретиков. Так,
Александер репрезентирует аналитико-автономистскую, а Арчер –
эмерджентистскую позицию. Односторонние версии конститутивизма,
перевешивающие в сторону либо агентности, либо структуры, символизируют
Гидденс и Бурдье соответственно. Верхнюю половину пространства
метатеоретических позиций, задаваемого координатными осями
«автономизм/конститутивизм» и «априоризм/историзм», занимают социологи,
являющиеся ключевыми фигурами в современном цивилизационном анализе –
Элиас, Эйзенштадт и Арнасон. С именем каждого из них связывается определенное
направление в формирующейся цивилизационной парадигме: «процессуальное»,
«интегративное» и «реляционное» соответственно
492
.
Рисунок 4.1. Реконструкция метатеоретической диспозиции решений
социологической дилеммы «автономизм vs конститутивизм»
492
Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a Global Age. P. 28–
29.
239
Предпринятое Оликом обоснование последовательной конститутивистской
позиции с опорой на властецентричную в своем концептуальном ядре теорию
процесса цивилизации Элиаса и в резком противопоставлении культур-
автономистскому тезису сопровождается уходом понятия культуры с авансцены
метатеоретического анализа. Однако растворение «культуры» в процессо-
реляционной методологии конститутивизма ставит под сомнение притязание
цивилизационного анализа на самостоятельную «парадигму» в социологии.
Обоснование специфики цивилизационного подхода указанием на процессуальный
характер социальной реальности, схватываемый, как никаким другим, понятием
«цивилизация»
493
, дает основание для выделения особой «процессной» модели
цивилизационного анализа. Но одной этой характеристики, в конечном счете,
оказывается недостаточно для того, чтобы построить на ней особую
«цивилизационную» исследовательскую программу в социологии. Так, сами
современные последователи Элиаса парадигмальный статус своего подхода
соотносят не с «цивилизационным анализом», а с «фигурационной социологией»,
в рамках которой концепция «процессов цивилизации» отходит на второй план,
если не вовсе игнорируется. В то же время в паттерном направлении
социологической традиции цивилизационного анализа, остающейся вне поля
зрения Олика, обнаруживается другая версия исторического конститутивизма,
которая имеет как раз подчеркнуто культуроориентированный характер. Данная
позиция имеет значение не только для консолидации формирующейся
социологической парадигмы цивилизационного анализа, обеспечивая
метатеоретическую основу для диалога и интеграции между ее «паттерным» и
«процессным» ответвлениями, но и для становления «широкой программы»
культурсоциологии и для развития социальной теории в целом.
Как было отмечено выше, метатеоретическая дилемма автономизма и
конститутивизма соотносится с концептуальной дихотомией «культура/власть».
Эти дилемма и дихотомия представляют собой две стороны одного
фундаментального метатеоретического сдвига, произошедшего в социологии в
493
Goudsblom J. Civilization: The Career of a Controversial Concept. P. 297.
240
последней четверти XX в. Они оттеснили на второй план традиционную
социологическую дилемму «индивидуализм vs. холизм»
494
и соответствующую ей
главную понятийную дихотомию «агентность/социальная структура».
Проблематика культуры и власти проявилась в результате выдвижения решений
дихотомии «агентность/структура» в двух параллельных направлениях. Одним
решением стала реляционная концепция власти, снимающая данную дихотомию,
другим – аналитическая концепция культуры, опосредующая ее. Первое решение
соответствует обоюдоконститутивистской метатеоретической позиции, второе –
аналитико-автономистской. Оба решения направлены против доминирующего в
социологии субстантивистского (соответствующего конкретно-автономистской
позиции) взгляда на социальную реальность как состоящую из предзаданных
самостоятельных сущностей, взаимодействующих между собой. Сложившиеся в
двух теоретических лагерях разные подходы к решению дихотомии
«агентность/структура», концентрирующиеся либо на власти, либо на культуре,
обозначили новый фокус социологической проблематики на соотношении этих
двух категорий друг с другом (рис. 4.2). Но если для многих подходов данная
проблематика оставалась латентной, то в цивилизационном анализе она была
отчетливо артикулирована в качестве центральной темы теоретизирования и
предмета исследования, а потому может быть определена как «цивилизационная»
проблематика в социогуманитарных науках.
Хотя понятия культуры и власти традиционно входят в число основных в
социологии, их разработка велась преимущественно в рамках подходов,
отдававших предпочтение одной из них за счет другой. Интерпретативные
подходы в социологии (символический интеракционизм, этнометодология,
социальная драматургия) сосредоточивались преимущественно на микроуровне и
вне связи с историческим контекстом. Для социологического анализа на
макроуровне были характерны общее редукционистское понимание культурного
измерения социальной жизни либо как норм и ценностей, либо как идеологий,
494
См., напр.: Шубрт И. Индивидуализм versus холизм: о попытке преодолении
теоретического дуализма. Вестник РУДН. Серия: Социология. 2013. № 1. С. 34–64.
241
эпифеноменальных по отношению к социальной структуре; ограниченность
масштабом отдельных обществ (наций-государств); ориентированность на
функцию стабилизации социального порядка. Доминирующие социологические
теории обходились, как правило, без тематизации и проблематизации отношения
между культурой и властью как относительно автономными, не сводимыми один к
другому полюсами социальной жизни. Власть и культура оказались разведенными
по разным макросоциологическим парадигмам — «конфликта» и «консенсуса»
соответственно. Однако к середине 1970-х гг. ставшая для многих очевидной
исчерпанность теоретизирования в рамках этих парадигм, столкнувшихся с
неразрешимыми затруднениями, вывела на первый план проблематику
соотношения культуры и власти, которая и задала новую центральную ось
теоретического синтеза в социологии
495
.
Рисунок 4.2. Метатеоретическая реконфигурация в современной социологии
Арнасон отмечал в 1987 г., что «растущий интерес к проблематике культуры
и власти и их взаимосвязей стал одним из наиболее заметных достижений
социальной теории за последние десять-пятнадцать лет»
496
. Именно к этому
495
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций. С. 289.
496
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 431.
242
времени относится в социологии «возрождение» цивилизационного анализа, для
которого эта тематика изначально была основополагающей. Ф. Ницше в одной из
своих заметок, вошедших в посмертно изданный трактат «Воля к власти»,
предлагал в качестве «принципиального нововведения» заменить «социологию» и
«общество» на «учение о формах и образах господства» и «культурные
комплексы»
497
. Согласно Арнасону, обратившему внимание на этот фрагмент в
наследии немецкого философа, сформулированная в нем мысль оказалась
программной для исследований М. Вебера, который, если и не знал именно этого
пассажа, то почерпнул выраженный в нем дух из других работ Ницше, имевшего
на него важное влияние, затемненное неокантианским прочтением творчества
классика социологии
498
. Таким образом, сама тематика соотношения культуры и
власти отнюдь не является совершенно новой и внешней для социологии, но она
оказалась маргинализирована в ходе превращения последней в полноценную
научную дисциплину. В современной социологической версии цивилизационного
анализа феномены власти и культуры не ограничиваются рассмотрением
взаимосвязей между сферами политики и религии, а трактуются предельно широко
и во всем своем разнообразии. Цивилизационный подход, вводя в тематическую
область социологии проблематику сопряжения культуры и власти во
взаимопереплетении с ортодоксальной понятийной дихотомией
«агентность/структура», реконфигурирует проблематику социологического
теоретизирования в квадрохотомию.
Трех главных цивилизационных теоретиков в постпарсонсианской
социологии – Элиаса, Эйзенштадта и Арнасона отличают различные акценты в
интерпретации ключевой дихотомии цивилизационного анализа
«культура/власть». Как отмечает Арнасон, если для социологии Элиаса характерна
исключительная поглощенность феноменом власти при «явном отсутствии
интереса к культурным рамкам – конфигурациям смысла, которые входят в
497
Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. С. 270.
498
Adams S., Arnason J. P. Sociology, Philosophy, History: A Dialogue // Social Imaginaries.
2016. Vol. 2, № 1. P. 154–153.
243
создание социальных структур», то в концептуальной схеме Эйзенштадта,
напротив, центральное место занимает культура, и хотя властные структуры не
остаются без внимания в его анализе, но «общий вопрос о власти как
конститутивном компоненте» цивилизационных формаций им не ставится
499
. Сам
Арнасон, в свою очередь, развивает более сбалансированную перспективу на
явления культуры и власти, фокусирующуюся на их взаимопереплетении «как
основополагающей черте социально-исторического мира»
500
.
Выдвинутое Элиасом в русле конститутивистского подхода понятие
фигурации снимает противоположность «индивида» и «общества», «агентности» и
«социальной структуры» в реляционной концепции власти. Согласно этой
концепции, власть является «атрибутом отношений»
501
. Критикуемые Дж. Оликом
односторонние версии конститутивизма П. Бурдье и Э. Гидденса проецируются и
на ключевую категорию власти. Если у Гидденса преобладает «агентностное»
измерение власти как трансформирующей способности акторов, то для Бурдье
ближе было тяготеющее к «структурному» полюсу видение власти, содержащееся
в концепции «социального поля» как иерархически организованной «сети или
конфигурации объективных отношений между позициями»
502
. Элиас в понятии
фигурации акцентировал слияние «агентностного» и «структурного» аспектов
власти, понимаемой соответственно, с одной стороны, как общая
трансформирующая способность человеческого действия, а с другой – как сеть
асимметричных отношений между акторами. По его словам, «то, что мы называем
“властью”, в своей основе есть не что иное, как выражение того особого радиуса
действий индивидуального пространства выбора, который связан с определенными
общественными позициями, выражение особенно значительной общественной
возможности влиять на самоконтроль других людей и определять вместе с ними их
499
Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation. P. 150–151.
500
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 55.
501
Elias N. What is Sociology? P. 116. О реляционной концепции власти см.:
Филиппов А. Ф. Власть // Философские науки. 2019. Т. 62. № 10. С. 143–144.
502
Bourdieu P., Wacquant L. An Invitation to Reflexive Sociology. P. 97.
244
судьбу»
503
. Примечательно, что в приведенном определении термин «власть»
можно было бы заменить на слово «свобода». Но Элиас не пошел по пути
раскрытия фундаментальной амбивалентности феномена власти, сочетающего в
себе аспекты свободы и контроля как «структурных характеристик сети
взаимозависимости»
504
, что сделало бы его открытым для культурных
интерпретаций
505
. Вместо этого развитие проекта фигурационной социологии
приняло исключительно одностороннее направление и достигло кульминации в
модели трех основных видов контроля, согласно которой, уровень развития
данного общества зависит от его способности контролировать динамику внешней
природы, социальной жизни и индивидуального поведения
506
. По замечанию
Арнасона, «применение этого общего критерия к трем различным, но
взаимосвязанным областям, очевидно, предполагает нейтрализацию всех
культурных различий»
507
.
В то же время всех трех вышеупомянутых конститутивистов объединяет
«ресурсная» трактовка власти. Согласно Э. Гидденсу, понятие ресурсов является
«фундаментальным с точки зрения осмысления власти»
508
. Отмеченная критиками
склонность Бурдье к экономическому детерминизму нашла выражение в числе
прочего в генерализованном употреблении термина «капитал». В теории Элиаса
сети власти основаны на контроле и зависимости от различных комбинаций
множества ресурсов – экономических, военных, организационных и
когнитивных
509
. В этом же ряду стоит теория «источников социальной власти»
М. Манна
510
. «Герменевтическая недостаточность», на которую указывал
Дж. Александер, критикуя П. Бурдье, в не меньшей степени свойственна и другим
503
Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001. С. 83.
504
Козловский В. В. Фигуративная социология Норберта Элиаса. С. 46.
505
Arnason J. P. Civilization, Culture and Power: Reflections on Norbert Elias’ Genealogy of
the West // Thesis Eleven. 1989. Vol. 24, No. 1. P. 51.
506
Elias N. What is Sociology? P. 156–157.
507
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 448.
508
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. 2-е изд. М.:
Академический проект, 2005. С. 74.
509
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 433.
510
Манн М. Источники социальной власти: в 4 т. М.: Издат. дом «Дело» РАНХиГС, 2018.
245
только что упомянутым конститутивистам. Противоположным «ресурсному»
является подход, который сосредоточивается на «культурных определениях» и
«воображаемых измерениях» власти
511
.
Интерпретативное измерение власти стало определяющим в теории
цивилизационных паттернов. В отличие от Элиаса, Эйзенштадт, исходя из
автономистской позиции, стремился, скорее, не устранить, а релятивизировать
оппозицию между агентностью и структурой, вводя в нее с этой целью в качестве
самостоятельной третьей стороны «культуру» – концептуальный ход,
совершенный также М. Арчер и Дж. Александером. По его словам, теоретические
интенции случившегося в социологии в середине 1970-х гг. «цивилизационного
поворота», одним из зачинателей которого он был, лучше всего могут быть поняты
как стремление к обоснованию относительной автономии культуры в противовес
любым версиям детерминистских и редукционистских – будь то
материалистического или идеалистического толка – способов объяснения
социальных феноменов
512
. Проблему трехсторонних отношений культуры с
агентностью и социальной структурой Эйзенштадт рассматривал в контексте более
общей проблематики человеческой креативности и ее ограничений в социальной и
культурной сферах
513
. В основе его цивилизационного проекта лежало
представление о фундаментальной неопределенности человеческого
существования и, как следствие, непрерывном конструировании социального и
культурного порядков
514
.
Наконец, третий цивилизационный теоретик Арнасон ключевую
проблематику цивилизационного анализа непосредственно сфокусировал на
отношении между культурой и властью, которые определяются им как
«аналитически отдельные, но структурно взаимосвязанные компоненты
511
Arnason J. P. Civilization, Culture and Power: Reflections on Norbert Elias’ Genealogy of
the West. P. 46.
512
Eisenstadt S. N. Macrosociology and Sociological Theory: Some New Directions //
Contemporary Sociology. 1987. Vol. 16. No. 5. P. 605–606.
513
Idem. Comparative Studies and Sociological Theory: Autobiographical Notes // The
American Sociologist. 1998. Vol. 29, No. 1. P. 39.
514
Idem. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 18–20.
246
социальной жизни»
515
. Наиболее важным связующим звеном между социальными
фигурациями, представляющими собой сети отношений контроля и зависимости
между акторами, и цивилизационными паттернами, состоящими в переплетении
интерпретативных и институциональных моделей, выступают «культурные
интерпретации власти»
516
. Цивилизационные паттерны различаются своими
способами артикуляции и организации отношения между культурными моделями
и структурами власти, а также масштабом и направлением автономного развития,
допускаемого для каждой из этих сторон.
Таким образом, в рамках социологической парадигмы цивилизационного
анализа метатеоретическая дилемма «автономизм vs. конститутивизм» в решении
категориальной дихотомии «культура/власть» сводится на уровне социальной
онтологии к вопросу о соотношении «цивилизационных паттернов» и «социальных
фигураций» – ключевых понятий двух ее основных направлений. На рисунке 4.3
теория процессов цивилизации и теория цивилизационных паттернов
представлены верхним и нижним треугольниками соответственно. Рассмотрим
подробнее решение проблемы культуры и власти в цивилизационном анализе.
Рисунок 4.3. Реконцептуализация социологической проблематики
в цивилизационном анализе
515
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. P. 5.
516
Idem. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 447.
247
4.4. Власть и культура в цивилизационном анализе:
от конститутивизма к автономизму и обратно
Процессо-реляционный конститутивизм Н. Элиаса: власть и
цивилизация. Процессо-реляционный подход Элиаса находит свое предметное
воплощение в понятиях цивилизации и власти. Он гораздо раньше других –
М. Фуко, П. Бурдье, М. Манна – со всей отчетливостью обосновал реляционный
характер власти. По сравнению с Эйзенштадтом, который принимал во внимание
коалиции и конфронтации различного типа элит и некоторых других ключевых
акторов, фигурационная социология Элиаса дает всеобъемлющий охват
социоструктурного измерения цивилизационной динамики в дополнение к ее
культурному и институциональному аспектам, которым особое внимание
уделяется в теории цивилизационных паттернов. Введенное им понятие
«фигурация» относится к изменяющемуся балансу власти в отношениях между
акторами и «применимо ко всем уровням социальных отношений, от
взаимодействия отдельных лиц до соперничества институционализированных
властных центров. Оно относится к явлениям различного масштаба и различной
степени связанности, от мелких групп до глобальных сетей»
517
. К тому же ключевая
в понятии фигурации реляционная концепция власти включает в себя наряду с
отношениями между людьми также отношения между людьми и природными
объектами
518
. Радикальный антифилософский социологизм Элиаса приводит, по
сути, к наделению фигурации метасоциальным измерением. И дело отнюдь не
только в том, что понятие фигурации способно включить в себя наряду с
социокультурными и природные факторы (обнаруживая в этом аспекте сходство с
переопределением «социального» в акторно-сетевой теории), а в том, что
фигурация логически (понятийно) и онтологически (генетически) предшествует
самому категориальному различению «социального» и «природного», которое не
517
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 54.
518
Elias N. What is Sociology? P. 116.
248
задано априорно, а возникает исторически (момент, особо подчеркиваемый
Оликом в обосновании последовательной конститутивистской позиции) в
определенном состоянии фигурации, претерпевающей непрерывный поток
изменений, в том числе долговременных процессов, имеющих направленный
характер. Понятие фигурации принципиально не является статическим (в отличие
от некоторых других реляционных подходов, например, в структурализме или
сетевой социологии), оно акцентирует во взаимопереплетениях акторов не столько
соотношение их сил на данный момент, сколько градиент власти – динамическую
характеристику, показывающую направление смещения властного баланса в ту или
иную сторону. По лаконичному определению, «фигурация – это баланс власти в
процессе изменения»
519
.
В социологии Элиаса реляционная онтология неразрывно связана с
процессным подходом к социальной реальности, образуя интегральную
методологию, для обозначения которой Олик использовал термин «процессо-
реляционизм»
520
– она-то, с его точки зрения, и служит наиболее последовательным
воплощением конститутивистской метатеоретической позиции. Однако, в
действительности, редукционистская «к власти» стратегия фигурационной
социологии ставит новые ограничения на пути достижения последовательной
конститутивистской позиции. По замечанию Арнасона, нейтрализация Элиасом
культуры является «наиболее важной и одновременно наиболее проблематичной
частью его попытки обобщить теорию власти»
521
. Ключевое для Элиаса
реляционное понятие власти, призванное устранить дихотомию
«агентность/структура», никоим образом не решает, а только обостряет вследствие
своего всеохватывающего характера проблему роли культуры в конституировании
социальных формаций. По мере того как категория власти расширяется для
объяснения всей сложности, вкладываемой Элиасом в понятие фигурации, «ее
519
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 54.
520
Олик Дж. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на
примере Германии. С. 45.
521
Arnason J. P. Civilization, Culture and Power: Reflections on Norbert Elias’ Genealogy of
the West. P. 55–56.
249
открытость к культурным определениям становится все более очевидной»
522
.
Арнасон выявляет культурные предпосылки нейтрализующей культуру
обобщенной теории власти Элиаса в гипертрофированной приверженности идее
человеческого овладения миром, составляющей наряду с идеей человеческой
автономии «двойное воображаемое значение» модерности (К. Касториадис) как
«особой цивилизации» (Ш. Эйзенштадт). Показывая, что теория власти Элиаса
сама не является культурно нейтральной, Арнасон тем самым подтверждает
фундаментальный тезис о наличии в любых когнитивных моделях несводимого
культурного компонента
523
. С его точки зрения, претендующая на статус
самостоятельной парадигмы программа цивилизационного анализа нуждается в
понятии культуры, которое бы уравновешивало всеобъемлющую реляционную
концепцию власти, лежащую в основании фигурационной социологии. Следует
отметить, что критически переосмысленная проблематика теории процессов
цивилизации (термин в данном контексте предпочтительный, чем «фигурационная
социология», для обозначения области, разрабатывавшейся Элиасом и его
последователями изначально с точки зрения унитарного понятия цивилизации, но
впоследствии оказавшейся более открытой множественным контекстам
человеческой истории) неизменно составляет неотъемлемую, хотя и не
центральную часть развиваемого Арнасоном с конца 1980-х гг. проекта
цивилизационного анализа, основанного на плюралистическом понятии
цивилизации.
Культура и власть в цивилизационном измерении: от аналитической
автономии к взаимному конституированию. Олик в поисках наиболее
последовательного конститутивистского решения обращается к процессо-
реляционному подходу Элиаса, который «состоит в том, чтобы рассматривать
структурное и агентностное измерения как исторически, а не философски
возникающие»
524
. Однако наряду с властецентричной существуют и другие версии
522
Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.: Новое
литературное обозрение, 2021. С. 107.
523
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 448–449, 454.
524
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 107.
250
исторического конститутивизма, в том числе – культуроориентированная. Так,
Эйзенштадт, хотя и отправляется от тезиса Т. Парсонса об аналитической
автономии культуры, демонстрирует исторический характер культурной
автономии и связанного с ней «цивилизационного измерения человеческих
обществ». Это введенное им и ставшее основополагающим для социологической
программы цивилизационного анализа понятие он определил через выделение двух
различных, но взаимосвязанных аспектов: с одной стороны, культурной
интерпретации мира, или «онтологических или космологических видений», а с
другой – определения, разграничения и регулирования сфер, или «арен»,
социальной жизни
525
. При этом в соотношении этих двух – интерпретативного и
институционального – аспектов цивилизационного измерения Эйзенштадт
акцентировал моменты автономии и контингентности вразрез любым
разновидностям одностороннего – будь то социального или культурного –
редукционизма и детерминизма. В противоположность метаисторическому
ответвлению цивилизационного анализа в его социологическом направлении
подчеркивается не гомогенность и внутренняя согласованность, а амбивалентность
и антиномичность культурных предпосылок цивилизационных формаций.
Культурные ориентации цивилизаций не программируют институциональное
устройство обществ, а формируют общую латентную «проблематику», открытую
множественным и противоречивым интерпретациям, из них некоторые могут
выкристаллизоваться в сравнительно стабильные и доминирующие культурные
модели. В отличие от нагруженного функционалистскими и детерминистскими
коннотациями термина «культурная программа» (который использовал
Эйзенштадт вопреки своим концептуальным представлениям), понятие
проблематики указывает на качества неопределенности и креативности
526
.
525
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis // Thesis Eleven.
2000b. Vol. 62, № 1. P. 2; Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные
замечания. С. 20.
526
Он же. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 63.
251
Согласно Ш. Эйзенштадту, в человеческой истории цивилизационное
измерение возникает в так называемое осевое время (период между 800 и 200 г. до
н. э.), когда в разных регионах мира сложились новые онтологические
представления, последующая институционализация которых привела к
формированию множественных «осевых цивилизаций»
527
. В теоретическом плане
предложенная им социологическая концептуализация осевого времени (в отличие
от его исходного философского понимания К. Ясперсом, который ввел сам этот
термин) стала решающей для определения самого понятия цивилизаций:
взаимосвязанные интерпретативные и институциональные трансформации в
течение этого периода сделали цивилизационное измерение впервые в истории
человечества явным и рефлексивным
528
. Арнасон уточняет это положение,
ссылаясь на существование более ранних «архаичных цивилизаций». Однако
чрезвычайно важное в конкретно-историческом отношении это замечание в
метатеоретическом плане существа дела не меняет: автономия культуры
представляет собой не априорное аналитическое измерение, а конкретно-
исторический феномен. Таким образом, проблема автономии культуры – это
предмет изучения исторической социологии, а не исключительно
эпистемологических и теоретико-методологических штудий (как это было в случае
«аналитического реализма» Т. Парсонса и в значительной степени осталось
таковым в сильной программе культурсоциологии Дж. Александера).
Социологическая интерпретация Эйзенштадтом осевого времени,
подчеркивающая взаимосвязь культурной и социальной динамики, вызвала
широкую и многолетнюю, продолжающуюся до сих пор дискуссию о
происхождении, формах и последствиях осевых цивилизаций и трансформаций
529
.
527
Eisenstadt S. N. The Axial Age: The Emergence of Transcendental Visions and the Rise of
the Clerics // European Journal of Sociology. 1982. Vol. 23. No. 2. P. 294–314.
528
Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation. P. 150.
529
Arjomand S. A., Kalberg S. (eds) From World Religions to Axial Civilizations and Beyond.
Albany, NY: State University of New York Press, 2021; Arnason J. P., Eisenstadt S. N., Wittrock B.
(eds) Axial Civilizations and World History. Leiden; Boston: Brill, 2005; Bellah R. N., Joas H. (eds)
The Axial Age and Its Consequences. Cambridge, Massachusetts; London: Harvard University Press,
2012; Eisenstadt S. N. (ed.) The Origins and Diversity of Axial Age Civilisations. New York: SUNY
Press, 1986.
252
В числе важнейших особенностей осевых цивилизаций Эйзенштадт отмечал:
1) стремление к реконструкции мира в соответствии с представлениями о
выбранном пути преодоления фундаментальной напряженности между
трансцендентальным и обыденным порядками; 2) тенденцию к экспансии, в
которой миссионерские идеологические и религиозные мотивы соединялись с
политическими и экономическими импульсами; 3) развитие внутренней
способности к трансформации, которая иногда достигала кульминации во
вторичных «осевых прорывах». Наиболее глубокая трансформация подобного рода
произошла в рамках западноевропейской христианской цивилизации, приведя к
возникновению «модерности», представляющей собой цивилизацию «нового
типа» с особыми культурными и институциональными программами, которая
затем распространилась на другие регионы мира, вызвав появление
«множественных модерностей»
530
.
В ходе дискуссии Арнасон с позиции историзирующего подхода не
поддержал стремление Эйзенштадта и, в особенности, некоторых его коллег
типологизировать изменения осевого времени и предложить обобщенную модель
«осевых трансформаций», уже не ограничивающуюся хронологическими рамками
конкретной исторической эпохи. Модель широко понимаемых осевых
трансформаций применялась к периоду формирования модерности.
Рассматриваемые в типологической перспективе осевые трансформации
соотносятся с последовательными сдвигами ко все более высоким уровням
человеческой рефлексивности и связанной с нею возрастающей человеческой
способностью понимать, упорядочивать и трансформировать мир
531
. Общая модель
осевых трансформаций предполагает единообразное и одностороннее воздействие
культурных инноваций на формы социальной жизни
532
. В своем предельном
развитии генерализирующий подход в типологическом анализе способен привести
530
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 8, 11.
531
Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making.
532
Idem. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. P. 177.
253
к противопоставлению рефлексивности и культуры, ярким примером чему служит
институциональная теория рефлексивной модерности Э. Гидденса
533
.
В историзирующей перспективе объектами анализа являются конкретные
исторические формации – «осевые цивилизации» и их культурные ориентации,
которые кристаллизуются в осевое время и его хронологически менее отдаленных,
чем это допускается при типологическом подходе, «вторичных прорывах» (в
последнем случае возникновение ислама может служить примером «осевой
цивилизации», которая сформировалась за рамками собственно осевого времени).
При историзирующем подходе подчеркивается разнообразие конституирующих
осевые цивилизации культурных онтологий, а также сложность их взаимосвязей с
социальной и политической динамикой
534
.
Концептуальный поворот цивилизационного анализа к «онтологии
социально-исторического» (К. Касториадис) у Й. Арнасона принимает ярко
выраженный характер. С его точки зрения, обоснование автономии культуры и ее
аналитического отделения от социальной структуры, на котором настаивают и
Т. Парсонс, и Дж. Александер, требует большего «предметного заземления», что
согласуется с задаваемым Дж. Оликом общим направлением укоренения
конститутивистской позиции в историческом процессе цивилизации,
охватывающем историю человечества на всем ее протяжении, включая фазу
антропогенеза. Культура понимается Арнасоном, прежде всего, как
«метасоциальное измерение: интерпретация мира (которая также может быть
понята как единство артикуляции мира и раскрытия мира)». В этом смысле
«культурные миры» у М. Вебера, «цивилизационные кластеры основных понятий»
у Э. Дюркгейма, «культурные онтологии» у Ш. Эйзенштадта представляют собой
вариации на одну и ту же тему
535
, в этот перечень входят также «интерпретативные
паттерны» у самого Й. Арнасона.
533
Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011.
534
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions.
P. 177.
535
Idem. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 68–69.
254
Сконструированный им путем разработки и синтезирования концепций из
разных версий цивилизационной теории и сравнительной истории идеальный тип
цивилизационных формаций включает наряду с акцентированной Эйзенштадтом в
понятии цивилизационного измерения интерпретативно-институциональной
взаимосвязью также пространственно-темпоральный аспект, концептуализации
которого в классический период социологии особое внимание уделили
Э. Дюркгейм и М. Мосс
536
. Комбинации интерпретативных моделей и
институциональных структур составляют «цивилизационные паттерны», их
воплощение в конкретных пространственно-временных рамках человеческой
истории формируют «цивилизационные комплексы». В том случае, когда два или
более цивилизационных комплекса особенно тесно взаимосвязаны через общие
источники происхождения и/или интенсивные взаимообмены, они образуют
«цивилизационную констелляцию»
537
. Пространственно-временная
определенность цивилизационных комплексов и констелляций означает их
встроенность в социальные фигурации, т. е. сети асимметричных социальных
отношений, пересекающих границы цивилизаций и выступающих для них общим
структурным контекстом. Цивилизационные формации представляют собой не
отграниченные друг от друга социокультурные тотальности, а лишь разновидность
социоисторических конфигураций, переплетающихся с их другими
разновидностями, складывающимися в разных сферах социальной жизни в
пространственно-временных контекстах различного масштаба: от локального и
национального до регионального и глобального. Примерами таких разновидностей
макроисторических конфигураций, сопоставимых с цивилизационными
комплексами, являются мировые религии, империи и мир-экономики, изучение
которых составляет особые области сравнительной истории, наиболее близкие
цивилизационному анализу. Безусловно, добавление пространственно-
темпорального измерения в теоретическую модель цивилизационных формаций
является важным шагом на пути концептуализации отношения между
536
Idem. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 394–395.
537
Idem. Interpreting History and Understanding Civilizations. P. 179.
255
цивилизационными паттернами и социальными фигурациями, способствующим
консолидации исследовательской программы цивилизационного анализа.
«Парадокс культуры» как решение дилеммы автономизма
и конститутивизма. Метатеоретическая дилемма «конститутивизм vs.
автономизм» у Арнасона переводится в онтологическую проблему соотношения
«измерений» и «сфер» социальной реальности. Цивилизационный анализ в
социологии радикально пересматривает традиционный для этой научной
дисциплины подход к культуре. Базовая социальная онтология, которой
придерживается цивилизационный анализ, различает в социальной жизни три
аналитических измерения – «структурное», «институциональное»,
«интерпретативное»; а также три основные сферы: экономику, политику и
культуру, выступающие соответственно доменами категорий богатства, власти и
смысла
538
. Сами эти категории представляют собой «особые способы присвоения,
переживания и интерпретации мира» и взаимосвязанные, но в некоторой степени
«альтернативные фокусы институционального строительства», которые
характеризуют разные цивилизационные паттерны
539
. Хотя тринитарные схемы
социальной онтологии являются наиболее популярными, не все они выделяют
«культуру». Так, перечень И. Валлерстайна включает «экономику», «политику» и
«общество». Среди социологов существуют разные теоретические позиции по
вопросу о соотношении между собой названных «измерений» и «доменов». В
традиционных подходах социологии культуры, воспроизводящих
эпистемологический стиль социологии как научной дисциплины, культуре
отводится роль зависимой переменной, определяемой более «реальными»
факторами. Напротив, цивилизационный анализ представляет собой одну из
версий «культурсоциологии» (в программном значении, приданном этому термину
Александером), в которой культура выступает относительно автономным
аналитическим измерением и независимой переменной, вносящей в формирование
538
Idem. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. P. 195–216.
539
Ibid. P. 198–199.
256
социальных практик и институтов «столь же важный вклад, как и более
материальные и инструментальные силы»
540
.
Принимая предложенное Александером различение между «сильной» и
«слабой» программами социологического анализа культуры, Арнасон стремится не
к противопоставлению, а к сопряжению проблематик этих двух подходов в поле
цивилизационного анализа. Для него цивилизационная парадигма в первую
очередь является расширением и радикальной версией культурсоциологии, но
которая именно в таком качестве также способствует обогащению и развитию
слабой программы, дополняя новыми аспектами, факторами и условиями
социальный контекст культурных паттернов
541
. При этом Арнасон, в отличие от
Александера, Арчер, Олика, не пытается представить конститутивистскую и
автономистскую метатеоретические позиции в отношении культуры как
взаимоисключающие. По его словам, цивилизационный анализ как особенно
амбициозный вариант сильной программы утверждает «конститутивную роль
культуры во всех областях и на всем пространстве социальной жизни», добавляя
при этом «новые измерения к автономии культуры»
542
. В противоположность
Александеру, Арнасон категорически отказывается считать культуру только
«измерением», но никак не «сферой» социальной жизни. Его подход заключается
в том, чтобы анализировать культуру на двух взаимосвязанных уровнях: и как
общее измерение, и как особый домен социальной реальности. В этом
двойственном характере заключается, по его словам, «парадокс культуры», и
задача теоретического анализа состоит в том, чтобы его развернуть, а не устранить.
В качестве общего знаменателя, позволяющего теоретизировать культуру на обоих
уровнях, Арнасон заимствует у Касториадиса понятие «воображаемое значение»,
переопределяя его как «культурную проблематику».
540
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 59.
541
Арнасон Й. Культурный поворот и цивилизационный подход // Он же.
Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.: Новое литературное обозрение, 2021.
С. 85.
542
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 67.
257
В отношении культуры цивилизационный анализ следует двойной стратегии:
признает примат культуры, но в то же время избегает культурного детерминизма.
Культурные измерения в одних сферах социальной жизни выражены более
непосредственно и отчетливо, чем в других, а в некоторых случаях они явным
образом проблематизируются и затемняются
543
. Более того, культурные
определения способны придавать автономное и даже доминирующее значение
социальным аренам (термин, предпочитаемый Эйзенштадтом и отсылающий в
отличие от более привычного – «сферы» социальной жизни, не к
функционалистской, а к конфликтной теоретической модели общества), для
которых артикуляция смысла не является фокусом институционализированной
деятельности акторов. Так, с приходом модерности усиливается автономная
динамика сфер экономики и политики. С одной стороны, это способствует
расширению поля применения концентрирующихся на широко понимаемом
феномене социальной власти подходов, таких как фигурационная социология, а с
другой – не должно вести к отрицанию влияния цивилизационных контекстов,
поскольку культурные определения неизбежно входят в построение
экономической и политической сфер
544
. Не только в состоянии модерности, но и в
прежние исторические эпохи некоторые культурные определения оказывались
особенно совместимы с более или менее автономной политической и
экономической динамикой, что находило выражение в строительстве империй и
образовании «мир-экономик» (Ф. Бродель)
545
.
Но «если власть всегда культурно определена, то верно и обратное:
культурные паттерны поддерживаются властью» (перевод изменен)
546
.
Возникающие из этой обоюдоконститутивной взаимосвязи культуры и власти
эмерджентные структуры и события не могут быть сведены к отношениям
односторонней детерминации – будь то программирующая логика культуры или
543
Ibid. P. 70.
544
Ibid. P. 79.
545
Ibid. P. 81.
546
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 53.
258
каузальная сила власти. «Креативность культуры» и «продуктивность власти»
противостоят редукционистскому детерминизму, тяготеющему к одному из
полюсов культурно-властной дихотомии. Эта общая обоюдоконститутивистская
модель отношений между культурой и властью применима в равной степени как к
идеациональным, так и к социополитическим образованиям. При этом акцент
делается не на априорном характере, а на исторической обусловленности и
вариативности взаимопереплетений культуры и власти. Так, обращение к истории
революций позволяет провести разграничение между ситуациями, в которых
превалирует острая борьба за власть, и ситуациями, в которых берут верх
концентрированные выражения идейных воззрений. Для иллюстрации этого тезиса
Арнасон приводит два эпизода из российской истории. Примером ситуаций
первого типа может служить Гражданская война, а ситуаций второго типа –
сталинская «революция сверху», начатая в конце 1920-х гг.
547
Таким образом,
возможно говорить о различном удельном весе, коэффициенте проявленности
культуры или власти в разных исторических ситуациях и социальных
обстоятельствах.
Отношение между культурными паттернами и властными констелляциями
Арнасон описывает терминами «взаимопереплетение», «взаимопроникновение»,
«слияние». Предлагаемый им взаимоконститутивистский подход к проблеме
соотношения культуры и власти принципиально отличается от аналитико-
автономистского решения Александера, который настаивает на строгом
аналитическом отделении культуры от социальной структуры и действия и ее
изучении независимо от них. Эйзенштадт в отличие от Александера использовал
концепцию аналитической автономии культуры для того, чтобы релятивизировать
отношение между двумя сторонами «цивилизационного измерения». И хотя он
уделял особое внимание роли культуры, но неизменно подчеркивал ее соединение
с институциональным аспектом и структурным контекстом. Арнасон
целенаправленно усилил «реляционный» момент в дихотомии культуры и власти,
акцентируя их взаимопереплетение друг с другом, но предварительно восстановив
547
Там же. С. 55.
259
баланс между двумя сторонами. Таким образом, он исправляет перекосы
цивилизационных подходов Элиаса и Эйзенштадта: у первого – в сторону власти,
у второго – в сторону культуры. В отношении дилеммы «автономизм vs.
конститутивизм» подходы Александера и Элиаса могут рассматриваться как
полярные позиции, находящиеся на противоположных полюсах континуума
возможных решений. В то время как подходы Эйзенштадта и Арнасона
располагаются между ними, причем последний наиболее близко к условной
середине.
Модель соконституирования сфер социальной жизни. Опираясь на
концепцию М. Вебера о множественных «миропорядках»
548
, Й. Арнасон
предлагает общую концептуальную модель соотношения трех обычно выделяемых
(хотя нередко под разными названиями) сфер социальной жизни – экономики,
политики и культуры, являющихся, как уже было отмечено, «доменами» категорий
богатства, власти и смысла соответственно. Согласно принятой Арнасоном общей
методологической установке, построение концептуальной модели «должно
начинаться с элементарных различий и двигаться к более сложным формам»
549
. Он
подчеркивает несводимость друг к другу доменов категорий богатства, власти и
смысла на уровне элементарных различий и в то же время их сродство при
конституировании более сложных форм в экономической, политической и
культурной сферах социальной жизни. Таким образом, эта модель сочетает в себе
метатеоретические позиции аналитической автономии и взаимного
конституирования.
Каждая из трех основных категорий – богатства, власти и смысла –
соотносится с определенной сферой социальной жизни как своим доменом, но ни
одна категория, с одной стороны, не исчерпывает полностью соответствующую
сферу, а с другой – не ограничивается исключительно ею. В каждой конкретной
сфере социальной жизни на элементарном уровне обнаруживается неустранимость
548
Вебер М. Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира // Он же.
Избранное. Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.: РОССПЭН, 2006.
С. 241–268.
549
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. P. 15.
260
определяющей для данной сферы категории, а на самых высоких уровнях – ее
неизбежные взаимосвязи с другими категориями. На элементарном уровне
категории власти, смысла и богатства могут быть представлены как несводимые
друг к другу модусы человеческой агентности: преобразовательность,
креативность и производительность соответственно. На более высоких уровнях
более сложные формы в экономической, политической и культурной сферах
социальной жизни – например, соответственно деньги, государство или идеология
(последняя понимается широко как культурные интерпретации, встроенные в
социальные практики и институты) – образуются определенными сочетаниями
всех трех категорий (рис. 4.4).
Вовлеченные в пересекающие границы отдельных доменов связи категории
богатства, власти и смысла «становятся ресурсами друг для друга и могут
принимать особенные формы в других сферах, помимо их основных»
550
. Доменное
для определенной сферы значение соответствующей категории, хотя и не
устранимо на фундаментальном уровне, может затемняться на более высоких
уровнях особенными формами, которые принимают в данной сфере другие
категории, выходя за пределы своих собственных доменов. Так, например, в
безгосударственных обществах политический характер режима власти
заслоняется, но не устраняется его религиозным самоопределением и
приписыванием политической власти религии. В отношении ключевой для
цивилизационного подхода категории смысла методологическим правилом
является необходимость проведения различия «между артикуляциями,
конституирующими собственно культурную сферу (область религиозных,
философских и эстетических способов интерпретации), и более скрытыми
культурными ориентациями, которые соконституируют формы богатства и
власти»
551
.
550
Ibid.
551
Ibid. P. 17.
261
Рисунок 4.4. Модель соконституирования сфер социальной жизни
(на основе работ Й. Арнасона)
В ракурсе общих аналитических измерений отдельные субстанциальные
сферы социальной реальности предстают:
а) как особые способы присвоения, переживания и осмысления мира – в
интерпретативном измерении;
б) как взаимосвязанные, но в некоторой степени альтернативные домены
институционального строительства, фокусирующиеся на категориях смысла,
власти или богатства, – в институциональном измерении;
в) как социальные фигурации (относительно обособленные сети отношений
взаимозависимости между социальными акторами) – в социоструктурном
измерении (табл. 4.2).
262
Таблица 4.2
Определения сфер социальной жизни в соотношении
с измерениями социальной реальности
Общие измерения
социальной жизни
Особые сферы (доменные категории) социальной жизни
Культура
(смысл)
Политика
(власть)
Экономика
(богатство)
Интерпретативное
Особые рамки опыта, интерпретации и воображения
Институциональное
Альтернативные домены институционального строительства
Социоструктурное
Относительно обособленные арены социальных отношений
Цивилизационные формации различаются своими способами артикуляции,
разграничения и организации отношения между сферами экономики, политики и
культуры, а также степенью и направлением автономного развития, допускаемого
для каждой из них. Самостоятельные категории богатства, власти и смысла
характеризуют отличительные паттерны экономической, политической и
культурной сфер соответственно, и в то же время каждая из этих сфер социальной
жизни представляет собой определенную конфигурацию, образованную
сочетанием всех трех категорий. Возникающие в каждой сфере социальной жизни
особые сочетания категорий богатства, власти и смысла, а также всеохватывающие
конфигурации паттернов экономической, политической и культурной сфер,
формирующиеся на разных уровнях социальной реальности от социетального
(национального) до глобального, являются производными контингентных
«исторических тенденций и контекстов, а не системной или эволюционной
логики»
552
. Построенная Арнасоном на основе цивилизационного подхода модель
соконституирования сфер социальной жизни представляет собой концептуально
наиболее разработанную альтернативу функционалистским и системным теориям
общественной дифференциации в современной социологии.
В развитие предложенной метатеоретической концептуальной схемы
социальной онтологии могут быть предприняты дальнейшие шаги по связыванию
между собой измерений и сфер социальной жизни. Из сформулированного
Арнасоном парадокса культуры следует, что категория смысла являтся связующим
552
Ibid.
263
звеном между аналитическим интерпретативным измерением и субстанциальной
сферой культуры. Но то же самое можно предположить и относительно двух
других категорий. Из модели соконституирования сфер социальной жизни следует,
что каждая доменная для соответствующей сферы категория является в то же время
и общим измерением, поскольку она присутствует в той или степени и форме в
каждой сфере, т. е. повсеместно в социальной жизни. И, действительно, довольно
легко реконструируется связь домена политики и социоструктурного измерения,
выражаемого понятием социальной фигурации, через категорию власти. В то же
время связь между институциональным измерением и сферой экономики через
общую категорию не кажется очевидной. Институционально-регулятивное
измерение раскрывается через являющиеся неотъемлемой частью каждой
общественной сферы социальные нормы, в широком смысле базовые правила и
определяющие конвенции, в то время как для сферы экономики доменной является
категория богатства (табл. 4.3).
Таблица 4.3
Тринитарная схема соотношения измерений и сфер социальной жизни
Общие измерения
социальной жизни
Особые сферы социальной жизни
Культура
Экономика
Политика
Интерпретативное
Смысл
Институциональное
Богатство
Правила
Социоструктурное
Власть
Нетрудно представить категорию богатства, которая отнюдь не сводится
только к материальным благам, как универсальное измерение социальной жизни,
например, через категорию ресурсов (как у Н. Элиаса) или капитала (как у
П. Бурдье), которые могут быть самого разного вида и без которых не обходятся
никакие социальные практики. Но категория ресурсов не может считаться
определяющей для институционального измерения. Различение правил и ресурсов
является центральным в теории структурации Э. Гидденса. Таким образом
категории богатства может быть сопоставлено четвертое измерение – «ресурсное».
Производство и аллокацию ресурсов Эйзенштадт выделял в качестве одного из
базовых компонентов конституирования любого общества, наряду с практиками
264
артикуляции смысла, осуществления власти и конструирования коллективных
идентичностей
553
. Хотя Эйзенштадт имел ввиду прежде всего экономические
ресурсы, но понятие ресурсов вполне допускает расширительную трактовку. Как
уже было отмечено выше, согласно Арнасону, категории богатства, власти и
смысла «становятся ресурсами друг для друга» за пределами своих доменов при
конституировании каждой из сфер социальной жизни. Институциональное
строительство отдельных сфер требует ресурсов самого разного рода:
символических (включая когнитивные), материальных (от средств производства до
средств насилия), организационных. Ресурсное измерение несводимо к другим
измерениям и в то же время неразрывно связано с ними. Традиционно в
экономических теориях и экономцентристских подходах подчеркивается
ограниченная природа, дефицит ресурсов. Но другой стороной и условием
возникновения проблемы распределения ресурсов является наличие их излишка,
появление так называемых свободных ресурсов – материальных средств и услуг,
не связанных с обязательным распределением в первичных аскриптивных группах.
Эти ресурсы подвергаются обмену и становятся предметом борьбы за контроль над
ними, сами выступая, в свою очередь, ресурсами в борьбе за власть между
различными социальными акторами. С точки зрения цивилизационного анализа,
распределение и использование свободных ресурсов не предопределено
функциональными требованиями социальных систем. Появление свободных
ресурсов усиливает фундаментальную неопределенность социальной жизни и
делает необходимым определение направлений и целей их использования, что
предполагает выработку и осуществление определенных институциональных
проектов и стратегий мобилизации свободных ресурсов. Как показал Эйзенштадт
в своем классическом исследовании исторических бюрократических империй,
формирование таких проектов и стратегий происходит под влиянием
символических ориентаций, имеющих прежде всего религиозное
553
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis. P. 1; Idem. The
construction of collective identities and the continual reconstruction of primordiality and sacrality –
some analytical and comparative indications. P. 75.
265
происхождение
554
. Таким образом ресурсное измерение связывается с
социоструктурным, институциональным и интерпретативным измерениями.
Если же подойти к поиску связующей категории со стороны
институционального измерения и попытаться определить соответствующую ему
сферу социальной жизни, то окажется, что из трех выделенных основных сфер ни
одна ему не подходит. Однако можно указать на такую сферу за пределами данного
перечня, и этой сферой будет право, которое в рамках вышеприведенной
тринитарной схемы попадало в сферу политики и тем самым растворялось в
категории власти. Но если право выделяется в самостоятельную сферу, тогда для
него необходимо найти самостоятельную доменную категорию, которая связывала
бы сферу права с институциональным измерением. В качестве такой категории
может быть предложено понятие «закон». Таким образом, тринитарная по
горизонтали («измерениям») и по вертикали («сферам») концептуальная схема
социальной онтологии преобразуется в четырехчастную модель по обоим
критериям, в которой категории смысла, закона, власти и богатства выступают
связующими звеньями между интерпретативным, институциональным,
социоструктурным, ресурсным измерениями и сферами культуры, права,
политики, экономики соответственно (табл. 4.4).
Таблица 4.4
Четырехчастная схема соотношения измерений, сфер и категорий социальной жизни
Общие измерения
социальной жизни
Особые сферы социальной жизни
Культура
Право
Экономика
Политика
Интерпретативное
Смысл
Институциональное
Закон
Ресурсное
Богатство
Социоструктурное
Власть
Выделение дополнительных ресурсного измерения и сферы права с
соответствующей доменной категорией закона, как и в целом предложенная
четырехчастная концептуальная схема социальной реальности требуют, конечно,
дальнейшего обоснования с учетом теоретических ресурсов как в поле
554
Idem. The Political Systems of Empires. New York: The Free Press, 1963.
266
цивилизационного анализа, так и в социологии в целом. В то же время данная схема
может служить необходимой основой для герменевтической разработки
исследовательской программы цивилизационного анализа в диалоге с другими
направлениями социологической теории.
267
Глава 5. Цивилизационный анализ в социологии
между культурализмом и институционализмом:
два альтернативных примера
5.1. Сильная программа Дж. Александера в культурсоциологии:
между культурализмом и сциентизмом
Эпистемологический стиль социологии как научной дисциплины
сформировали в середине XX в. подходы, культуре отводившие роль зависимой от
более «реальных» факторов. Охвативший в последующие десятилетия
социогуманитарные науки «культурный поворот» Дж. Александер в социологии
описал как переход от «социологии культуры» к «культурсоциологии», строго
разграничив «слабую» и «сильную» программы социологического анализа
культуры
555
. В написанном им вместе с Ф. Смитом «манифесте»
культурсоциологии «сильная программа» провозглашает культуру повсеместным
аналитическим измерением социальной жизни и независимой переменной,
вносящей в формирование социальных действий и институтов «столь же важный
вклад, как и более материальные и инструментальные силы»
556
.
В оценках сильной программы в культурсоциологии внимание, как правило,
сосредотачивается на ее центральном тезисе «автономии культуры» и на том
вызове, который она бросает ортодоксальной социологии, базирующейся на
предпосылке «автономии социальной структуры»
557
. Самими авторами манифеста
сильная программа позиционируется в качестве «явного» и даже «главного
носителя культурного поворота в социологии»
558
. Как правило, последователи и
благожелательно настроенные комментаторы акцентируют принципиальный
555
Alexander J. C. Cultural Sociology or Sociology of Culture? // Culture. 1996. No. 3–4. P. 1–
5; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 13.
556
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 59.
557
Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. С. 78.
558
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 20,
13.
268
«антиредукционистский» и «интерпретативистский»
559
, а оппоненты и менее
лояльные критики – радикальный «идеалистический» и «релятивистский» характер
сильной программы культурсоциологии
560
. Полагаем, что для представителей
обоих лагерей мог бы оказаться приемлемым эпитет «антисциентистский» в
определении эпистемологического облика проекта культурсоциологии, хотя и с
различающимися для каждой из сторон смысловыми нюансами и оценочными
коннотациями. Если для культурсоциологов положительно нагруженный
«антисциентизм» означает отрицание «механистического» подхода к явлениям
социальной жизни, то их позитивистски настроенными критиками антисциентизм
воспринимается негативно как отказ от объяснения в пользу вненаучной
эзотерической интерпретации.
Вопреки этому предполагаемому «номинальному» консенсусу
последователей и противников сильной программы Александера – Смита в статье
обращается внимание на ее сциентистские мотивы и вытекающие из них неясности,
противоречия и ограничения для культурсоциологического теоретизирования. Под
«сциентизмом» в данном контексте понимается эпистемологическая и
методологическая позиция, подразумевающая: 1) фундаментальное
эпистемологическое единство социальных и естественных наук; 2) приоритет
методологических установок над онтологическими допущениями; 3) каузальное
объяснение высшей легитимной целью научного познания. Выдвигаемая нами
основная гипотеза состоит в том, что для авторов манифеста «сильной программы»
в культурсоциологии приверженность единству «научного метода» важнее
признания онтологических различий между объектами социальных и естественных
наук.
559
См., напр.: Кравченко С. А. Культуральная социология Дж. Александера (генезис,
понятия, возможности инструментария) // Социологические исследования. 2010. № 5. С. 13–22;
Куракин Д. Ю. «Сильная программа» в культурсоциологии: историко-социологические,
теоретические и методологические комментарии. Послесловие редактора спецвыпуска //
Социологическое обозрение. 2010. № 2. С. 155–178.
560
См., напр.: McLennan G. The “New American Cultural Sociology”: An Appraisal // Theory,
Culture & Society. 2005. No. 6. P. 1–18; Steensland B. Restricted and Elaborated Modes in the Cultural
Analysis of Politics // Sociological Forum. 2009. No. 4. P. 926–934.
269
В критико-комментаторской литературе о возглавляемой Дж. Александером
«йельской школе» культурсоциологии уже было отмечено расхождение между
теоретическим уровнем, на котором ее лидерами заявляется «сильная программа»,
и уровнем конкретных эмпирических исследований, которые реализуются ее
последователями скорее в духе слабой программы «социологии культуры»
561
,
воплощающей «габитус традиционной, институционально ориентированной
социальной науки»
562
. Черты этого в своей основе «сциентистского» габитуса
выявляются на метатеоретическом уровне «сильной программы». Принимая
выдвинутую Дж. Александером концепцию «континуума» научного знания
563
,
отмеченная выше проблема разрыва между теоретическими рассуждениями и
эмпирическими наблюдениями в рамках сильной программы не может быть
решена исключительно путем «методологически» выверенного, более
последовательного применения общих принципов в конкретных исследованиях, но
требует дальнейшей разработки метатеоретических оснований
культурсоциологического анализа.
Далее предпринимается критико-аналитическая реконструкция
теоретической логики сильной программы культурсоциологии, декларируемой и
обосновываемой, прежде всего, в программных текстах Дж. Александера и
Ф. Смита
564
.
561
Фархатдинов Н. «Культура и метод». Об очередном продукте культурсоциологической
фабрики // Социологическое обозрение. 2010. № 2. С. 118–119.
562
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology: Elements of a
Structural Hermeneutics. P. 13.
563
Alexander J. C. Theoretical Logic in Sociology. Vol. 1: Positivism, Presuppositions, and
Current Controversies. P. 2–5.
564
Alexander J. C. Introduction: Understanding the “Relative Autonomy” of Culture //
Alexander J. C., Seidman S. (eds) Culture and Society: Contemporary Debates. Cambridge: Cambridge
University Press, 1990. P. 1–27; Idem. Cultural Sociology or Sociology of Culture? // Culture. 1996.
No. 3–4. P. 1–5; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology: Elements of a
Structural Hermeneutics // Alexander J. C. (ed.) The Meanings of Social Life: A Cultural Sociology.
Oxford: Oxford University Press, 2003. P. 11–26; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program:
Origins, Achievements, and Prospects // Hall J.R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural
Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 13–24; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong
Program: Meaning First // Grindstaff L., Lo M.-Ch., Hall J. R. (eds) Routledge Handbook of Cultural
Sociology: 2nd Edition. London; New York: Routledge, 2019. P. 13–22.
270
Александер и Смит собственную программу культур-ориентированных
исследований в социологии определяют терминами «структуралистская
герменевтика», или, несколько шире, «структурная герменевтика», закладывая в ее
основание три принципа: «аналитической автономии», «структурности» и
«причинности» культуры. «Сильная программа» задает алгоритм
культурсоциологического анализа в виде строгой последовательности «трех
шагов»
565
. На первом шаге в соответствии с принципом «строгой аналитической
автономии» культура освобождается от своего социального и материального
окружения. На втором шаге согласно методологическому требованию «полной и
убедительной герменевтической реконструкции» изучается независимая
внутренняя смысловая структура культуры как аналитически автономного объекта.
Такая реконструкция чистого культурного текста является результатом «плотного
описания» (К. Гирц) кодов, нарративов и символов, создающих упорядоченные
сцепления социального смысла. На третьем шаге, следуя методологическому
предписанию каузальной определенности, культура погружается в реальный
социальный мир, где выясняются ее взаимосвязи с другими социальными силами.
На этом заключительном этапе устанавливается конкретная автономия культуры,
т. е. реальные механизмы, посредством которых культура связывается с действием
и социальной структурой. Это достигается путем укоренения причинности в
непосредственных акторах и способах действия (agencies), что предполагает
детальное определение: «кто говорит, что говорится, почему и с какими
последствиями»
566
. Рассмотрим эти три шага построения сильной программы
культурсоциологии подробнее.
Автономия культуры. Под культурной автономией подразумевается
«строгое аналитическое отделение культуры от социальной структуры»
567
. При
этом трактовка культуры сохраняет сам принцип структурности. Наряду со
стремлением противостоять любым редукционистским версиям «слабой
565
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 83–87.
566
Там же. С. 64.
567
Там же. С. 61.
271
программы» социологических исследований культуры у авторов манифеста
сильной программы обнаруживается не менее важная интенция остаться в орбите
собственно социологического теоретизирования и, в целом, научного подхода.
Если, с одной стороны, Александер и Смит указывают на «герменевтическую
недостаточность» как главный порок различных подходов «социологии культуры»,
то, с другой стороны, они не менее решительно подвергают критике
герменевтическую самодостаточность проекта К. Гирца, вследствие которой тот
рискует утратить свою социологическую релевантность и делается уязвимым для
поглощения другими направлениями
568
.
Ставя во главу угла сильной программы культурсоциологии
интерпретативный проект «плотного описания» Гирца, Александер и Смит в то же
время не принимают характерной для него исключительной сосредоточенности на
описании локального в ущерб построению общей теории и более отчетливому
пониманию социальной структуры и институциональной динамики. Теоретическая
воздержанность и пренебрежение каузальными связями приводят к
гипостазированию культуры, наделяемой свойствами трансцендентального
актора
569
. Однако герменевтическая закрытость не только препятствует
пониманию реального социального мира и культуры в нем, но и оказывается
саморазрушительной для герменевтического проекта как такового. Исповедуемый
поздним Гирцем интерпретативно-дескриптивный подход «развивает
герменевтику частного в ущерб герменевтике универсального»
570
. В конце концов,
релятивизм и гиперлокализм ведут к истощению герменевтического проекта,
который рискует превратиться в свою противоположность – одну из версий слабой
программы социологии культуры, сводящуюся к изложению дискурсивных
условий производства культуры и стоящих за ними техник и отношений власти и
практически отказывающуюся от возможности понимания как такового
571
.
568
Там же. С. 84.
569
Там же. С. 83–85.
570
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology: Elements of a
Structural Hermeneutics. P. 23.
571
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 84.
272
В отмечаемой самими Александером и Смитом амбивалентности их оценок
интерпретативного проекта К. Гирца
572
, отчетливо проявляется заключенное в
сильной программе напряжение между «культуралистской» онтологической и
«сциентистской» эпистемологической ориентациями. В трактовке Александера
«культурной автономии» важно не только то, что автономия носит
«аналитический» характер, но и то, что она является «относительной». Радикализм
культурного поворота Александера — Смита ограничен стремлением остаться в
рамках, пусть и расширенных, социологии как научного предприятия. А потому
они подчеркивают: «жесткие и скептические требования ясности каузальных
связей… распространяются и на культурсоциологию»
573
. Понятие «относительной
автономии культуры» противостоит не только «механистическому» способу
объяснения в социальных науках, в своем чистом виде отрицающему идею
культурной автономии как таковую, но и идее «радикальной автономии культуры»,
обосновываемой, прежде всего, в ортодоксальных направлениях герменевтики,
семиотики и некоторых ответвлениях феноменологии. В построении сильной
программы последующие два шага после провозглашения принципа
«аналитической автономии культуры» направлены на то, чтобы не допустить
скатывания культурсоциологии на позиции «однобокого культурализма», критика
которого для Александера не менее важна, чем сведение счетов с антикультурным
«механистическим» способом объяснения в социальных науках
574
. Принципы
структурности и каузальности как раз призваны канализировать и уравновесить
радикальный антисциентистский импульс тезиса об автономии культуры.
Структурность культуры. Принцип структурности непосредственно
раскрывает понятие аналитической автономии культуры, но в то же время он его и
ограничивает, предохраняя от крайностей субъективизма. Прежде всего следует
отметить сам выбор структурализма в качестве магистрального направления
572
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 16.
573
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 66.
574
Александер Дж. Аналитические дебаты: Понимание относительной автономии
культуры // Социологическое обозрение. 2007. № 1. С. 19.
273
развития герменевтического проекта. Герменевтика – исходный и центральный
пункт сильной программы культурсоциологии в любой ее версии, но далее
возможны варианты. По словам Александера и Смита, структуралистская
герменевтика является наилучшим направлением развития сильной программы
культурсоциологии. Структурализм предоставляет «возможности для построения
общей теории, предсказаний и утверждения автономии культуры»
575
. Чаемое
движение культурсоциологии в направлении построения общей теории культуры
обеспечивается также соединением дильтеевски-гирцевского герменевтического
проекта с нарративным подходом в его структурной версии, ориентированной на
создание формальных моделей, которые можно применять к разным
сравнительным и историческим контекстам
576
. Ввиду того, что в обосновании
автономии культуры упор был сделан не только на семиотику, но и на
нарратологию, обозначение сильной программы «структуралистская
герменевтика» расширяется до понятия «структурная герменевтика». Но это
терминологическое уточнение существа дела не меняет: культура получает
автономию по отношению к социальной детерминации, но при этом «становится
структурой столь же объективной, что и любой более материальный социальный
факт»
577
.
Однако в своем стремлении к объективизму структурализм способен зайти
еще дальше, чем лишь уподобление культурных структур по их степени
целостности и силе воздействия более материальным социальным структурам.
Ортодоксальная семиотика, заинтересованная в анализе
578
систем знаков
безотносительно субъективного опыта акторов, ведет не только к утрате очевидной
субстанциальной связи структурного анализа с социальной структурой и
агентностью, но и чревата отказом от поиска смысла, который в свою очередь
575
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 88, 93.
576
Там же. С. 91–92; Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements,
and Prospects. P. 18.
577
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 90.
578
Александер Дж. Об интеллектуальных истоках «сильной программы» //
Социологическое обозрение. 2010. № 2. С. 6.
274
лежит в самой основе проекта культурсоциологии. В предельном выражении
поглощенность семиотики поиском внутренней взаимосвязи между знаками грозит
превратить культурное аналитическое измерение конкретного социального мира в
трансцендентную реальность, столь же внешнюю этому социальному миру, что и
природа. Как известно, Т. Парсонс наряду с четырьмя подсистемами (социальной,
культурной, личностной, поведенческий организм) общей системы действия
выделял две внешние по отношению к ней системы реальности: «физическую
среду» и «высшую реальность»
579
. Хотя Александер предпочитает оставаться в
эпистемологической, а не онтологической плоскости постановки вопросов, в
данном контексте уместно привести критический вывод Дж. Олика о том, что «в
своих логических выводах аналитическая автономия, по-видимому, подразумевает
определенную метафизику, чаще всего явную веру не в Бога, а в априорные
понятия»
580
.
В структурализме гуманитарные науки, пожалуй, впервые, а следом за ними
в очередной раз и социальные науки попытались вплотную приблизиться к идеалу
методологической строгости естественных наук
581
. Однако в своем стремлении к
обнаружению в сфере «символического» структур естественно-научного образца
структурализм «все дальше отходил от социальных дискурсов, от
интерсубъективного производства культурных значений, от общественных
практик и исторических трансформаций»
582
. По замечанию Э. Гидденса,
характерная для авторов, приверженных традициям структурализма и
постструктурализма, тактика «ухода в знаки» делает затруднительным или даже
невозможным заново выйти в мир реальной деятельности и событий
583
. Особенно
отчетливо данная тенденция проявилась в леви-строссовском варианте
структурализма. Хотя Александер и Смит приписывают ему важную роль в
579
Парсонс Т. Система современных обществ. С. 15–17.
580
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-
Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 105.
581
См., напр.: Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций. С. 498–
499.
582
Бахман-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре. С. 72–
73.
583
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 78.
275
обосновании радикальной версии автономии культуры, в структуралистском
проекте К. Леви-Стросса феномен культуры как таковой в конечном итоге сводится
к абстрактной системной логике, элементарным правилам бессознательного, т. е.
«на уровень, где вопрос о смысле не мог быть поставлен»
584
. Александер тоже
прекрасно видит эту разрушительную для проекта смысло-ориентированной
социологии перспективу утраты «структурным анализом» связи с социальной
реальностью и культурой. Как и в случае с ортодоксальной герменевтикой
семиотика, предоставленная сама себе, приводит к самоликвидации проекта
культурализма. Реализация идеи радикальной автономии культуры перерождается
в собственную сциентистскую противоположность, приводя к культурно-
механистическому способу объяснения
585
. Поэтому Александер и Смит
вынуждены ограничивать уже структурализм, вводя в сильную программу
прагматическое измерение и приступая в начале 2000-х гг. к разработке теории
культурного перформанса.
Перформативный поворот, призванный уравновесить структурализм,
позволяет не только вернуть проекту культурсоциологии «гирцианский дух
интерпретации», но и осуществить концептуальный переход от культурной
структуры к агентности, дополнив тексто-ориентированные подходы
герменевтики, семиотики и нарратологии анализом паттернов и проектов
действия
586
. Тематизация агентностного измерения в обосновании «относительной
автономии смысла» сопровождается признанием момента контингентности
вопреки объяснительным моделям культурного детерминизма. В результате
произведенной реконцептуализации, сплавляющей воедино интерпретацию,
агентность и контингентность, на первый план в сильной программе выводится
«акт интерпретации, посредством которого люди приходят к наделению смыслом
своего мира»
587
. Эта многообещающая формулировка, знаменующая агентностный
сдвиг в обновленном манифесте сильной программы, казалось бы, открывает для
584
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 76, 77.
585
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 22.
586
Ibid. P. 19.
587
Ibid. P. 22.
276
культурсоциологии широкие перспективы теоретического диалога и синтеза.
Однако в действительности они оказывается суженными вследствие
приверженности авторов манифеста принципу структурности.
Концептуализация культурной прагматики в рамках сильной программы
сохраняет макроуровневую ориентацию и связь с глубинными культурными
структурами, в отличие от прагматистской традиции в социологии, представленной
символическим интеракционизм и драматургическим подходом Э. Гофмана
588
. Тем
самым сохраняется строгость демаркационной линии, изначально отличавшей
сильную программу культурной макросоциологии от не-структурно-
ориентированных субъективных микросоциологий, таких как прагматизм и
феноменология. Однако если макро- и структурно-переориентированная
культурная прагматика все-таки вводится в сильную программу, то намеченная
было в вышеприведенной формулировке связь «акта интерпретации» с «миром»
далее не концептуализируется. Александр не пытается ввести в концептуальную
схему проекта культурсоциологии феноменологическое понятие мира как
предельного, открытого и таинственного горизонта смысла. Тем самым сильная
программа оставляет себя закрытой для интеграции или, по меньшей мере,
интенсивного и потенциально продуктивного диалога с феноменологической
традицией. Вводит феноменологию в диалогическое поле культурсоциологии
социологическая программа цивилизационного анализа, воспринимающая
герменевтику как производное, а не фундаментально отличное от феноменологии
направление
589
. Для Александера встроенность практик смыслообразования в
крупномасштабные культурные системы и долговременные культурные традиции
важнее их укорененности в локальных контекстах жизненного опыта акторов
590
. В
принципиальной для проекта культурсоциологии Александера — Смита
ориентации герменевтики на структуралистский способ анализа проявляется
сциентистский эпистемологический идеал. Хотя, как показывает пример
588
Ibid. P. 19.
589
Adams S., Arnason J. P. Sociology, Philosophy, History: A Dialogue. P. 154.
590
Александер Дж. Локальный космополитизм // Социологические исследования. 2013.
№ 9. С. 134–146.
277
социологической программы цивилизационного анализа, выбор главного
теоретического союзника для герменевтического проекта может быть и другим,
например, в пользу феноменологии. Антиструктуралистская феноменологическая
герменевтика придает социологической парадигме цивилизационного анализа
характер особенно радикальной версии культурсоциологии
591
, представляющей
альтернативу герменевтическому структурализму «сильной программы»
Александера — Смита.
Одним из следствий отсутствия концептуализации герменевтического
отношения между культурой и миром является отмеченная Дж. Оликом вера в
«априорные понятия», что затрудняет концептуальный переход от культурной к
социальной структуре, не впадая при этом в социальный редукционизм. Сильная
программа Александера — Смита в своем стремлении быть социальной наукой
нацеливает культур-ориентированный анализ в социологии на создание
«транспонируемых и абстрактных моделей»
592
]. Но при этом она сознательно
избегает традиционного для социологии способа объяснения, состоящего в
отнесении культурной структуры к социальной структуре. Поэтому стратегия
сильной программы заключается в том, чтобы объяснять рост и падение
культурных паттернов отсылкой к другим культурным структурам и факторам
593
.
Каузальность культуры. Третий принцип сильной программы – требование
каузальной определенности – еще сложнее, чем принцип структурности,
рассматривать как логически следующий из базового принципа культурной
автономии. Здесь возникает ключевая оппозиция, связанная с понятием
«относительной автономии культуры»: между «аналитической» и «конкретной»
автономией. По словам Дж. Олика, «Александер принципиально выступает не
против конститутивизма, а против конкретной автономии (реализма)»
594
. Однако
конкретная автономия культуры вводится Александером в сильную программу на
третьем шаге в виде методологического правила каузальной ясности. Это
591
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 68.
592
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 21.
593
Ibid.
594
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 107.
278
методологическое требование подразумевает конкретную автономию культуры,
которая рассматривается как независимая переменная наряду с более
материальными и инструментальными силами, действующими в реальном
социальном мире
595
. Сильная программа характеризуется, скорее, не отказом от
конкретной автономии в пользу аналитической автономии, а определенным
соотношением этих двух принципов, в котором приоритет отдается аналитической
автономии.
Александер настаивает на «аналитическом», а не «реальном» различении
культуры и социальной структуры и агентности. Но возникает вопрос о
соотношении различных аналитических измерений единого эмпирического мира.
Так, многомерная модель действия Парсонса акцентировала внимание не на
изолированном рассмотрении каждой из выделенных им подсистем, а на
выявлении зон взаимопроникновения между ними. Фокус на анализе социальной
системы и структурно-функциональный подход привели его к весьма узкому
взгляду на культуру. В поле зрения исследователя попадала лишь
институционализированная, ставшая частью социальной системы область
культуры, определяемая в терминах «норм и ценностей». Отстаиваемая
Александером позиция аналитической автономии культуры означает, что
возможно и необходимо изучение независимой структуры культуры. При этом
принцип аналитической автономии не действует в обратном направлении.
Социальная структура не может и не должна рассматриваться как независимая от
культуры, подчиняющаяся исключительно законам необходимости.
Рассматриваемые независимо от культуры феномены социальной системы как
таковые предстают «в качестве механически организованных, подчиняющихся
скорее законам необходимости, чем правилам смысла»
596
. Отсюда вытекает строгая
595
Kane A. Cultural Analysis in Historical Sociology: The Analytic and Concrete Forms of the
Autonomy of Culture // Sociological Theory. 1991. No. 1. P. 53–69; Александер Дж., Смит Ф.
Сильная программа в культурсоциологии: Элементы структурной герменевтики. С. 63.
596
Александер Дж. Аналитические дебаты: Понимание относительной автономии
культуры. С. 20.
279
последовательность концептуальных переходов, задаваемая вышеописанной
логикой «трех шагов» построения сильной программы.
Однако задача культурсоциологии может состоять не столько в том, чтобы
изучить сначала полную и независимую структуру культуры, а затем ее
взаимодействие с более материальными социальными силами, сколько в том,
чтобы сами эти последние силы рассматривать как культурно конституируемые.
Однонаправленной логике программы Александера, предписывающей
последовательность перехода от культуры к действию и далее к социальной
структуре, может быть противопоставлена логика движения по «герменевтической
спирали». Идентификация и анализ культурных структур осуществляются
исследователем с определенным представлением, знанием и пониманием
конкретно-исторической ситуации, аналитическим измерением которой является
культурная структура. И это представление о несводимых к культурному
измерению сторонах объектов, ситуаций, проблем присутствует в качестве
контекста, фона или фрейма в процессе анализа культурных структур. Процедура
«герменевтического брекетинга (взятия в скобки)» не в состоянии устранить это
представление или знание. Она может сделать его лишь более
отрефлексированным и контролируемым. Иначе и быть не может, если строго
следовать самому принципу аналитической автономии культуры. Аналитически
нечто можно выделить только из данной конкретной (реальной) целостности.
Учитывая многомерный характер реальности и циклический (спиралевидный)
характер познания, вхождение в исследовательскую ситуацию может
осуществляться с любой аналитически выделяемой стороны: культурных структур,
действий, социальных структур, – но с последующим обязательным включением в
сферу анализа каждого из аналитических измерений. В тех или иных исторических
ситуациях, событиях, окружениях значимость того или иного измерения может
выходить на первый план, но культурные определения неизменно участвуют в
формировании более «реальных» и материальных социальных сил, допуская ту или
иную степень автономности их влияния и динамики, в том числе по отношению к
280
культурным условиям и ресурсам
597
. Однако такой переход с позиции
аналитической автономии культуры на позиции культурного конститутивизма
предполагает перевод постановки и рассмотрения основных вопросов
культурсоциологии из «эпистемологически-методологической» в
«онтологическую» плоскость, что может иметь для аналитико-автономистского
проекта культурсоциологии Александера и его единомышленников серьезные
деструктивные последствия.
Аналитическая автономия и аналитическое теоретизирование. В
программе культурсоциологии Александера приверженность «структуре» и
«структурализму» играет не менее важную роль, чем провозглашение
аналитической автономии как таковой и возвышение роли культуры в социальной
жизни. Структуралистский принцип входит в само понятие аналитической
автономии культуры. В основе этой приверженности лежит следование
«сциентистскому» идеалу научности. Тем самым культурсоциология сохраняет
свой статус научной парадигмы. Таким образом в формулировании сильной
программы культурных исследований в социологии Александер ориентируется на
требования эпистемологического и методологического соответствия
определенным образом понятому единому «научному методу» не в меньшей
степени, чем на критерий онтологической релевантности, т. е. максимальной
адекватности познавательных средств природе изучаемого объекта. Последняя
ориентация чревата или резким противопоставлением методов гуманитарных наук
методам естественных наук, или вообще отказом гуманитарному познанию в
научном статусе.
В программе «структурной герменевтики» Александера содержится неявное
напряжение между «культуралистской» онтологической и «сциентистской»
методологической ориентациями. Эпистемологический статус принципа
аналитической автономии в исследовательской программе культурсоциологии
Александера остается не вполне определенным. Являются ли аналитические
измерения «полезными фикциями», служащими способом организации
597
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 79–80.
281
исследования, наподобие «идеальных типов» М. Вебера? Или они «столь же
реальны, как и эмпирический мир, который они описывают», как это полагал
Т. Парсонс
598
? Последний собственную эпистемологическую позицию определил
термином «аналитический реализм», придав тем самым «аналитической
автономии» статус онтологической концепции. Сторонники идеи «аналитической
автономии», как правило, признают свой долг перед Парсонсом, хотя не каждый из
них пришел подобно ему к «реалистскому» обоснованию. Александер
принадлежит, скорее, к числу последних – тех, кто «аналитический» подход
отличает от «реализма» в каком бы то ни было виде.
Для Парсонса на аналитическом уровне теоретизирования было важно после
проведения аналитического различения между подсистемами (аналитическими
измерениями) действия показать явление их «взаимопроникновения». Особое
внимание он уделял процессам институционализации и интернализации –
проникновения нормативных компонентов культурных систем в социальную и
личностную подсистемы соответственно
599
. Александер подверг критике
повышенную заинтересованность Парсонса «конкретной институционализацией
культуры как ценностей»
600
. Вместо теоретического положения о
взаимопроникновении структурных компонентов, принадлежащих разным
аналитическим измерениям, Александер ужесточил принцип аналитической
автономии, выдвинув требование «строгого аналитического отделения культуры от
социальной структуры» и полностью независимого анализа структуры культуры.
Парсонс рассматривал взаимоотношения культуры с другими подсистемами
действия в аналитическом плане как взаимопроникновение структурных
компонентов. Александер в этом подходе Парсонса увидел ошибку
«интернализованной редукции», нарушающей главенствующий для позиции
аналитической автономии принцип «многомерности»
601
. Вопрос о соотношении
структурных компонентов культуры с внешними для нее образованиями он
598
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 100.
599
Парсонс Т. Система современных обществ. С. 17.
600
Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? P. 100.
601
Ibid.
282
перенес в эмпирический мир, поставив его как вопрос о каузальном влиянии
культуры на действия и социальные структуры.
Установка на поддержание строгого различия между аналитическими
измерениями, не допускающего их смешения, сопровождалась затушевыванием
«аналитико-реалистского» тезиса Парсонса. Отступление от аналитического
реализма заметно по «методологической», а не «онтологической» модальности
формулировки «аналитической автономии» в программных текстах Александера и
Смита. Они вводят понятие аналитической автономии культуры в виде
методологического предписания исследовательского действия по «строгому
аналитическому отделению культуры от социальной структуры». Еще более
определенно высказывается Э. Кейн, которая определяет автономию «строго в
терминах независимости» и акцентирует «теоретический, искусственный»
характер аналитического отделения культуры от других социальных структур,
условий и действий. Получаемая в результате аналитического отделения полная и
независимая структура культуры является одной из многих возможных
абстракцией и гипотез, которая должна быть доказана установлением ее
конкретной автономии в соотношении с остальными социальными и
материальными силами и условиями
602
.
В подходе Александера и его сторонников «сильная программа»
культурсоциологии сочетается со «слабой версией» аналитического
теоретизирования. Александеру «аналитический» способ теоретизирования
позволяет удержаться от решительного «онтологического поворота» в
отстаиваемой им версии культурсоциологии. Это предусмотрительное решение,
поскольку сильная версия аналитического теоретизирования в сочетании с
последовательной культуралистской онтологией приводит к апории.
Сильная версия аналитического теоретизирования обосновывается
Дж. Тернером
603
. Аналитическое теоретизирование исходит из допущения, что
602
Kane A. Cultural Analysis in Historical Sociology: The Analytic and Concrete Forms of the
Autonomy of Culture. P. 54–55.
603
Тернер Дж. Аналитическое теоретизирование // THESIS: Теория и история
экономических и социальных институтов и систем. 1994. № 4. С. 119–157.
283
«мир вне нас существует независимо от его концептуализации; этот мир
обнаруживает определенные вневременные, универсальные и инвариантные
свойства; цель социологической теории в том, чтобы выделить эти всеобщие
свойства и понять их действие»
604
. Аналитический реализм Парсонса относится к
описанному выше типу аналитического теоретизирования. Аналитические
измерения (дистинкции) являются вневременными, универсальными,
инвариантными свойствами мира, который вне нас существует независимо от его
концептуализации. Таким образом, аналитическая автономия – это онтологическая
характеристика самого мира, а не просто понятийное, «идеально-типическое»
различие. Однако признаваемый аналитико-автономистами эпистемологический
статус понятий лишь как обозначений, отражений объективных характеристик
мира лишает тем самым понятия своей конститутивной силы в мире. Понятийные
различия отражают объективную реальность, но не конституируют мир.
Необходимо уточнить, аналитический реализм утверждает реальность
аналитических различий: аналитические понятия наук схватывают реальные
инвариантные свойства мира. Утверждать реальный характер аналитических
различий не значит утверждать реальность понятий. Вопрос об онтологическом
статусе аналитических измерений отличен от вопроса об эпистемологическом
статусе аналитических понятий. Аналитический реализм в решении вопроса о
соотношении аналитических измерений и аналитических понятий следует
корреспондентной теории истины как «зеркала природы» (согласно известной
метафоре Р. Рорти): понятия отражают реальные универсальные свойства мира,
который существует независимо от его концептуализации. Допущение
аналитической автономии, подразумевающее возможность и необходимость
изучать инвариантные свойства мира независимо друг от друга, реализует
стратегию деконтекстуализации, что и делает возможной «естественную науку об
обществе». Структуралистская герменевтика Александера в своей основе содержит
структурализм, который представлял собой попытку привить естественно-научную
методологию гуманитарным, а через них и социальным наукам.
604
Там же. С. 119.
284
Черты структурализма, деконтекстуализации, корреспондентной концепции
истины сдерживают радикальный импульс культурного поворота в сильной
программе Александера — Смита. В аналитическом теоретизировании возникает
апория в том случае, когда в качестве автономного аналитического измерения
человеческого универсума выделяется «культура». Тем самым значения и смыслы
признаются реальными аналитическими элементами социальных явлений.
Культурсоциология исходит из базового допущения, что в науках о человеке
«теория» участвует в конституировании объекта. Но это положение противоречит
принятой в аналитическом теоретизировании предпосылке о том, что «мир вне нас
существует независимо от его концептуализации». Выходит, что концептуальные
структуры, являясь реальным аналитическим измерением мира, находятся за
переделами мира. Мир оказывается независим от своих же элементов,
универсальных свойств. Александер, оставаясь на аналитико-автономистской
позиции, избегает этого логического противоречия, поскольку еще в
«неофункционалистский» период своего творчества отказался от соблазна,
которому был подвержен Парсонс, отождествлять свои теоретические модели с
реальностью
605
. Альтернативное решение предлагает социологическая программа
цивилизационного анализа: совершив уверенный поворот к «онтологии социально-
исторического»
606
, она исходит не из априорного и вневременного статуса
аналитических различений, а из их укорененности в историческом опыте и его
интерпретации.
Метатеоретическая стратегия сильной программы Дж. Александера —
Ф. Смита. В отличие от теории социального действия и позже структурного
функционализма Парсонса «сильная программа» Александера — Смита
отказывается от амбиции построения всеобщей гранд-теории
607
и стремится не к
фундаментальной интеграции в социологической теории, а к балансированию
между ее множественными позициями. В ранней версии изложения сильной
605
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций. С. 498.
606
Arnason J. P. Interpreting History and Understanding Civilizations.
607
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 16.
285
программы основной упор в обосновании автономии культуры был сделан на
семиотику и нарратологию. В обновленном манифесте сильной программы
появляется дополнительный «прагматический» акцент в виде теории социального
перформанса, призванной связать структуру и агентность, полноправно включить
в культурный анализ паттерны и проекты действия
608
. Таким образом Александер
и Смит выполняют сформулированное ими ранее требование «укоренения
[культурной] причинности в непосредственных акторах и способах действия
(agencies)»
609
. На современном этапе развития исследовательской традиции
культурсоциологии на первое место выходит задача соединения двух первых
принципов сильной программы – культурной автономии и структуры – с ее третьим
императивом, требующим выявления механизмов бытования культуры в реальном
социальном мире
610
.
Несмотря на задаваемую Александером и Смитом строгую
последовательность трех шагов в построении и реализации сильной программы,
лежащие в ее основании принципы автономии, структурности и каузальности
культуры не столько являются логически неизбежными предпосылками или
следствиями друг друга, образующими непротиворечивое целое, сколько
уравновешивают друг друга, сдерживая присущие каждому из них деструктивные
при своем автономном и крайнем развитии тенденции. В конечном счете,
выдвинутая Александером и его единомышленниками сильная программа
культурсоциологии может быть охарактеризована как программа достижения
теоретического равновесия в социологии, избегающая радикальных проявлений
как сциентизма (позитивизма), так и культурализма. Амбивалентность авторов
манифеста культурсоциологии в отношении интерпретативного проекта К. Гирца,
и не только него, но и основополагающих принципов и общего
эпистемологического стиля сильной программы, находит подтверждение в более
широкой личностной позиции. Показательным в этом отношении является
608
Ibid. P. 18.
609
Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы
структурной герменевтики. С. 64.
610
Там же. С. 87.
286
признание Дж. Александера: «Я пытался держаться курса посередине между
соображениями долго- и краткосрочными, между убеждениями и практичностью,
между отстаиванием и объяснением»
611
.
По самоаттестации Александера и Смита, «сильная программа всеядна и
неразборчива в связях, ища повсюду полезные теории о культуре, концепции и
примеры»
612
. Данная метатеоретическая стратегия оказалась продуктивной в
разработке ряда теоретических концепций и моделей среднего уровня на основе
расширения включаемых в «сильную программу» теоретических ресурсов
социальных и гуманитарных наук
613
. Тем не менее декларируемый
инструментально-избирательный подход в метатеоретизировании плохо
согласуется с герменевтическими установками «сильной программы» и
кардинально отличается от герменевтического способа развития социологической
теории, направленного на выявление проблематики и выстраивание непрерывного
и в перспективе не оканчивающегося диалога между различными теоретическими
традициями. С позиции диалогического подхода к социологическому
теоретизированию
614
важным упущением сильной программы Александера —
Смита является игнорирование феноменологии как источника культурной
макросоциологии. Данный пробел восполняет социологическая парадигма
цивилизационного анализа
615
, представляющая собой альтернативную сильной
программе Дж. Александера и его последователей «антиструктуралистскую»
версию проекта культурсоциологии.
611
Цит. по: Романовский Н.В. Пример для подражания нашим молодым социологам – кейс
Джеффри Александера // Вестник РГГУ. Серия: Философия. Социология. Искусствоведение.
2015. № 7. С. 20.
612
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and Prospects. P. 16.
613
Ibid. P. 16–19.
614
Camic C., Joas H. The Dialogical Turn.
615
Adams S. Beyond a Socio-Centric Concept of Culture: Johann Arnason’s Macro-
Phenomenology and Critique of Sociological Solipsism // Thesis Eleven. 2019. Vol. 151. No. 1. P. 96–
116.
287
5.2. Теория радикальной модерности Э. Гидденса:
рефлексивность против культуры
Социологический дискурс о «модерности». Энтони Гидденс находится в
ряду теоретиков, вместе с Ю. Хабермасом, У. Беком, З. Бауманом, «открывших» в
1980-е гг. в социологии дискурс о «модерности». Впервые в работах Гидденса
термин «модерность» (modernity) с отчетливым концептуальным содержанием
появляется во втором томе «Современной критики исторического
материализма»
616
, вышедшем в один год с книгой Хабермаса «Философский
дискурс о модерне»
617
. Первый том был издан четырьмя годами ранее, и в нем
ведущая роль в концептуализации современности принадлежала понятию
капитализма, а термин «модерность» не упоминался даже в предметном
указателе
618
. Во втором томе Гидденс представил многомерную
институциональную модель «модерности», которую позже воспроизвел в трактате
«Последствия современности»
619
. Капитализму в этой модели было отведено уже
«рядовое» место одного из четырех институциональных измерений модерности.
Термин «модерность» встречался в социологической литературе и раньше,
но в период доминирования теории модернизации он, по замечанию Э. Тирикьяна,
не был должным образом теоретически обоснован
620
. В рамках так называемой
классической теории модернизации слово «модерность» не несло самостоятельной
концептуальной нагрузки, обозначая совокупность атрибутов общества
«модерного» типа в противоположность «традиционному». Согласно П. Вагнеру,
перечень характеристик модерного общества сводился, в основном, к «набору
институтов», таких как демократическая нация-государство, либеральная
616
Giddens A. The Nation-State and Violence. Cambridge: Polity Press, 1985.
617
Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне: двенадцать лекций. Изд. 2-е, испр. М.:
Весь Мир, 2008.
618
Giddens A. A Contemporary Critique of Historical Materialism. Vol. 1. Power, Property and
the State. London: Macmillan, 1981.
619
Idem. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1990.
620
Tiryakian E. A. Dialectics of Modernity: Reenchantment and Dedifferentiation as
Counterprocesses // Haferkamp H., Smelser N. J. (eds) Social Change and Modernity. Berkeley; Los
Angeles; Oxford: University of California Press, 1992. P. 79.
288
рыночная экономика, автономный исследовательский университет. Модерное
общество выступало конечным результатом и телосом процесса модернизации. В
достигшей институциональной зрелости социологии периода «ортодоксального
консенсуса», пришедшегося на первые два послевоенных десятилетия второй
половины XX в., господствовало убеждение, что модернизация как комплексный
процесс общественных трансформаций автоматически ведет к одновременному
освобождению и господству человека
621
. С конца 1960-х гг. в ревизионистских по
отношению к классической теории модернизации работах слово «модерность»
стало приобретать особое значение, выходящее за рамки понятия «модерное
общество»
622
. Критике было подвергнуто упрощенное представление о
взаимоисключающей полярности между традицией и модерностью, с логической
неизбежностью задаваемой дихотомией «традиционное/модерное общество». В
обновленной интерпретации процесса модернизации динамическое соотношение
модерности и традиции уже не рассматривалось как «игра с нулевой суммой».
В последние два десятилетия XX в. термин «модерность» обрел вполне
самостоятельный и даже доминирующий статус в социологическом диагнозе
«нашего времени». Произошло это в результате соединения уже бытовавшей
лексической единицы и нового концептуального содержания,
отдифференцированного, с одной стороны, от ортодоксального дисциплинарного
дискурса самоназванных «модерными» социальных наук, а с другой стороны, от
радикального антидисциплинарного дискурса постмодернистской социальной
мысли. Дисциплинарная институционализация социальных наук была неразрывно
связана с формированием на протяжении большей части XIX–XX вв. двух базовых
социополитических форм модерных обществ: национального государства и
государства всеобщего благосостояния. Социальные науки, дав ответы на
ключевые проблемы, порожденные «двойной» (Э. Хобсбаум) – демократической и
621
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 247, 250–251.
622
Bendix R. Tradition and Modernity Reconsidered // Comparative Studies in Society and
History. 1967. Vol. 9. № 3. P. 292–346; Gusfield J. Tradition and Modernity: Misplaced Polarities in
the Study of Social Change // American Journal of Sociology. 1967. Vol. 72. No. 3. P. 351–62.
289
промышленной – революцией, внесли решающий интеллектуальный вклад в
формирование и поддержку «социетальной» организации модерности. Однако в
конце XX в. среди социологов и представителей других социальных наук
распространилось убеждение в том, что устоявшиеся «общественные» образцы
модерности находятся под угрозой ослабления и распада, вызванной социально-
экологическими последствиями индустриального развития, рефлексивным
применением научного знания и неолиберальной трансформацией глобального
капитализма.
Этот диагноз о начавшемся с конца 1960-х гг. деструктурировании
послевоенной «организованной модерности» (П. Вагнер) впервые со всей
отчетливостью поставили постмодернистские мыслители, провозгласившие
«конец» модерности, но они основной акцент делали на фрагментации
эпистемологических, концептуальных, нарративных структур. В формирующемся
с начала 1980-х гг. контрпостмодернистском социологическом дискурсе о
«модерности» демонтаж социетальных структур и институтов стал
рассматриваться как пришествие «второй модерности» в результате параллельно
разворачивающихся процессов «глобализации» и «индивидуализации». В этой
новой социальной конфигурации модерности стремительно утрачивали свое
прежнее доминирующее положение любые «срединные» социополитические и
институциональные порядки, располагающиеся между уровнями самодеятельных
индивидов и глобального мира, образуемого пересекающими и размывающими все
границы «сетями» и «потоками»
623
. Критика установки «методологического
национализма» и так называемой «контейнерной» модели общества, присущих
ортодоксальной социологии, стала общим местом в теориях «модерности».
Понятие модерного общества перестало соответствовать не только
осознанию современной ситуации в конце XX в., но и складывающемуся новому
пониманию модерности как таковой. У. Бек в своем эпохальном для дискурса о
«модерности» труде 1986 г. писал о «наметившемся антагонизме между модерном
623
Wagner P. Interpreting the Present — a Research Programme // Social Imaginaries. 2015.
Vol. 1, № 1. P. 106–107.
290
и индустриальным обществом (во всех его вариантах)». «Общее содержание
модерна вступает в противоречие с омертвелостями и половинчатостями в самой
концепции индустриального общества»
624
. В новой интерпретации состояния
модерности прежде столь популярную Веберовскую метафору «железной клетки»
(«стального панциря») вытесняет заимствованный у К. Маркса образ
«современного мира», в котором «все твердое растворяется в воздухе» – фраза из
английского перевода «Манифеста Коммунистической партии», вынесенная
М. Берманом в заглавие своей книги об опыте модерности
625
. Вследствие
деструктурирования в социальной реальности и деконструкции в социальной
теории общества как феномена и как понятия термин «модерный» оказался
лишенным своих фундаментальных референта и означаемого, к которым он мог
быть применен. Выход из этой ситуации был найден в субстанциализации понятия
«модерность», которое стало означать новое социоисторическое состояние,
несводимое к атрибутам «модерного общества».
Складывающаяся с начала 1980-х гг. теоретическая конфигурации в
социологическом диагнозе современности представлена теориями, в которых
модерность выступает как глобальная, но неоднородная, изменяющаяся,
вариативная социоисторическая реальность, выраженная в разнообразных
институциональных и/или культурных формах. В этой теоретической
конфигурации могут быть распознаны три модели «модерности»:
трансформационная, плюралистическая и вариационная. В трансформационной
модели выделяются последовательные этапы, или типы, модерности:
традиционная модерность индустриального общества преобразуется в
«радикальную», «рефлексивную», «текучую» «вторую модерность» (У. Бек,
Э. Гидденс, З. Бауман)
626
. Однако эта «другая» модерность, для описания которой
уже не годятся традиционные понятия социологии «модерных обществ»,
624
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
С. 11, 12.
625
Berman M. All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity. New York: Simon
and Schuster, 1982.
626
Бауман З. Текучая современность. М.: Питер, 2008; Бек У. Общество риска; Гидденс Э.
Последствия современности. М.: Праксис, 2011.
291
понимается не просто как новая стадия модернизации, а как кульминация в
развитии и полное раскрытие природы модерности как таковой. Модерность
концептуализируется в радикальном противопоставлении традиции, а
модернизация приравнивается к детрадиционализации. В этой приверженности к
дихотомическим конструкциям заметен возврат к классической теории
модернизации.
В отличие от «трансформационной» оформившаяся концептуально и
терминологически в 1990-е гг. «плюралистическая» модель модерности носит
отчетливый культур-ориентированный характер. Она представлена теорией
«множественных модерностей» (multiple modernities) в трудах Ш. Эйзенштадта,
Й. Арнасона, Б. Виттрока, П. Вагнера, Й. Терборна, Дж. Деланти и других
социологов
627
. Эта теория возникла в русле «возрожденной» в середине 1970-х гг.
и восходящей к классическому наследию М. Вебера и Э. Дюркгейма вместе с
М. Моссом социологической традиции цивилизационного анализа
628
, но затем
получила относительно самостоятельное развитие. В противовес данной теории
была выдвинута институциональная теория «разновидностей модерности»
(varieties of modernity), в которой «вариационистская» модель модерности
разрабатывается с опорой на теорию разновидностей капитализма в новой
политической экономии
629
. Однако теория разновидностей модерности так и не
смогла выйти из орбиты теории разновидностей капитализма и, взятая в отрыве от
627
Eisenstadt S. N. The Contemporary Civilizational Scene — One or Many Modern
Civilizations? // The Gallatin Review; Idem. Multiple Modernities // Daedalus; Arnason J. P. The Future
that Failed: Origins and Destinies of the Soviet Model; Idem. Communism and Modernity // Daedalus;
Idem. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations; Wittrock B. Modernity: One,
None, or Many? European Origins and Modernity as a Global Condition // Daedalus; Wagner P.
Modernity as Experience and Interpretation: A New Sociology of Modernity; Idem. Wagner P. From
Interpretation to Civilization — and back: Analyzing the Trajectories of Non-European Modernities //
European Journal of Social Theory; Idem. Modernity: Understanding the Present; Therborn G.
Entangled Modernities // European Journal of Social Theory; Delanty G. Cultural Translations and
European Modernity // Ben-Rafael E., Sternberg Y. (eds) Comparing Modernities: Pluralism versus
Homogenity. Leiden: Brill, 2005. P. 443–460.
628
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis // Thesis Eleven;
Arnason J. P. Civilizational Analysis, History of.
629
Schmidt V. H. Multiple Modernities or Varieties of Modernity? // Current Sociology. 2006.
Vol. 54. P. 77–97.
292
нее, не может сравниться по степени своей разработанности и представленности с
теорией множественных модерностей.
С переходом от трансформационной к плюралистической модели в
социологической концептуализации модерности произошел решительный сдвиг от
традиционного для социологии структурно-институционального способа анализа,
рассматривающего модерность в качестве «исторической эпохи и набора
институтов», к феноменолого-герменевтическому подходу и соответствующему
ему пониманию модерности как «опыта и интерпретации»
630
. В отличие от
постмодернистской социальной мысли теория множественных модерностей не
подвергает исключению или семиотической редукции конституирующие
социологический дискурс тематики, а делает их предметом проблематизации и
контекстуализации. Так, она удерживает в фокусе внимания институциональные
аспекты социальной жизни и возвращает интерес к изучению социетальных
конфигураций как одного из уровней, на которых формируются множественные
модели модерна в современном мире
631
.
Далее на примере критической реконструкции осмысления проблемы
соотношения культуры и рефлексивности в теории Гидденса в сравнении с теорией
множественных модерностей прослеживается логика перехода от
институционального к цивилизационному подходу в социологическом анализе
модерна.
Э. Гидденс в диагнозе современности придерживается враждебной
«культуре» концепции рефлексивности. Он следовал логике тех интерпретаторов
наследия М. Вебера, которые, по словам ведущего современного представителя
цивилизационного анализа в социологии Й. Арнасона, «реконструировали
неоднозначное веберовское понятие рациональности способом, облегчающим его
отделение от культурных контекстов». В частности, такие реконструкции были
предложены В. Шлюхтером и Ю. Хабермасом, которые усилили присущую самому
630
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 252–254.
631
Арнасон Й. Переосмысление восточноазиатского модерна // Социологические
исследования. С. 191–192.
293
М. Веберу «тенденцию принижать интерпретативное измерение культуры». Эта
тенденция проявилась у немецкого классика уже в сравнительной истории
цивилизаций и достигла кульминации в его диагнозе развитой модерности
632
.
Гидденс полностью воспроизводит этот нейтрализующий культуру Веберовский
ход мыслей. Он выдвигает «дисконтинуистскую» концепцию человеческой
истории, которая подчеркивает уникальную природу модерных социальных
институтов в отличие от всех культурно укорененных традиционных типов
социального порядка
633
.
Гидденс предложил понимание «рефлексивной модерности» как
социоисторического состояния, освобожденного от мифических представлений,
религиозных верований и культурных традиций. Но этот образ модерности был
отвергнут в «культурсоциологических» теориях, вернувших модерности
интерпретативное, символическое, сакральное измерение и восстановивших связь
рефлексивности с культурой
634
. Тем более заслуживает внимания социологическая
теория Гидденса, который в завершение институционального анализа модерности
с позиции теории власти вопреки исходному тезису об изживающей культуру
рефлексивной природе модерности обращается к понятию культуры как к
последней инстанции в попытке объяснения загадки социального мира, в котором
рефлексивность институционализирована.
Культура и власть в социологии Э. Гидденса. «Антикультуралистский»
характер произведений Гидденса, написанных в 1990-е гг. в жанре
социологического диагноза современности, критиковал Дж. Александер, уже
совершивший к тому времени поворот к «культурсоциологии». По его оценке, они
разительно отличаются по форме и по содержанию от работ этого же британского
социолога двух предыдущих десятилетий
635
. Но и эти более ранние работы,
увенчавшиеся разработкой теории структурации, так же отмечены недостатком
632
Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical Traditions. P. 94.
633
Гидденс Э. Последствия современности. С. 113, 115, 117.
634
Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Meaning First. P. 14.
635
Alexander J. C. Critical Reflections on “Reflexive Modernization” // Theory, Culture &
Society. 1996. Vol. 13. № 4. P. 135.
294
культурной восприимчивости, хотя не все интерпретаторы творчества Гидденса
готовы с этим согласиться. Так, Дж. Скотт утверждает, что понятие культуры
является наиболее важным в социологии Гидденса, несмотря на нежелание
последнего использовать само это слово
636
.
Согласно Скотту, центральное место в теории Гидденса принадлежит идее
социальной структуры, которая при ближайшем рассмотрении принимает вид
«культурной структуры», состоящей из «правил». Правила служат «культурными
механизмами, посредством которых организуются действия и социальные
системы»
637
. По словам Скотта, «структура» в понимании Гидденса полностью
соответствует культурным кодам социальной жизни в представлении
структуралистов
638
. Эта концепция культуры как структуры лежит, по
утверждению Скотта, в основе всех ключевых идей теории структурации.
Сведенные к правилам «структуры» аналитически совершенно отличны от
паттернов социальных действий и социальных систем, хотя они «инстанцированы»
в них. Ненаблюдаемые культурные структуры порождают наблюдаемые
социальные паттерны. В этом различении «ненаблюдаемых структур» и
«наблюдаемых паттернов» Гидденс, по замечанию Скотта, воспроизводил
осуществленное Ф. де Соссюром в лингвистике различение между «языком» и
«речью». Речевое поведение становится моделью социального действия вообще.
Важно то, что люди могут следовать правилам, не задумываясь об их
существовании или не обладая способностью их сформулировать.
Следующий шаг в культуралистской аргументации Скотта заключается в
уподоблении понятия структуры в теории Гидденса понятию габитуса у П. Бурдье.
Структурные правила являются продуктом социализированных диспозиций. «На
самом деле, - пишет Скотт, - большой путаницы можно было бы избежать, если бы
Гидденс использовал слово “габитус”, а не слово “структура”»
639
(. Однако
рекомендованное Скоттом терминологическое приравнивание «структуры» к
636
Scott J. Giddens and Cultural Analysis: Absent Word and Central Concept. P. 103.
637
Ibid. P. 87.
638
Ibid. P. 83.
639
Ibid. P. 89.
295
«габитусу» оказывается возможным только после того, как у понятия структуры им
была отнята половина исходного концептуального содержания. Концепция
социальной структуры Гидденса наряду с понятием правил включает также
понятие ресурсов, которое является «фундаментальным с точки зрения осмысления
власти»
640
. В свою очередь, власть для Гидденса имеет всепроникающее
присутствие в социальной жизни и есть «само условие существования кодов
значений»
641
. В этой связи Гидденс отмечает неудачу Ю. Хабермаса интегрировать
концепцию власти в институциональную теорию вследствие отождествления
господства с систематически искажаемыми формами коммуникации (структурами
сигнификации). Таким образом, произведенное Скоттом сведение понятия
структуры к правилам вступает в противоречие с главными интенциями и
принципами социологического теоретизирования Гидденса.
Выдвижение Скоттом на первый план структуралистской концепции
культуры перепрофилирует теорию структурации из агентностно- в структурно-
ориентированную, отвлекая внимание от творческого, умелого, осведомленного,
осуществляющего рефлексивный мониторинг своего поведения, использующего
правила и ресурсы для достижения целей собственной деятельности агента.
Переквалификация Гидденса в «культурсоциолога» достигается за счет
нивелирования выдвинутого им же практико-ориентированного
конститутивистского подхода к решению проблемы соотношения агентности и
структуры
642
. Безусловно, в теории Гидденса содержатся понятия, подпадающие
под категорию «культура», но отнюдь не она задает общую концептуальную рамку
и основу его теоретической аргументации – что уже было отмечено в критико-
комментаторской литературе
643
.
Вопреки предложенной Скоттом культуралистской интерпретации теории
структурации Гидденса более убедительной в герменевтической реконструкции
640
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 74.
641
Там же. С. 78.
642
Вахштайн В. С. «Практика» vs. «фрейм»: альтернативные проекты исследования
повседневного мира // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 1. С. 71.
643
Дмитриев Т. А. Сокрушительная современность Энтони Гидденса // Гидденс Э.
Последствия современности. М.: Праксис, 2011. С. 80–81.
296
его подхода представляется оценка, данная немецкими социологами Х. Йоасом и
В. Кнёблем, которые отмечают излишнюю сосредоточенность социологического
анализа Гидденса на властном аспекте действия и недостаточное внимание к его
культурной укорененности. Особенно односторонний характер аргументация
Гидденса приобретает в макросоциологическом анализе, который ведется почти
исключительно с позиции теории власти и «уже практически не в состоянии учесть
аспект самостоятельности культуры»
644
. При этом «властный аспект» действия в
рамках социологической теории Гидденса понимается очень широко: как
способность людей преобразовывать условия собственного существования,
«вносить изменения» в ранее существовавшее положение дел или ход событий
645
.
В этом всеохватывающем значении власть, по сути, отождествляется с
действованием как таковым: быть действующим (агентом) – значит реализовывать
определенный вид власти
646
. По лаконичному определению Гидденса, власть, «в
самом широком смысле, является способом делать дела»
647
.
Для того чтобы стать центральной идеей и лозунгом социологической теории
Гидденса, понятие «культура» было слишком тесно связано с подходами, от
которых он стремился отмежеваться прежде всего: с одной стороны, от
функционализма и структурализма, в которых культура выступала внешней по
отношению к акторам и подавляющей агентность силой, а с другой стороны, от
различных герменевтических и феноменологических вариантов интерпретативной
социологии, которые склонны рассматривать общество как своего рода
эпифеномен культуры, искусственное порождение людей
648
. В противовес
ошибочному редукционизму той и другой стороны Гидденс в центр своей теории
поставил понятие социальных практик и выдвинул концепцию дуальности
структуры, прежде всего, как способ переосмысления классической
социологической дихотомии структуры и агентности, но которая также заключала
644
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. С. 436, 419.
645
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 56.
646
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. С. 428, 427.
647
Гидденс Э. Последствия современности. С 307.
648
Он же. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 71.
297
в себе латентную проблематику соотношения культуры и власти. Рассмотренный
выше конфликт двух интерпретаций подхода Гидденса со всей отчетливостью
высветил эту проблематику, которая задала развитию современной
социологической теории с середины 1970-х гг. основное направление нового
синтеза
649
наряду с сохраняющими свою актуальность более традиционными
социологическими дихотомиями «структура/агентность» и «макро-/
микроуровень»
650
. В конечном счете, и сам Гидденс институциональный анализ
модерности завершил отсылкой к культуре в сопряжении с властью.
Знание и рефлексивность в теории структурации и модерности. С
властным аспектом действия связано акцентирование Гидденсом когнитивного
измерения и роли рефлексивности в социальной жизни. «Структура, - подчеркивал
он, - не существует независимо от знаний деятелей относительно того, что они
делают в процессе повседневной деятельности»
651
. В фундаменте теории
структурации лежит понятие практического сознания, включающее знание,
которое акторы не могут выразить на вербальном уровне, сделать его, тем самым,
достоянием дискурсивного сознания
652
. Гидденс выделяет также два значения
понятия рефлексивности, соотносимых с двумя уровнями интеграции между
индивидуальными и коллективными акторами: а) рефлексивный мониторинг
(самоконтроль) действия в ситуациях соприсутствия («социальная интеграция») и
б) рефлексивная саморегуляция воспроизводства социальной системы в условиях
социального взаимодействия, простирающегося сколь-угодно далеко в
пространстве и во времени за пределами непосредственного физического контакта
акторов («системная интеграция»). Власть в отмеченном выше своем
универсальном значении «логически предшествует субъективности,
конституированию рефлексивного мониторинга поведения»
653
.
649
Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. С. 289.
650
Ритцер Дж. Современные социологические теории. С. 416–482.
651
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 71.
652
Там же. С. 45–46.
653
Там же. С. 56; Giddens A. The Constitution of Society. Cambridge: Polity Press, 1984. P. 15.
298
Для анализа модерности понятия рефлексивного мониторинга действия
оказывается недостаточно. «Это не тот смысл, в котором рефлексивность особым
образом связана с современностью, но он является необходимой основой для
такого смысла»
654
. Именно второе значение рефлексивности оказывается
определяющим для понимания природы модерности. Механизмы системной
интеграции включают в себя механизмы социальной интеграции, однако
отличаются от них по ряду ключевых параметров
655
. Теоретизирование людей по
поводу собственной деятельности в условиях пространственно-временного
«растяжения» социальных практик становится конститутивным компонентом
механизмов подобного «растяжения» и условий воспроизводства системы как
таковой
656
. С наступлением модерности рефлексивность «включается в самую
основу воспроизводства системы, так что мысль и действие приобретают
постоянную отсылку друг к другу»
657
. Одним из основных источников динамизма
модерности (взаимосвязанным с двумя другими, определенными Гидденсом:
«разделением времени и пространства» и «развитием механизмов
высвобождения») является «рефлексивное усвоение (appropriation) знания»,
подразумевающее, что производство и рефлексивное применение систематических
знаний о социальной жизни становится неотделимым от воспроизводства
системы
658
.
Гидденс подчеркивал преимущественно институциональный характер своего
анализа современности в противоположность ориентированному на культуру
подходу постмодернистов
659
. Он продолжает рассматривать модерность
традиционным для социологии образом: как, прежде всего, «новый набор
институтов»
660
. Но в отличие от «классических» подходов К. Маркса,
Э. Дюркгейма и М. Вебера, склонных к поиску некой единой определяющей всю
654
Гидденс Э. Последствия современности. С 154.
655
Он же. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 73.
656
Там же. С. 72, 275; Giddens A. The Constitution of Society. P. 27, 191.
657
Гидденс Э. Последствия современности. С 155.
658
Там же. С. 174; Giddens A. The Consequences of Modernity. P. 53.
659
Гидденс Э. Последствия современности. С 111.
660
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 247.
299
динамику современности характеристики, британский социолог утверждает
«многомерность» модерности «на уровне институтов»
661
. Он выделяет четыре
основных «институциональных измерения» модерности: индустриализм,
капитализм, надзор и военную мощь
662
. Все эти ключевые институты модерности
возникли на Западе и на определенном этапе мировой истории обеспечили ему
глобальное доминирование. Параллельно с увеличением могущества западных
стран шел также нарастающий процесс «глобализации» – распространения по
всему миру институтов модерности. Оборотной стороной глобализации явилось
постепенное исчезновение привилегированной позиции Запада. Но в каких бы
частях мира ни находились оспаривающие его глобальное доминирование страны,
они не отличаются сколь-нибудь заметным образом от западных обществ по своим
институциональным характеристикам
663
.
Проявленное Гидденсом в трактовке глобализации внимание к
изменяющемуся балансу власти в межгосударственных отношениях, как и его
более общая сфокусированность на теме широко понимаемого контроля человека
над условиями собственного существования и над самим собой, сближает его
теорию модерности с фигурационной социологией и теорией процесса
цивилизации Н. Элиаса, с которым он работал в начале своей научной карьеры в
Лестерском университете. Каждое из четырех выделенных Гидденсом
институциональных измерений модерности соответствует определенному виду
контроля: над природной и созданной средой (индустриализм), над средствами
производства и рынками труда и сбыта (капитализм), над информацией и людьми
(надзор), над средствами осуществления насилия в контексте индустриализации
войны (военная мощь). Эта четырехсоставная модель институциональных
измерений модерности, к которой следует добавить рефлексивный мониторинг
акторов над собственным поведением (самоконтроль), вполне сопоставима с
«триадой основных типов контроля» в теории социального развития Элиаса.
661
Гидденс Э. Последствия современности. С 122, 124.
662
Там же. С. 177–187.
663
Там же. С. 172–173.
300
Согласно этой теории, уровень развития данного общества зависит от его
способности контролировать динамику внешней природы, социальной жизни и
индивидуального поведения
664
. По словам Й. Арнасона, «применение этого общего
критерия к трем различным, но взаимосвязанным областям, очевидно,
предполагает нейтрализацию всех культурных различий»
665
. Данный вывод может
быть в полной мере распространен и на институциональную теорию модерности
Гидденса, акультурный характер которой еще более усиливается вследствие
принятия ее автором «дисконтинуистской» интерпретации возникновения
модерности в человеческой истории. Динамика модерности ведет к его полному
отрыву от всех традиций и высвобождению рефлексивности из любого
культурного контекста
666
. В диагнозе современности со всей отчетливостью
проявился акультурный характер теоретизирования Гидденса. В фокусе
разработанной им теории поздней модерности находятся непреднамеренные
последствия институционализированной рефлексивности в социальной жизни.
Инструменталистской концепции модерной рефлексивности, сводящей
социальный мир к объекту технократического управления, Гидденс
противопоставил модель рефлексивной модерности, основанную на «циркуляции
социального знания в рамках двойной герменевтики»
667
. Понятие «двойной
герменевтики» характеризует смысловую структуру социального мира,
образуемую пересечением «обыденных» представлений (понятий «первого
порядка»), с помощью которых акторы ориентируются в потоке повседневной
жизни, и метаязыками (понятиями «второго порядка»), изобретенными
социальными учеными
668
. В результате двойного процесса перевода и
интерпретации, подразумеваемого понятием двойной герменевтики, возникает
общее, совместно разделяемое (mutual) обычными акторами и профессиональными
экспертами знание того, как существовать дальше в формах социальной жизни
669
.
664
Elias N. What is Sociology? P. 156–157.
665
Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm. P. 448.
666
Гидденс Э. Последствия современности. С 114–117.
667
Там же. С. 296.
668
Он же. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 388, 498.
669
Там же. С. 499; Giddens A. The Constitution of Society. P. 375.
301
Пояснению того, чем является такое совместное знание, может служить
приводимый Гидденсом пример из экономической сферы модерности. «Обычный»
индивид не обязательно способен дать формальные определения таких
разработанных экономической наукой терминов, как «капитал» или «инвестиция»,
но каждый, кто пользуется, скажем, сберегательным счетом в банке, проявляет
подразумевающееся и практическое понимание этих понятий
670
. Понятия, теории и
данные экономики и других социальных наук не только способствуют лучшему
осознанию агентами своего поведения, но и активно формируют его.
В предпринятом Гидденсом институциональном анализе модерности на
первый план выходит взаимодействие между экспертным знанием,
формализованной версией которого являются социальные науки, и знанием,
применяемым в действиях «обычных» людей, а также непреднамеренные
последствия этого взаимодействия для социальных институтов. Рефлексивность
современной социальной жизни заключается в том факте, что социальные практики
постоянно исследуются и преобразуются под влиянием вновь поступающей о них
информации. «Знание, на которое претендуют наблюдатели из числа экспертов (в
некоторой части и многими различными способами), возвращается в свою
предметную область, тем самым (в принципе, но обычно и на практике) изменяя
ее»
671
. Знание в своем рефлексивном применении к условиям воспроизводства
системы изменяет природу ситуаций, к которым оно изначально относилось
672
. В
особенности велико практическое влияние социальных наук, среди которых
ключевая позиция принадлежит социологии как наиболее общему способу
размышления о социальном мире модерности
673
. «Современность как таковая, -
подчеркивает Гидденс, - по своей природе глубоко социологична»:
«…социологические понятия и открытия существенным образом участвуют в
определении того, что есть современность»
674
. Тезис о «социологизации»
670
Гидденс Э. Последствия современности. С 159.
671
Там же. С. 164.
672
Там же. С. 175; Giddens A. The Consequences of Modernity. P. 54.
673
Гидденс Э. Последствия современности. С 160.
674
Там же. С. 162, 129.
302
модерности позволил Гидденсу сделанные им из теории структурации
методологические выводы для социологического эмпирического исследования
675
с
легкостью перевести в онтологическую теорию рефлексивной модерности.
Занимающее столь важное место в теории структурации и диагнозе
модерности Гидденса понятие «двойной герменевтики» направлено, главным
образом, на прояснение механизма функционирования социального знания в
обществе, его причинных условий и последствий, а не смыслового содержания.
Данный механизм позволяет рассматривать знание во взаимосвязи дискурсивного
и практического уровней сознания агентов. Теоретические дискурсы являются
неотъемлемой частью «экспертных систем», «организующих значительные
фрагменты материального и социального окружения»
676
. Систематическое
специализированное экспертное, в том числе социологическое знание
«развивается по спирали, входя в универсум социальной жизни и отталкиваясь от
него, реконструируя и себя, и этот универсум в качестве неотъемлемой части
этого процесса»
677
. Экспертные системы, наряду с символическими знаковыми
системами (такими, как деньги), являются важнейшими механизмами
высвобождения социальных отношений из их непосредственного контекста
678
.
Однако признавая огромную роль социально-научного знания в
«определении того, что есть современность», Гидденс не пытается интегрировать
в конструируемую им теорию модерности интеллектуальную историю социальных
наук, фокусируясь исключительно на институциональных эффектах «двойной
циркулярности» социального знания
679
. В результате британский социолог создает
весьма абстрактную, упрощенную и одностороннюю, хотя и схватывающую
некоторые чрезвычайно важные черты картину «поздней модерности». Подход
Гидденса к анализу и разработке социологической теории ориентирован
исключительно на логическую оценку познавательной ценности социологических
675
Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. С. 384–475.
676
Гидденс Э. Последствия современности. С 142.
677
Там же. С. 128.
678
Там же. С. 144.
679
Там же. С. 175.
303
перспектив и направлений, которые сопоставляются друг с другом без учета
исторических условий их возникновения и достижения ими своей когнитивной и
институциональной значимости. По замечанию последователя фигуративной
социологии Н. Элиаса Р. Килминстера, Гидденс довольно рано «отверг
пригодность социологии знания для установления достоверных понятий»
680
.
Парадокс радикальной модерности. Признание и институционализация
всепроникающей рефлексивности является одним из наиболее важных признаков
радикализации модерности
681
. Презумпция всеобщей рефлексивности охватывает
не только социальные практики, являющиеся предметом изучения социальных
наук, но и распространяется на само социальное знание, точнее, «притязания на
знание», включая рефлексию о природе самой рефлексивности
682
. По словам
Гидденса, модерность «эффективно ввела в действие институционализацию
сомнения», но тем самым рефлексивность не только освободила разум от
требований традиции, но и подорвала уверенность разума в приобретении
достоверного знания
683
. «Мы заброшены в мир, который с начала и до конца
образован посредством рефлексивно применяемых знаний, но в котором мы в то
же время, никогда не можем быть уверены в том, что какой-либо данный элемент
этого знания не будет пересмотрен». Тем самым, спонтанность модерности
заключена «в самой сердцевине мира строгой науки»
684
.
Концепция «двойной циркулярности» социально-научного знания исключает
«параллелизм» между когнитивным ростом, с одной стороны, и постепенно
расширяющимся контролем над социальным миром – с другой. Увеличение знаний
о социальном мире, как это ни парадоксально, не ведет ко все более ясному
пониманию социальных институтов и, следовательно, к постоянно нарастающему
«технологическому» контролю над ними
685
. Характеризующая радикализацию
модерности институционализированная и детрадиционализированная
680
Kilminster R. Structuration Theory as a World-View. P. 123.
681
Гидденс Э. Последствия современности. С 173.
682
Там же. С. 156, 175.
683
Там же. С. 325.
684
Там же. С. 157.
685
Там же. С. 129, 162.
304
рефлексивность вызывает прямо противоположный эффект – дестабилизацию
социального мира. Таковы непреднамеренные последствия «рефлексивности, или
циркулярности социального знания»
686
. Но вопреки постмодернистским
социальным теоретикам, Гидденс в отказе от поиска последних оснований
достоверности знания видит не преодоление модерности как таковой, а ее
радикализацию, которая, в действительности, есть не что иное, как обретение
модерностью самой себя
687
.
Все более освобождаясь от гетерогенных своей природе остатков традиции и
провиденциального мировоззрения, унаследованных мыслью эпохи Просвещения,
модерность не становится более целостной и монолитной. Присущие ей
напряжения и противоречия Гидденс описывает в виде четырех пар диалектически
соотносящихся рамок опыта: отсоединения (отстранения) и нового прикрепления
(привязанности), интимности (личного доверия) и безличности (формальных
связей), экспертизы (абстрактных систем) и присвоения (повседневной
осведомленности), приватизма (прагматического принятия) и вовлеченности
(активизма)
688
.
Социальные науки, играющие столь важную роль в неудержимой динамике
модерности, уподобляемой Гидденсом «колеснице Джаггернаута»
689
, оказываются,
в конечном итоге, по его признанию, бессильными понять природу
рефлексивности, а, следовательно, и самой модерности. «Современность вносит
разлад не только в силу цикличности разума, но и потому, что природа этой
цикличности в конечном счете непонятна». И еще более фаталистично: «В
сердцевине своей современность оказывается загадочной, и, судя по всему, эта
загадка не может быть “преодолена” никоими способами»
690
. Загадку модерности
Гидденс формулирует в виде следующего ключевого вопроса: «Как можем мы
оправдать преданность разуму от имени разума?» И далее продолжает:
686
Там же. С. 296.
687
Там же. С. 167.
688
Там же. С. 171, 280; Giddens A. The Consequences of Modernity. P. 51, 140.
689
Гидденс Э. Последствия современности. С 279.
690
Там же. С. 169.
305
«Парадоксально, что именно логические позитивисты натолкнулись на эту
проблему самым непосредственным образом вследствие тех усилий, которые они
затратили на удаление любых остатков традиции и догм из рационального
мышления»
691
. Но с этой же проблемой сталкивается и сам Гидденс, настаивая на
необходимости полного самоочищения социологии от пережитков
провиденциального мировоззрения, воспринятого ею от мысли эпохи
Просвещения. Гидденс, как и принципиально критикуемые им в других
отношениях постмодернисты, стремился к деконструкции «великих нарративов»,
но в отличие от них он сместил фокус критики на эволюционистские социальные
теории. По его словам, «эволюционизм, в той или иной форме, имел гораздо
больше влияния на социальную мысль, нежели телеологические философии
истории, составляющие основной объект нападок Лиотара и других
мыслителей»
692
.
Радикальное сомнение как способность, установка и интерпретация. В
признаваемом Гидденсом неразрешимым вопросе-загадке модерность
обнаруживает не только указание на границу своей познаваемости, но и намек на
собственное основание. На последних страницах своего труда «Последствия
современности» британский социолог, вновь утверждая присущие рефлексивности
модерности радикальное отсоединение от любого культурного контекста и разрыв
с традицией, делает примечательную оговорку. Он пишет: «Поскольку разум
оказывается неспособным дать окончательное оправдание самому себе, нет смысла
притворяться, что этот разрыв не опирается на культурную приверженность (и
власть)» (перевод изменен)
693
. Этой отсылкой Гидденс ставит рефлексивность в
такое отношение к культуре, которое если и не подрывает в своей основе
развиваемую им на протяжении всей книги концепцию модерности, то показывает
ее принципиальную ограниченность. По самой своей исходной идее теория
рефлексивной модерности Гидденса была не столько теорией «второй
691
Там же.
692
Там же.С. 115–116.
693
Там же. С. 324; Giddens A. The Consequences of Modernity. P. 176.
306
модерности», сколько теорией рефлексивности модерности, или модерности как
рефлексивности. Изначально эта теория была построена на категориальном
разрыве и концептуальном противопоставлении рефлексивности и культуры. В
рамках концептуальной схемы Гидденса его отсылающее к эмпирической
действительности утверждение о разрыве радикальной модерности с другими
культурами подразумевает на аналитическом уровне разрыв рефлексивности с
культурой вообще.
Однако его последующее замечание о том, что этот разрыв модерности с
другими культурами покоится на культурной приверженности (cultural
commitment) и власти, позволяет поставить вопрос о модерности как цивилизации –
представление, которое изначально отвергалось Гидденсом. Модерность, с его
точки зрения, не могла быть цивилизацией, потому что она хотя в своем
историческом возникновении и была связана с культурой и традицией, но
культурой не является по определению (логически) и по природе (онтологически).
Однако если утверждается, что радикальный, т. е. полный и окончательный разрыв
модерности с другими культурами (на эмпирическом уровне) и культурой как
таковой (на аналитическом уровне) покоится на культурной приверженности, то
тем самым культура в каком бы то ни было своем качестве вводится в определение
модерности, что неминуемо должно привести к релятивизации отношений между
рефлексивностью и культурой и пересмотру концепции модерности, полагающей
ее природу исключительно в рефлексивности. Высвобождаясь из локальных
культурных контекстов и цивилизационных традиций (и то, ответ на вопрос, в
какой мере это происходит, всегда должен быть результатом эмпирического
анализа, а не априорного постулирования), модерность не освобождается от своего
определения как культуры. Обретая глобальный масштаб в силу своей внутренней
динамики, модерность не только, как пишет Гидденс, предлагает режимы
дискурсивной аргументации, которые превосходят культурные различия
694
, но она
сама с той же имманентностью и производит культурные различия – тезис,
отстаиваемый теорией множественных модерностей.
694
Гидденс Э. Последствия современности. С 324.
307
Гидденс, завершив институциональный диагноз модерности отсылкой не
только к культуре, но и к власти, тем самым вплотную подошел к постановке
главной проблемы цивилизационного анализа – отношению культуры и власти
между собой
695
. Ф. Ницше в одной из своих заметок, вошедших в посмертно
изданный трактат «Воля к власти», предлагал в качестве «принципиального
нововведения» заменить «социологию» и «общество» на изучение «форм и образов
господства» и «культурных комплексов»
696
. Согласно Й. Арнасону, обратившему
внимание на этот фрагмент в наследии немецкого философа, сформулированная в
нем мысль оказалась программной для исследований М. Вебера, который, если и
не знал именно этой заметки, то почерпнул выраженный в ней дух из других работ
Ницше. Подчеркивая важное влияние Ницше на Вебера, затемненное
неокантианским прочтением творчества последнего, Арнасон интерпретирует
самого Ницше как прежде всего «герменевтического мыслителя»
697
.
Ницше является одним из ключевых мыслителей не только для
социологической традиции цивилизационного анализа, но также в теории и для
теории модерности Гидденса
698
. Ницшеанский «нигилизм» оказывается
парадигматическим для рефлексивности модерности. Возражая теоретикам
постмодерности, Гидденс утверждал, что Ницше своим разоблачением скрытых
предпосылок мысли эпохи Просвещения способствовал не преодолению
модерности как таковой, а ее самопониманию и обретению самой себя
699
. Однако в
теории Гидденса фигура Ницше предстает скорее знаком рефлексивной природы
модерности, чем одним из реальных ее творцов. Ведь одно дело исследовать
интеллектуальную, культурную и социальную историю конкретного феномена
мысли, например, такого как учение Ницше, течение «нигилизма» или традиция
«радикального сомнения», прослеживая его взаимосвязи с культурным
контекстом, институциональными рамками и социальным окружением, выявляя
695
Arnason J. P. Civilizations in Dispute. P. 53, 59.
696
Ницше Ф. Воля к власти. С. 270.
697
Adams S., Arnason J. P. Sociology, Philosophy, History: A Dialogue. P. 154, 153.
698
Гидденс Э. Последствия современности. С 166–169.
699
Там же. С. 167.
308
тем самым его место и роль в социоисторических конфигурациях и изменениях
модерности. И совсем другое дело – свести смысловое содержание, все
многообразие когнитивных, интерпретативных, символических значений,
составляющих теоретическую мысль определенной социоисторической формации,
к единственной абстрактной установке «радикального сомнения», избегая в то же
время выявлять комплекс культурных предпосылок и средств, под воздействием и
с помощью которых именно эта, а не какая-либо иная установка становится
наиболее убедительной и мотивирующей для индивидуальных и коллективных
акторов в конкретно-исторических условиях их существования. Идентификация
таких ценностно-ориентированных установок к миру является важной частью
программы сравнительного изучения цивилизаций М. Вебера
700
. Но переходя от
определения установки непосредственно к ее институциональным и структурным
последствиям, минуя уровень культурных ориентаций и их множественных
интерпретаций, Гидденс совершает ошибку «короткого замыкания», создавая
весьма одностороннюю и упрощенную картину трансформаций модерности.
В рамках предложенной Й. Арнасоном герменевтически-ориентированной
интерпретации концепции рационализации М. Вебера
701
, радикальное сомнение, в
котором рефлексивная природа модерности достигает кульминации, может быть
рассмотрено в отношении к культуре в трех измерениях: во-первых, как в
чрезвычайной степени развитая способность культуры к самоартикуляции и
рационализации; во-вторых, как особая установка к миру, задающая руководящие
принципы и основополагающие правила для действия в нем; в-третьих, как одна из
артикуляций ценностной идеи человеческой автономии, формирующей
интерпретативный паттерн модерности как новой цивилизации. В каждом из этих
измерений культура представляет континуум своих характеристик. Так, присущая
любой культуре, но неравномерно развитая способность к самораскрытию
варьируется от самоутверждающей артикуляции собственных предпосылок до их
самопроблематизации. Установки к миру принимают вид от осознанной и
700
Arnason J. P. Civilizations in Dispute. P. 91.
701
Ibid. P. 91–97.
309
рационально артикулированной ценностной приверженности до глубоко
интериоризованных диспозиций и не рефлексируемых правил, следование
которым самими акторами воспринимается как естественное выражение своей
неизменной внутренней природы или непреодолимое подчинение внешнему
самоподдерживающемуся и самодвижущемуся порядку. В смысловом измерении
модерность представлена множественными конкурирующими интерпретациями,
которые артикулируются как философские концепции, научные теории,
религиозные учения, идеологические доктрины, институциональные проекты, и
транслируются в политические и, более опосредованно, в экономические
институты и практики, довершая таким образом формирование цивилизационного
паттерна модерности
702
.
Нельзя сказать, что культурно-интерпретативное измерение модерности
полностью отсутствует в теории Гидденса. Он подчеркивает происхождение мысли
эпохи Просвещения и западной культуры в целом из религиозного контекста, в
котором особое значение придавалось телеологии и божественному провидению.
«Без предшествовавшей ему ориентации, заданной этими идеями, Просвещение
едва ли было бы возможно в принципе»
703
. Оправдание освобожденного разума в
эпоху Просвещения абсорбировало религиозные провиденциальные идеи западно-
христианской культуры, всего лишь придав им новую форму, вместо того, чтобы
вытеснить их. В результате «один тип достоверности (божественный закон)
сменился другим (достоверность наших чувств, эмпирического наблюдения), а
божественное провидение было заменено предопределенным (providential)
прогрессом»
704
(Гидденс, 2011: 168). Таким образом, культурные определения
участвуют в формировании автономной динамики разума. Но, как отмечает
Гидденс, в мысли эпохи Просвещения с самого начала присутствовали зачатки
нигилизма, который оказывается наиболее последовательным развитием идеи
рефлексивности разума. Радикальное сомнение окончательно порывает с
702
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 26.
703
Гидденс Э. Последствия современности. С 167–168.
704
Там же. С. 168.
310
культурным и религиозным контекстом, завершая тем самым дело освобождения
разума. Разрыв с центральными для эпохи Просвещения воззрениями,
достигающий кульминации в распаде эпистемологической программы поиска
конечных оснований, Гидденс интерпретирует как результат «самоочищения
современной мысли в ходе избавления ее от пережитков традиции и
провиденциального мировоззрения»
705
. В терминах веберианской социологии
данный процесс «самоочищения модерной мысли» может быть определен как
процесс рационализации.
Концептуально состояние модерности означает ситуацию, в которой
человеческий разум не принимает никаких внешних гарантий, т. е. гарантий,
которые не им самим установлены, к чему бы только эти гарантии ни имели
отношения, будь то знание, политические порядки или самость
706
. В ситуации,
характерной для состояния «поздней модерности», по определению Гидденса, или
«постмодерности», согласно диагнозу некоторых других теоретиков, человеческий
разум не находит никаких гарантий даже в себе самом. Если рассматривать
отстаиваемую Гидденсом модель концептуальной трансформации модерности в
более аналитических терминах, то можно констатировать, что в условиях поздней
модерности оценочная установка, каковой является «радикальное сомнение»,
полностью вытесняет интерпретативный паттерн, обеспечивавший ценностное
превосходство разума на этапе перехода от «раннегой» к «зрелой» модерности во
второй половине XVIII – первой половине XIX вв. В этом отношении предлагаемая
Гидденсом концептуально-аналитическая схема процесса радикализации
рефлексивности модерности, затрагивающего прежде всего сферу производства
знания, дополняет разработанные М. Вебером модели процесса рационализации
западного «культурного мира» в сферах экономики и политики, приведшего к
возникновению модерных капиталистической системы и бюрократического
аппарата
707
.
705
Там же.С. 171.
706
Wagner P. Modernity: History of the Concept // Smelser N. J. (ed.) Encyclopedia of the Social
and Behavioral Sciences. London: Elsevier, 2001. P. 9951.
707
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 79–80.
311
Игнорируя реальную интеллектуальную и культурную историю философии
и науки, Гидденс сводит их разнообразные интерпретативные паттерны и
когнитивные парадигмы к универсальной ценностной установке рефлексивного
сомнения, институционализация которой выражает и обеспечивает автономную
динамику разума. Ключевое в теории модерности Гидденса понятие «двойной
герменевтики», в действительности, не ведет, как можно было бы предположить из
самого термина, к обоснованию и реализации проекта смысло-ориентированной
социологии, а, оставаясь всецело в рамках институционального подхода, служит
лишь обозначением каузального механизма, порождающего дестабилизирующие
последствия для социальных институтов модерности. Однако, как указывает
П. Вагнер, вместо того, чтобы отделять «культуру» от институциональных опор
модерности, можно избрать другой путь социологического анализа современности:
«продемонстрировать, оказывают ли и каким образом реинтерпретации
общественного самопонимания влияние на институциональные изменения или,
другими словами, как культурно-интерпретационные трансформации связаны с
социально-политическими трансформациями»
708
. Именно эта исследовательская
программа реализуется в теории множественных модерностей, являющейся
изводом социологической парадигмы цивилизационного анализа.
Радикальное сомнение и цивилизация модерности. Гидденс вопреки
постмодернистам не считал отказ от поиска конечных оснований достоверности
признаком распада модерности и перехода современного мира в состояние
постмодерности. Радикальное сомнение изначально было определяющей
характеристикой модерности. При этом культурное измерение модерности
Гидденс сводит исключительно к влиянию унаследованных традиций домодерных
социальных порядков, тем самым отказываясь понимать модерность как
конституируемую своими собственными культурными предпосылками,
отличающими ее от традиционных цивилизаций. Концептуально модерность резко
противопоставляется традиционным социальным порядкам и их культурным
708
Wagner P. Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs Historical
Sociology. P. 55.
312
паттернам. Радикализация модерности означает ее детрадиционализацию и
высвобождение из культурных контекстов предшествовавших ей цивилизаций
709
.
Но, как подчеркивает Гидденс, сама модерность «не есть лишь одна из ряда
цивилизаций в соответствии с “разрывной” (discontinuist) интерпретацией
истории»
710
.
В отличие от антикультурного подхода к модерности Гидденса, «идея
множественности модерностей предполагает и определяет понятие модерности как
цивилизации»
711
. В перспективе цивилизационного анализа «радикальное
сомнение» является не только всеопределяющей модерной установкой, но прежде
всего – особой интерпретацией культурной ориентации на человеческую
автономию, конституирующей модерность как «новый тип цивилизации»
712
Как
подчеркивает Й. Арнасон, эту ориентацию, изменяющую всю структуру
человеческого бытия в мире, следует понимать, вслед за Ш. Эйзенштадтом, в очень
широком смысле, включая «осознанное воздействие на мир и методическое
стремление к пониманию его устройства, расширившееся господство над миром и
радикальную реконструкцию общества»
713
. В терминологии К. Касториадиса,
оказавшего признанное влияние на формирующуюся социологическую парадигму
цивилизационного анализа, ориентации на «автономию» и «овладение»
составляют «двойное воображаемое значение» модерности как нового социально-
исторического условия человеческого существования
714
.
В социологической версии цивилизационного анализа культурные
предпосылки цивилизационных паттернов были переопределены из
подразумеваемых принципиальных, имеющих характер окончательных решений
утверждений о мире в латентную «проблематику» – ключевые темы и способы
709
Гидденс Э. Последствия современности. С 117.
710
Там же. С. 172.
711
Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к переориентации
парадигмы. С. 65.
712
Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a Distinct
Civilization. P. 322.
713
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 26.
714
Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards Something like a Cultural
Turn in the Sociology of “Modern Society”. P. 252.
313
вопрошания о мире, ориентирующие людей в их индивидуальном и коллективном
поиске оснований собственного существования как социокультурных существ с
открытой биологической программой
715
. Любая интерпретация мира представляет
собой ответ на некоторые экзистенциальные вопросы, которые предполагаются
особенно значимыми и правдоподобными в определенные исторические эпохи.
Следовательно, любая интерпретация содержит в самой своей основе некоторую
степень неопределенности, неуверенности и произвольности, а значит,
возможность выбора, сомнения и оспаривания. Радикальное сомнение
представляет собой, с одной стороны, исторически в высшей степени развитую
способность человеческой культуры переходить от вопрошания о мире к
самопроблематизации, а с другой – это культурно определенная ценностная
установка к миру и одна из культурных артикуляций идеи человеческой
автономии, задающей проблематику модерности как особой цивилизации.
В интерпретативном подходе к модерности подчеркивается, что
определяющая ее цивилизационный паттерн всеобъемлющая культурная
ориентация на человеческую автономию, как и в той или иной степени культурные
предпосылки других цивилизаций, подвержена множественным расходящимся и
конфликтующим артикуляциям. Некоторые из них могут приобретать
доминирующий характер, но это доминирование поддерживается благодаря не
исключительно культурным механизмам, а вследствие их неизбежного
взаимопереплетения с практиками осуществления власти и распределения
(аллокации) ресурсов
716
. В конкретно-исторических комбинациях культуры, власти
и ресурсов культурные определения могут придавать автономное значение сферам
общественной жизни, которые не рассматриваются как преимущественные домены
смысла. В социоисторических конфигурациях знание, по меньшей мере в
определенных своих формах, может выступать как относительно автономная сфера
и как один из видов ресурсов власти или богатства.
715
Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes. P. 391–392; Eisenstadt S. N.
Cultural Programs, the Construction of Collective Identities and the Continual Reconstruction of
Primordiality. P. 75–78.
716
Ibid. P. 75.
314
Теория множественных модерностей содержит в качестве своего ядра
концепцию модерности как цивилизации, но не сводится к ней. Как отмечает
Й. Арнасон, множественные модерности не являются «чисто внутренними
вариантами радикально нового паттерна цивилизации»; они также включают
наследия в разной степени дестабилизированных и фрагментированных
домодерных цивилизационных моделей
717
. Таким образом, множественные
модерности представляют собой изменяющиеся констелляции, образованные
сочетанием культурных ресурсов цивилизационных традиций и интерпретативных
рамок цивилизации модерности. Доминирующее положение цивилизационного
паттерна модерности в современных цивилизационных конфигурациях
определяется всеобщим референциальным значением ее проблематики. Как
поясняет Б. Виттрок, отличительной особенностью модерности как нового
глобального условия человеческого существования оказывается неспособность
противников символизирующих ее институтов «выразить свое несогласие и
сформулировать свои программы иначе как в соотнесении с ее [же] идеями»
718
. С
другой стороны, хотя беспрецедентная рефлексивная способность модерности
подрывает прежде сложившиеся цивилизационные формации, в то же время, как
показал Э. Гидденс, она усиливает релятивный характер всех интерпретаций,
вырабатываемых в ответ на собственную проблематику модерности, что, в свою
очередь, открывает возможности для ее взаимодействия с историческим
цивилизационным наследием
719
. Очевидно, что признание более или менее
широкого и длительного участия домодерных цивилизационных традиций в
процессах конституирования множественных форм модерности несовместимо с
радикально дисконтинуистской концепцией происхождения модерности,
отстаиваемой Гидденсом.
Кроме цивилизационных оснований на плюрализацию форм модерности
влияют другие факторы, в том числе борьба и альянсы внутри отдельных обществ,
717
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. P. 7.
718
Виттрок Б. Современность: одна, ни одной или множество? С. 146.
719
Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and Mutations. P. 7.
315
геополитические, геоэкономические и геокультурные констелляции глобального и
регионального масштаба, а также случайные исторические события
720
. В состоянии
модерности динамика экономической и политической сфер общественной жизни
приобретает более автономный характер по сравнению с предшествующими
историческими эпохами. Однако констатация данной особенности модерности не
ведет к отрицанию влияния цивилизационных контекстов на динамику власти и
богатства, поскольку, как подчеркивает Арнасон, культурные определения
неизбежно входят в конституирование экономической и политической сфер,
придавая последним в отдельных случаях самодовлеющее и даже доминирующее
значение в общественной жизни
721
. В домодерных цивилизационных формациях
некоторые культурные определения так же были особенно совместимы с более или
менее автономной политической и экономической динамикой, что хорошо
прослеживается на примерах строительства империй, а также проанализированных
Ф. Броделем мир-экономик
722
.
Радикальная рефлексия, обращенная на самое себя, оказывается
самоограничивающей и ведет к переосмыслению отношения человеческого разума
и мира, но уже за рамками теории рефлексивной модерности. Гидденс, как было
отмечено выше, приходит к выводу о непостижимости социального мира,
конституируемого двойной циркулярностью знания в условиях
институционализированной рефлексивности разума. В конечном счете, в теории
рефлексивной модерности именно столкновение разума с миром, лишенным не
только управляемости и предсказуемости, но и служащей им основанием своей
интеллигибельности, обнаруживает предпосылки и последствия радикального
сомнения – в культурной приверженности и власти
723
. Таким образом, итог
рассуждений Гидденса о природе модерности содержит намек на другую
перспективу теоретического осмысления рефлексивности и модерности как
таковой. Представление о том, какой является эта перспектива, дает
720
Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные замечания. С. 25.
721
Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach. P. 79.
722
Ibid. P. 81.
723
Гидденс Э. Последствия современности. С 324.
316
социологическая парадигма цивилизационного анализа, принимающая
феноменологическое понятие мира и подчеркивающая неустранимость из
человеческой деятельности интерпретативного измерения культуры. Однако сам
Гидденс пошел по другому пути, и это был путь уже не столько научного анализа,
сколько социального проектирования и политического действия.
Гидденс, последовательно проводя принцип рефлексивности модерности,
замечает, что «сама радикализация сомнения всегда является предметом для
сомнения и, таким образом, принципом, который вызывает решительный отпор»
724
.
В том числе это могут быть фундаменталистские религиозные и радикальные
консервативные политические движения, присутствие которых в современности
отмечает Гидденс, но относит к формам реакционного традиционализма в тех
регионах мира, в которых распространение и воздействие институтов модерности
по-прежнему остается относительно слабым
725
. Таким образом, для сущностной
характеристики модерности Гидденса эти тенденции в современном мире не имеют
принципиального значения, в отличие от теории множественных модерностей.
Однако реакционный традиционализм – не единственно возможная форма отпора
радикальной модерности. Другая форма сопротивления и преодоления модерности
предлагается самим Гидденсом в виде «утопического реализма». Эта позиция
является подчеркнуто антимодернистской: «Утопии утопического реализма прямо
противоположны как рефлексивности, так и темпоральности модерности» (перевод
изменен)
726
.
Признание конечной непостижимости модерности как социального мира
институционализированной рефлексивности не вызывает у Гидденса
разочарования, пессимизма и фатализма. В отличие от постмодернизма, теория
рефлексивной модерности «прагматически ориентирована на вопросы
реконструкции, а не деконструкции»
727
. Для Гидденса заключительная в его
724
Там же.
725
Там же. С. 302.
726
Там же. С. 327; Giddens A. The Consequences of Modernity. P. 178.
727
Lee R. L. M. Reinventing Modernity: Reflexive Modernization vs Liquid Modernity vs
Multiple Modernities // European Journal of Social Theory. 2006. Vol. 9. № 3. P. 356.
317
диагнозе модерности отсылка к культурной приверженности и власти служит
основанием для перехода от анализа существующего положения дел к
проектированию будущего «хорошего общества» и политическому действию по
его осуществлению. Гидденс переходит от диагноза к утопии, увязывая анализ
текущих тенденций модерности с контрфактическим моделированием
постмодерного мира. Он пишет о «постмодерном мире» (port-modern world), явно
избегая использовать термин «постмодерность» (postmodernity) для того, чтобы
отмежеваться от постмодернизма. Гидденс создает образ постмодерного мира, в
котором человек вернет себе чувство онтологической безопасности и
подкрепленный осведомленностью контроль над социальным универсумом. В этом
мире возникнет обновленная устойчивость определенных аспектов жизни,
напоминающая некоторые признаки традиции, и возможно, произойдет
возрождение религии в той или иной форме. Но это будет мир постисторический,
в котором «время и пространство больше не будут упорядочены в их отношении к
историчности». От более конкретных предположений о радикальной
реорганизации пространства и времени, которая в этом будущем мире, по всей
вероятности, произойдет, Гидденс отказывается, не желая разрывать связь между
утопическими предположениями и реализмом
728
.
Но насколько обосновано считать приведенные Гидденсом характеристики
относящимися к состоянию будущего постмодерного мира, а не атрибутивными
признаками самой длящейся модерности? В установках и ожиданиях утопического
реализма, «блокирующих бесконечно открытый характер модерна», Гидденс
усматривает имманентную представленность постмодерного мира в настоящем
729
.
Таким образом, британский социолог диагностировал состояние радикальной
модерности с тем, чтобы сразу же возвестить о наступлении постмодерного мира.
Построения утопического реализма выявляют ограниченность теории модерности
Гидденса. Но не потому, что они не в состоянии дать на ее основе более полный и
точный образ грядущего постмодерного мира, а потому, что теория рефлексивной
728
Гидденс Э. Последствия современности. С 327.
729
Там же. С. 326–327.
318
модерности оказывается не способна осмыслить феномены подобные
«реакционному традиционализму» и «утопическому реализму» в качестве
имманентных самой модерности, полагая их приметами в первом случае
домодерного, а во втором – постмодерного состояния. Также теория рефлексивной
модерности, сосредоточенная на процессе одновременной трансформации
субъективности и глобальной социальной организации
730
, упускает из вида
процессы подчас радикальной реорганизации пространства и времени на
«срединном» уровне социетальных и региональных социоисторических
конфигураций.
Отнесение Гидденсом утопического реализма к предвестиям постмодерного
мира является способом избежать противоречия с пониманием природы
модерности как радикальной рефлексивности. Но само это противоречие является
следствием упрощенного понимания человеческой агентности, представляющего
рефлексивность в отрыве от культурной и социальной креативности действия. Если
подойти к оценке научного наследия Гидденса с позиции цивилизационной теории
модерности, то осуществленная им в разработке теории структурации, диагнозе
радикальной модерности, модели утопического реализма тематизация власти
предстает односторонней артикуляцией всеобъемлющей культурной ориентации
модерности на автономию человека, сведенной к установлению человеческого
контроля над миром. Тем не менее, креативную сторону модерной агентности
выдающийся британский социолог продемонстрировал на собственном примере,
обратившись в завершение трактата о модерности к утопическим построениям.
Однако там, где Гидденс в диагнозе модерности вынужден сменить жанр
теоретизирования, переключившись на создание весьма смутных моделей
утопического будущего, теория множественных модерностей все еще сохраняет
эмпирико-аналитическую установку и большую степень рефлексивности в
отношении современности. Усматривая неустранимое присутствие интерпретации
в самых строгих утверждениях теории, она в то же время не спешит обращаться к
730
Там же. С. 326.
319
утопическим построениям там, где возможности научного анализа еще отнюдь не
исчерпаны.
Э. Гидденс подошел к проблематике, но не совершил переход к
исследовательской программе цивилизационного анализа. Прозвучавший
заключительным аккордом в его диагнозе модерности намек на «культурный
поворот» получил позже подтверждение в высказанном им предпочтении теории
множественных модерностей перед собственной теорией рефлексивной
модерности, а также перед теорией незавершенного проекта модерности
Ю. Хабермаса. «Похоже, программа множественных модернов, - пишет Гидденс с
соавтором, - дает более реалистичные оценки и может вдохнуть новую жизнь в
понятие “модерн”»
731
. Однако способность теории множественных модерностей
оживить дискурс о модерности связана с ее отчетливо выраженной культурно-
интерпретативной ориентацией, которая не стала определяющей в
социологическом теоретизировании самого Гидденса. В фокусе его теоретического
подхода находилась проблематика когнитивных ресурсов власти, в то время как
ключевой темой цивилизационного анализа являются культурные интерпретации
власти.
Гидденс разрабатывал теорию модерности как теорию рефлексивности в
противопоставлении культуре. В отличие от дисконтинуистского, «разрывного»
подхода Гидденса цивилизационный анализ и генетически связанная с ним теория
множественных модерностей релятивизируют отношение между рефлексивностью
и культурой. В цивилизационной социологической перспективе традиция и
рефлексивность соотносятся как два аспекта культуры, которые характеризуются
устремлениями, с одной стороны, к воспроизводству задающих общий смысловой
контекст человеческого существования интерпретативных оснований, а с другой –
к трансконтекстуальным прорывам, открывающим новые горизонты смысла. Обе
тенденции находятся в неустранимом напряжении между собой и опосредуются в
способности культуры к рационализации, в процессе которой самоартикуляция
731
Гидденс Э., Саттон Ф. Основные понятия в социологии. 2-е изд. М.: Изд. дом Высшей
школы экономики, 2019. С. 28.
320
культуры может переходить в самопроблематизацию. Соединение
рациональности, или способности рационализации, с рефлексивностью ведет к
интерпретативным сдвигам и, по меньшей мере, потенциально к новым
культурным кристаллизациям, допускающим более высокие уровни
самопроблематизации
732
. В разных культурно-исторических паттернах
способность рационализации получает неравномерное и специфическое развитие.
Модерность представляет собой особую цивилизацию, в которой тенденции
культуры к самоартикуляции в конфликтующих направлениях и к
самопроблематизации достигают беспрецедентного в человеческой истории
уровня, порождая во взаимопереплетении с относительно автономной динамикой
власти и богатства множественные конфигурации социальной жизни.
732
Arnason J. P. Civilizations in Dispute. P. 96–97.
321
Заключение
Цивилизационный поворот конца XX – начала XXI вв. предлагает гораздо
более радикальную трансформацию дисциплинарной социологической
проблематики, чем это изначально допускали противоположные друг другу
метатеоретические стратегии автономизма (Дж. Александер, М. Арчер) и
конститутивизма (П. Бурдье, Э. Гидденс). Каждая из них для решения агентностно-
структурной проблемы вводит соответственно категории культуры или власти по
отдельности друг от друга. Цивилизационный анализ сводит эти две линии
метатеоретической реконцептуализации, фокусируясь на отношении между
культурой и властью, что помещает его в центр современных социологических
дебатов. Однако связь цивилизационной дихотомии «культура/власть» с
понятийной дистинкцией «агентность/социальная структура» уже не столь
очевидна, чтобы по умолчанию восприниматься как конститутивная для
социологического дискурса. Может создаваться впечатление подмены одной
проблематики другой, что несет угрозу когнитивной идентичности социологии как
научной дисциплины. Отторжение цивилизационного подхода возникает на уровне
категориальных схем мышления и ценностных приверженностей. В академической
среде «друзья цивилизации» (понятия во множественном числе) подозреваются в
политической ангажированности со склонностью к «культурному расизму». С
точки зрения собственно научных критериев, отчужденное отношение чаще всего
выражается в суждениях о нерелевантности цивилизационной тематики
предметному полю социологии как научной дисциплины.
В этой реакции на понятие и само слово «цивилизация» проявляется
социологический габитус, длительная история становления социологии как
интеллектуальной традиции и научной дисциплины, «инкорпорированная»
(П. Бурдье) в ее современных представителей. До сих пор существующая проблема
признания научного статуса понятия цивилизация во многом является
последствием сопровождавших подъем социальных наук и все еще сохраняющихся
концептуальных разрывов «социального» с «политическим» и «культурным».
322
Притом, что в цивилизационном анализе понятия культуры и власти трактуются в
настоящее время предельно широко, существуют сильные коннотации первого с
религией, а второго – с государством, причем в форме империи. Религиозно-
политическая взаимосвязь сохраняет свое ключевое значение для определения
самого феномена цивилизаций
733
, что выводит его за рамки ортодоксального
социологического анализа, сосредоточенного на модерных и модернизирующихся
обществах. Социологический дисциплинарный дискурс строился на основе
разрыва религиозно-политической взаимосвязи с последующим вытеснением
религии и политики на институциональную периферию модерных обществ.
Социология сформировалась с идеей ограничения политического волюнтаризма
социальной закономерностью и представлением о всеобъемлющем процессе
рационализации, одним из аспектов которого является секуляризации публичной
сферы. Политическое вытеснялось в сферу международных отношений,
подвергаясь внутри отдельных обществ все большей юридизации и
менеджериализации. Однако в конце XX в. эти устоявшиеся представления
социологии о модерном мире были поставлены под сомнение. Вопрос о
взаимодействии религии и политики, культуры и власти стал предметом
социологических дискуссий, в которых понятие цивилизации заняло видное место.
Паттерное и процессное направления современного цивилизационного
анализа находятся в неодинаковом соотношении с сильной программой в
культурсоциологии, разрабатываемой с середины 1980-х гг. Дж. Александером и
его коллегами. Несмотря на имеющиеся расхождения теория цивилизационных
паттернов и проект структурной герменевтики Дж. Александера принадлежат
культурсоциологическому семейству. В то же время принципиальные различия
между процессуальной теорией цивилизации и сильной программой Йельской
школы в культурсоциологии задают внешнюю границу между ними. В силу своей
двойной включенности в сферы как культурсоциологии, так и цивилизационного
733
Arnason J. P. The Religio-political Nexus: Historical and Comparative Reflections //
Arnason J. P., Karolewski I. P. (eds) Religion and Politics: European and Global Perspectives.
Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. P. 17.
323
анализа теория цивилизационных паттернов может выступить платформой для
более широкой диалогической конфигурации со значительным интеграционным
потенциалом в социологической теории. Пунктом, в котором сходятся паттерное и
процессное направления цивилизационного теоретизирования, является отказ от
веры в априорные понятия. Но именно здесь, по-видимому, пролегает
принципиальное различие между социологической парадигмой цивилизационного
анализа и сильной программой культурсоциологии Дж. Александера и его
сторонников.
В поле культурсоциологии цивилизационный анализ, отталкивающийся от
феноменологической герменевтики, составляет альтернативу основанной на
герменевтическом структурализме сильной программе Дж. Александера и
особенно радикальную версию культурсоциологии. Если сильная программа в
версии Дж. Александера ориентирована на объяснение «из структуры» – с тем
только уточнением, что это не социальная, а культурная структура, то
цивилизационный анализ развивает стратегию понимания из «действия». Для
Дж. Александера встроенность практик смыслообразования в крупномасштабные
культурные системы и долговременные культурные традиции важнее их
укорененности в локальных контекстах жизненного опыта акторов. При этом он в
отличие от цивилизационного анализа не видит в феноменологии источник
культурной макросоциологии. Тематизация отношения культуры и мира как
предельного, открытого и таинственного горизонта смысла и
культуроориентированный конститутивистский подход могут служить более
адекватной метатеоретической основой для проекта культурсоциологии в целом и
для обоснования центральной позиции цивилизационного анализа в нем. И снова
цивилизационный анализ, особенно в версии Й. Арнасона, обнаруживает большие
диалогические и интегративные возможности в социологической теории по
сравнению с проектом культурсоциологии Дж. Александера, который
противопоставляет сильную программу слабой и отказывается от последней в
пользу первой. Й. Арнасон, напротив, стремится к сопряжению сильной и слабой
культурсоциологических программ при ведущей роли первой. Это движение в
324
двух, казалось бы, противоположных направлениях: радикализации сильной
программы и обогащения слабой программы, в действительности, соответствует
замыслу построения «широкой программы» в культурсоциологии, учитывающей,
с одной стороны, теоретические альтернативы сильной программе Александера и
его последователей, а с другой – множественные и быстро растущие предметные
области культурного анализа. Согласно авторам ее идеи, широкая программа при
всем своем размахе фокусируется прежде всего на понимании жизненных миров в
глобальном контексте
734
. Цивилизационный анализ и здесь может предложить
важные коррективы, добавляя «промежуточные» уровни и масштабы
множественных социоисторических конфигураций культуры и власти.
Цивилизационный поворот сопровождался «традиционализацией»
исследовательской программы цивилизационного анализа, ее укоренением в
классическом периоде истории социологии. Вот эта амбивалентность —
исключения и включения, вытеснения и возвращения, перманентной
маргинализации и периодической актуализации — и характеризует действительное
положение цивилизационного анализа в социологии. В условиях типичного для
академического мира эпохи модерности институционального режима дисциплин
цивилизационный анализ в социальных науках имеет статус гетеродоксальной
исследовательской программы, которая может выходить на первый план в
определенных интеллектуальных и социальных обстоятельствах. В настоящее
время цивилизационный анализ стал неотъемлемой частью интеллектуального
ландшафта социологии.
Несмотря на существующие напряжения и противоречия между разными
версиями исследовательской программы цивилизационного анализа, вряд ли
оправданно говорить о возникающем расколе, например, между «линией
Эйзенштадта» и «линией Арнасона». Примечательная особенность
цивилизационного анализа заключается в его способности выступать ареной
схождения и переплетения теоретических направлений, которые в иных своих
734
Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. Introduction: Culture, Lifeworlds, and Globalization.
P. 5.
325
проявлениях и в других контекстах воспринимаются как дивергентные и
конфликтующие. Цивилизационный подход стал местом встречи и сопряжения
веберианской и дюркгеймианской, а также парсонсианской и марксистской линий,
традиционно соотносимых с противоположными социологическими парадигмами:
например, «социальных дефиниций» (М. Вебер) и «социальных фактов»
(Э. Дюркгейм); или «консенсуса» (Т. Парсонс) и «конфликта» (К. Маркс). Два
признанных лидера современного цивилизационного анализа Ш. Эйзенштадт и
Й. Арнасон пришли к этой исследовательской программе, выйдя: первый из
девиантной версии структурного функционализма, второй – из неортодоксального
феноменологического ответвления марксистской теории. Но не стоит также видеть
в этих фактах обещание всеобъемлющего теоретического синтеза в социологии на
основе цивилизационной парадигмы, которая, сама, по самоаттестации ее ведущих
представителей, находится только в процессе своего формирования и, более того,
по принципиальным соображениям даже не стремится к достижению нового
подобия «ортодоксального консенсуса». Цивилизационный анализ способен
выступить одной из арен теоретического диалога в качестве альтернативы
дисциплинарной разобщенности социальных наук и их постмодернистской
антидисциплинарной фрагментации, предложить модель продуктивного
трансдисциплинарного взаимодействия множественных концептуальных позиций,
объединенных общей проблематикой.
Разработанная Й. Арнасоном обоюдоконститутивистская концепция
отношения между культурой и властью создает метатеоретическую основу для
интеграции в рамках формирующейся парадигмы цивилизационного анализа
интерпретативно-институционального подхода теории цивилизационных
паттернов (Б. Нельсон, Ш. Эйзенштадт и др.) и процессо-реляционного подхода
фигурационной социологии Н. Элиаса и его последователей. При этом следует
отметить, что, хотя в социологической версии современного цивилизационного
анализа произошел сдвиг от характерных для ортодоксальной «метаисторической»
теории локальных цивилизаций (Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби и др.)
односторонних культуралистских интерпретаций к большему учету властных
326
структур и материальных практик, тем не менее ядро цивилизационного анализа
как самостоятельной исследовательской программы составляет плюралистический
подход, ориентированный на идентификацию в социоисторической реальности
цивилизационных паттернов, воплощающих особые культурные перспективы на
мир.
Более пристальное внимание к додисциплинарному периоду развития
социально-исторических наук позволило не только включить унитарную
концепцию цивилизации в социологическую традицию цивилизационного анализа,
но и более полно реконструировать процесс становления плюралистической
теории цивилизации. Внутреннее разделение плюралистического подхода на
метаисторическое и социологическое направления оказывается не менее важным,
чем его противостояние унитарному подходу. Симптоматично и наводит на
размышление единство времени и места появления первых отчетливых
формулировок обеих версий плюралистического подхода. Они были сделаны
независимо друг от друга в течение одного десятилетия с 1869 по 1879 г. в России
Н. Я. Данилевским и Н. И. Хлебниковым. Если первый хорошо известен как
ранний представитель метаисторической теории локальных цивилизаций,
предшественник О. Шпенглера и А. Тойнби, то причастность второго
социологической ветви цивилизационного анализа фиксируется впервые.
Й. Арнасон отметил значение исторического опыта региона Восточно-
Центральной Европы, способствовавшего скептическому отношению к идее
прогресса, как фона для разработки Н. Элиасом и Ш. Эйзенштадтом версий
цивилизационного подхода, отклоняющихся от магистрального направления
развития социальных наук
735
. Нельзя не упомянуть в этом ряду П.А. Сорокина –
крупнейшего представителя цивилизационного анализа в социологии
постклассического периода. Восточноевропейский опыт сыграл важную роль в
интеллектуальной биографии самого Й. Арнасона. Родившийся в Исландии, он в
1960-е гг. шесть лет обучался в Карловом университете в Праге и впоследствии
735
Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation. P. 147.
327
признавал этот период наиболее важной частью своего образования
736
.
Восточноевропейский регион сегодня вновь находится в самом сплетении
трансформирующих мир геополитических и геокультурных процессов,
противоречий и конфликтов. Порождаемый ими драматичный исторический опыт
стимулирует развитие цивилизационного подхода для постижения радикально
изменяющейся социокультурной реальности.
Трансдисциплинарная исследовательская программа цивилизационного
анализа представляет собой адекватную теоретико-методологическую базу
социологического исследования современных обществ, включая российское. В
XX веке Россия составила ядро «советской» версии альтернативной модерности,
которая приобрела глобальное значение. Однако претензия этой модели
модерности на статус особой самостоятельной цивилизации не оправдалась, хотя
исторический опыт и социокультурное наследие, включая его цивилизационные
аспекты, советской модерности оказывают существенное влияние на современные
траектории модерности. Открытым является вопрос о способности
складывающейся российской модели модерности достичь такой степени
«сингуляризации», или оригинальности и устойчивости, которая бы дала
основание говорить о кристаллизации особой российской модерной цивилизации.
736
Интервью с профессором Йоханом Арнасоном // Журнал социологии и социальной
антропологии. 2012. Т. 15. № 6. С. 7.
328
Список литературы
1. Айзенштадт С. Н. Цивилизационные измерения социальных изменений.
структура и история // Цивилизации. Вып. 4. М.: МАЛП, 1997. С. 20–32.
2. Александер Дж. Аналитические дебаты: Понимание относительной
автономии культуры // Социологическое обозрение. 2007. № 1. С. 17–37.
3. Александер Дж. Об интеллектуальных истоках «сильной программы» //
Социологическое обозрение. 2010. № 2. С. 5–10.
4. Александер Дж. Локальный космополитизм // Социологические
исследования. 2013. № 9. С. 134–136.
5. Александер Дж., Смит Ф. Сильная программа в культурсоциологии:
Элементы структурной герменевтики // Александер Дж. Смыслы социальной
жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013. С. 56–94.
6. Арнасон Й. Коммунизм и модерн // Социологический журнал. 2011.
№ 1. С. 10–35.
7. Арнасон Й. Понимание цивилизационной динамики: вводные
замечания // Журнал социологии и социальной антропологи. 2012. Т. 15, № 6.
С. 18–29.
8. Арнасон Й. Советская модель как форма глобализации //
Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2013. № 4. С. 30–44.
9. Арнасон Й. Понимание межцивилизационного взаимодействия //
МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2015.
Вып. 5. С. 109–123.
10. Арнасон Й. Переосмысление восточноазиатского модерна //
Социологические исследования. 2016. № 1. С. 191–200.
11. Арнасон Й. Революции, трансформации, цивилизации: пролегомены к
переориентации парадигмы // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и
культуре. 2017. № 5 (115). С. 37–69.
12. Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.:
Новое литературное обозрение, 2021. – 304 с.
329
13. Арнасон Й. Культурный поворот и цивилизационный подход //
Арнасон Й. Цивилизационные паттерны и исторические процессы. М.: Новое
литературное обозрение, 2021. С. 84–109.
14. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Издат. группа
«Прогресс» — «Политика», 1992. – 608 с.
15. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная
динамика России). Т. 1. От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский
хронограф, 1998. – 804 с.
16. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная
динамика России). Т. 2. Теория и методология. Словарь. Новосибирск: Сибирский
хронограф, 1998. – 600 с.
17. Бартеле Ф. Жозеф де Местр между «противоположной революцией» и
«противоположностью революции» // Актуальность Жозефа де Местра:
Материалы российско-французской конференции / Под ред. В. Мильчиной,
П. Глода., С. Зенкина, М. Кольхауэра. М.: РГГУ, 2012. С. 51–58.
18. Бауман З. Текучая современность. М.: Питер, 2008. – 238 с.
19. Бахман-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о
культуре / пер. с нем. С. Ташкенова. М.: Новое литературное обозрение, 2017. –
504 с.
20. Бёдекер Х. Э. Размышления о методе истории понятий // История
понятий, история дискурса, история менталитета / Под ред. Х. Э. Бёдекера. М.:
Новое литературное обозрение, 2010. С. 34–65.
21. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-
Традиция, 2000. – 381 с.
22. Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS.
1993. Т. 1, вып. 1. С. 24–40.
23. Бенвенист Э. Цивилизация. К истории слова (1954) // Бенвенист Э.
Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974. С. 386–396.
24. Бергер П. Индивидуализация и изменение значения социальных
неравенств – недопонимание и предложения по его устранению // Социальное
330
неравенство. Изменения в социальной структуре: европейская перспектива / Под
ред. В. Воронкова., М. Соколова; пер. с нем. К. Тимофеевой. СПб.: Алетейя, 2008.
С. 12–24.
25. Бёрк П. Что такое культуральная история? М.: Изд. дом Высшей школы
экономики, 2015. – 228 с.
26. Бессонова О. Э. Раздаточная экономика России: эволюция через
трансформации. М.: РОССПЭН, 2006. – 142 с.
27. Бессонова О. Э. Интегрально-институциональная парадигма
цивилизационного развития как новая методология познания // Журнал социологии
и социальной антропологии. 2008. № 2. С. 15–32.
28. Блауг М. Методология экономической науки, или Как экономисты
объясняют / науч. ред. и вступ. ст. B. C. Автономова. М.: НП «Журнал Вопросы
экономики», 2004. 416 с.
29. Блоккер П. Сталкиваясь с модернизацией: открытость и закрытость
другой Европы // Новое литературное обозрение. 2009. № 6. С. 18–34.
30. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции / Пер. с фр. А. Качалова. М.:
Издательский дом «ПОСТУМ», 2015. – 240 с.
31. Бокль Г. Т. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 1.
М.: Мысль, 2000. – 461 с.
32. Бокль Г. Т. История цивилизаций. История цивилизации в Англии. Т. 2.
М.: Мысль, 2002. – 509 с.
33. Бурдье П. Различение: социальная критика суждения // Экономическая
социология. 2005. Т. 6, № 3. С. 25–48.
34. Вагнер П. Социальная теория и политическая философия // Логос. 2008.
№ 6. С. 56–72.
35. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века / Пер. с
англ. под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003. – 368 с.
36. Васильев Л. С. Феномен власти-собственности. К проблеме типологии
докапиталистических структур // Типы общественных отношений на Востоке в
средние века / отв. ред. Л. Б. Алаев. М., 1982. С. 60–99.
331
37. Васильев Л. С. Восток и Запад в истории (основные параметры
проблематики) // Альтернативные пути к цивилизации / под ред. Н. Н. Крадина,
А. В. Коротаева, Д. М. Бондаренко, В. А. Лынши. М.: Логос, 2000. С. 96–114.
38. Вахштайн В. С. «Практика» vs. «фрейм»: альтернативные проекты
исследования повседневного мира // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 1.
С. 65–95.
39. Вебер А. Идеи к проблемам социологии государства и культуры //
Вебер А. Избранное: Кризис европейской культуры. СПб.: Университетская книга,
1999. С. 41–168.
40. Вебер А. Принципиальные замечания к социологии культуры // Вебер А.
Избранное: Кризис европейской культуры. СПб.: Университетская книга, 1999.
С. 7–40.
41. Вебер М. Избранное. Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд.,
доп. и испр. М.: РОССПЭН, 2006. – 656 с.
42. Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-
политического познания // Вебер М. Избранное. Протестантская этика и дух
капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.: РОССПЭН, 2006. С. 271–320.
43. Вебер М. Предварительные замечания // Вебер М. Избранное.
Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд., доп. и испр. М.: РОССПЭН,
2006. С. 7–18.
44. Вебер М. Теория ступеней и направлений религиозного неприятия
мира // Вебер М. Избранное. Протестантская этика и дух капитализма. 2-е изд., доп.
и испр. М.: РОССПЭН, 2006. С. 241–268.
45. Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий. Опыты сравнительной
социологии религии. Конфуцианство и даосизм / Пер. с нем. и предисл.
О. В. Кильдюшова. СПб.: Владимир Даль, 2017. – 446 с.
46. Виттрок Б. Современность: одна, ни одной или множество? Европейские
истоки и современность как всеобщее состояние // Полис. Политические
исследования. 2002. № 1. С. 141–159.
332
47. Гидденс Э. Новые правила социологического метода // Теоретическая
социология: Антология. Ч. 2. / Сост. и общ. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный
дом «Университет», 2002. С. 281–318.
48. Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. 2-е изд.
М.: Академический проект, 2005. – 525 с.
49. Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011. – 343 с.
50. Гидденс Э., Саттон Ф. Основные понятия в социологии. 2-е изд. М.: Изд.
дом Высшей школы экономики, 2019. – 336 с.
51. Гизо Ф. История цивилизации в Европе. М.: Территория будущего,
2007. – 336 с.
52. Головин Н. А. Современные социологические теории. М.: Издательство
Юрайт, 2016. – 376 с.
53. Голосенко И. А. Социологическая ретроспектива дореволюционной
России: Избранные сочинения: в 2-х книгах / Под ред. В. В. Козловского. СПб.:
Социологическое общество им. М.М. Ковалевского, 2002. – 304 с.
54. Голосенко И. А., Козловский В. В. История русской социологии XIX–
XX вв. М.: Онега, 1995. – 286 с.
55. Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. СПб.: Наука,
2003. – 576 с.
56. Гофман А. Б. О социологии Эмиля Дюркгейма // Дюркгейм Э. О
разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1990. С. 533–566.
57. Гофман А. Б. Семь лекций по истории социологии. 2-е изд., испр. М.:
Книжный дом «Университет», 1997. – 224 с.
58. Гофман А. Б. Классическое и современное. Этюды по истории и теории
социологии. М.: Наука, 2003. – 783 с.
59. Гофман А. Б. Традиция, солидарность и социологическая теория.
Избранные тексты. М.: Новый хронограф, 2015. – 495 с.
60. Гофман А. Б. Социология морали Эмиля Дюркгейма: Истоки,
принципы, значение. Вступительная статья // Дюркгейм Э. Моральное воспитание.
М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021. С. 7–105.
333
61. Гранин Ю. Д. Цивилизационный подход. Становление и эволюция //
Проблемы цивилизационного развития. 2020. Т. 2. № 3. С. 65–85.
62. Гранин Ю. Д. Государство модерна. Национальный и социальный
векторы эволюции. М.: Академический проект, 2021. – 371 с.
63. Гудсблом Й. История человечества и долговременные социальные
процессы: к синтезу хронологии и фазеологии // Время мира. Альманах. Вып. 2:
Структуры истории / под ред. Н.С. Розова. Новосибирск: Сибирский хронограф,
2001. С. 117–132.
64. Гуриев С. М. Три источника — три составные части экономического
империализма // Общественные науки и современность. 2008. № 3. С. 134–141.
65. Данилевский Н. Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и
политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому. 6-е изд. СПб.:
Изд-во СПбГУ; Глаголъ, 1995. – 552 с.
66. Деар П. Событие революции в науке. Европейское знание и его
притязания (1500–1700) // Деар П., Шейпин С. Научная революция как событие /
пер. с англ. А. Маркова. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 9–311.
67. Девятко И. Ф. Социологические теории деятельности и практической
рациональности. М.: Аванти Плюс, 2003. – 331 с.
68. Девятко И. Ф. Метатеоретизирование или философия социальных
наук? // Социологические исследования. № 12. 2017. C. 3–9.
69. Дескола Ф. По ту сторону природы и культуры. М.: Новое литературное
обозрение, 2012. – 584 с.
70. Дмитриев Т. А. Сокрушительная современность Энтони Гидденса //
Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011. С. 7–106.
71. Доган М. Социология среди социальных наук // Социологические
исследования. 2010. № 10. С. 3–14.
72. Дудина В. И. Стратегии метатеоретизирования в социологии //
Социологические исследования. 2017. № 12. С. 10–19.
73. Дука А. В. Легитимация произвола как основание функционирования
элит // Элиты и власть в российском социальном пространстве: Материалы пятого
334
Всероссийского семинара «Социологические проблемы институтов власти в
условиях российской трансформации» (15–16 декабря 2006 года, Санкт-
Петербург) / Под ред. А. В. Дуки. СПб.: Интерсоцис, 2008. С. 7–28.
74. Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая,
альтернативная или переплетенная? // Новое литературное обозрение. 2016. № 4.
С. 19–44.
75. Дэвид-Фокс М. Пересекая границы: модерность, идеология и культура в
России и Советском Союзе. М.: Новое литературное обозрение, 2020. – 464 с.
76. Дюркгейм Э. Метод социологии // Дюркгейм Э. О разделении
общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1990б. С. 391–532.
77. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда // Дюркгейм Э. О
разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1990а. С. 3–390.
78. Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни: тотемическая
система в Австралии / пер. с франц. В. В. Земсковой; под ред. Д. Ю. Куракина. М.:
Элементарные формы, 2018. – 808 с.
79. Ерасов Б. С. Цивилизация: смысл слова и определение термина //
Цивилизации. Выпуск 4. М.: МАЛП, 1997. С. 169–187.
80. Ерасов Б. С. Цивилизации: Универсалии и самобытность. М.: Наука,
2002. – 522 с.
81. Зборовский Г. Е. История социологии: классический и современный
этапы. 2-е изд. Екатеринбург: Изд-во Гуманитарного ун-та, 2007. – 608 с.
82. Зафировский М. Вне рационального выбора: элементы «теории
иррационального выбора» // Социологические исследования. 2014. № 3. С. 19–28.
83. Ильин В. И. Структура исторической колеи России: проблемы
методологии // Мир России. 2017. № 4. С. 30–50.
84. Интервью с профессором Йоханом Арнасоном // Журнал социологии и
социальной антропологии. 2012. Т. 15. № 6. С. 7–17.
85. Ионов И. Н. Цивилизационное сознание и историческое знание:
проблемы взаимодействия. М.: Наука, 2007. – 498 с.
335
86. Ионов И. Н., Хачатурян В. М. Теория цивилизаций от античности до
конца XIX века. СПб.: Алетейя, 2002. – 384 с.
87. История теоретической социологии. В 5 томах. Т. 1. От Платона до
Канта (Предыстория социологии и первые программы науки об обществе). М.:
Наука, 1995. – 270 с.
88. История теоретической социологии. В 4-х т. / Отв. ред. и составитель
Ю. Н. Давыдов. М.: Канон, 1997–1998.
89. Йоас Х. Креативность действия. СПб.: Алетейя, 2005. – 319 с.
90. Йоас Х., Кнёбль В. Социальная теория. Двадцать вводных лекций / пер.
с нем. К. Г. Тимофеевой. СПб.: Алетейя, 2011. – 840 с.
91. Кантор В. К. Между произволом и свободой. К вопросу о русской
ментальности. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. –
268 с.
92. Карасев Д. Ю. Реляционно-цивилизационный подход Й. Арнасона и
глобальное измерение советского модерна // Социологические исследования.
2021. № 9. С. 151–156.
93. Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. 2-е изд., перераб.
СПб.: издание Л. Ф. Пантелеева, 1887. – 346 с.
94. Кареев Н. И. Введение в изучение социологии. СПб.: тип.
М. М. Стасюлевича, 1897. – 418 с.
95. Касториадис К. Воображаемое установление общества. М.: Гнозис;
Логос, 2003. – 479 с.
96. Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории /
сост.: Т. Атнашев, М. Велижев. М.: Новое литературное обозрение, 2018. – 628 с.
97. Кирдина С. Г. Институциональные матрицы и развитие России. М.:
ТЕИС, 2000. – 213 с.
98. Кирдина С. Г. Теория институциональных матриц: в поисках новой
парадигмы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 1. С. 101–
115.
336
99. Кларк Б. Р. Создание предпринимательских университетов:
организационные направления трансформации. М.: Изд. дом Гос. ун-та – Высшей
школы экономики, 2011. – 240 с.
100. Кожанов А. А. Методология теоретических исследовательских
программ: сравнительные преимущества для анализа динамики научного знания //
Социология: 4М. 2015. № 40. С. 114–142.
101. Козеллек Р. Социальная история и история понятий // Исторические
понятия и политические идеи в России XVI–XX века: сб. науч. работ. СПб.: Изд-во
Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2006. С. 33–53.
102. Козеллек Р. К вопросу о темпоральных структурах в историческом
развитии понятий // История понятий, история дискурса, история метафор / Сб. ст.
под ред. Х. Э. Бёдекера. Пер. с нем. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 21–
33.
103. Козеллек Р. Введение // Словарь основных исторических понятий.
Избранные статьи. В 2-х томах. Т. 1. М.: Новое литературное обозрение, 2014.
С. 23–44.
104. Козловский В. В. Дилеммы дореволюционной российской социологии //
Российская социология: историко-социологические очерки. / Отв. ред.
А. О. Бороноев, В. В. Козловский. М.: РГГУ, 1997. С. 8–30.
105. Козловский В. В. Фигуративная социология Норберта Элиаса // Журнал
социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3, № 3. С. 40–59.
106. Козловский В. В. Цивилизационные контуры и эффекты российских
революций XX столетия // Мир России. 2017. Т. 26, № 4. С. 7–29.
107. Козловский В. В., Уткин А. И., Федотова В. Г. Модернизация: от
равенства к свободе. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1995. – 280 с.
108. Коллинз Р. Социология: наука или антинаука? // THESIS. 1994. Вып. 4.
С. 71–96.
109. Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория
интеллектуального изменения / Пер. с англ.: Н. С. Розов, Ю. Б. Вертгейм.
Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. – 1281 с.
337
110. Кондорсе Ж. Эскиз исторической картины прогресса человеческого
разума. Изд. 2-е. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. – 230 с.
111. Конрад С. Что такое глобальная история? М.: Новое литературное
обозрение, 2018. – 309 с.
112. Конт О. Общий обзор позитивизма / Пер. с фр. под ред. Э. Л. Радлова. 3-
е изд. М.: Книжный дом «Либроком», 2012. – 296 с.
113. Кравченко С. А. Культуральная социология Дж. Александера (генезис,
понятия, возможности инструментария) // Социологические исследования. 2010.
№ 5. С. 13–22.
114. Коткин С. Новые времена: Советский Союз в межвоенном
цивилизационном контексте // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред.
О. Хархордина. СПб.; М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге; Летний
сад, 2001. С. 239–315.
115. Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2001. – 605 с.
116. Куприянов В. А., Малинов А. В. Академик В. И. Ламанский. Материалы
к биографии и научной деятельности. СПб.: Дмитрий Буланин, 2020. – 560 с.
117. Куракин Д. Ю. «Сильная программа» в культурсоциологии: историко-
социологические, теоретические и методологические комментарии. Послесловие
редактора спецвыпуска // Социологическое обозрение. 2010. № 2. С. 155–178.
118. Лавров П. Л. Важнейшие моменты в истории мысли. М.: Типолит.
В. Рихтер, 1903. – XVI, 998 с.
119. Лакатос И. Избранные произведения по философии и методологии
науки. М.: Академический Проект, 2008. – 475 с.
120. Лапин Н. И. Социокультурная трансформация России: либерализация
versus традиционализация // Журнал социологии и социальной антропологии. 2010.
№ 3. С. 32–39.
121. Лапин Н. И. Социокультурные факторы российской стагнации и
модернизации // Социологические исследования. 2011. № 9. С. 3–18.
338
122. Лапин Н. И. Измерение модернизации российских регионов и
социокультурные факторы ее стратегии // Социологические исследования. 2012.
№ 9. С. 4–23.
123. Лапин Н. И. Фундаментальные ценности цивилизационного выбора в
XXI столетии Часть 1. Человеческая цивилизация перед выбором конфигурации
фундаментальных ценностей // Вопросы философии. 2015. № 4. С. 3–16.
124. Лапин Н. И. Фундаментальные ценности цивилизационного выбора в
XXI столетии. Часть 2. Аксиологические предпосылки цивилизационного выбора
России // Вопросы философии. 2015. № 6. С. 3–17.
125. Латур Б. Нового времени не было: эссе по симметричной антропологии /
пер. с фр. Д. Я. Калугина. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2006. – 240 с.
126. Леббок Дж. Начало цивилизации и первобытное состояние человека:
Умственное и общественное состояние дикарей / Пер. с англ. под ред.
Д. А. Коропчевского. Изд. 3-е. М.: URSS, 2010. – 369 с.
127. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Ин-т эксперим. социологии;
СПб.: Алетейя, 1998. – 159 с.
128. Лубский А. В. Междисциплинарные научные исследования:
когнитивная «мода» или социальный «вызов» // Социологические исследования.
2015. № 10. С. 3–11.
129. Макаренко В. П. Русская власть (теоретико-социологические
проблемы). Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 1998. – 448 с.
130. Мак-Нил У. Восхождение Запада. История человеческого сообщества.
Киев: Ника-Центр; М.: Старклайт, 2004. – 1064 с.
131. Манн М. Источники социальной власти: в 4 т. М.: Издат. дом «Дело»
РАНХиГС, 2018.
132. Манхейм К. О специфике культурно-социологического познания //
Манхейм К. Избранное: Социология культуры. М.; СПб.: Университетская книга,
2000. С. 234–332.
339
133. Манхейм К. Социологическая теория культуры в ее познаваемости.
(Конъюнктивное и коммуникативное мышление) // Манхейм К. Избранное:
Социология культуры. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 333–472.
134. Манхейм К. Эссе о социологии культуры // Манхейм К. Избранное:
Социология культуры. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 7–233.
135. Масловская Е. В., Масловский М. В. Концептуализация европейского
модерна в социологии Джерарда Деланти // Социологическое обозрение. 2017.
Т. 16, № 3. С. 395–408.
136. Масловский М. В. Анализ советской версии модерна в исторической
социологии Йохана Арнасона // Социологический журнал. 2011. № 1. C. 5–9.
137. Масловский М. В. Цивилизационный анализ Й. Арнасона: советская
модель модерна // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих
дисциплин. 2012. № 3. С. 346–360.
138. Масловский М. В. Историческая социология Й. Арнасона: взгляд на
российскую историю в контексте межцивилизационного взаимодействия //
МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. 2014.
№ 4. С. 280–289.
139. Масловский М. В. Межкультурное взаимодействие и социальные поля:
новые теоретические подходы в европейской и американской социологии //
Социологические исследования. 2016. № 7. С. 11–18.
140. Масловский М. В. Реляционная версия современного цивилизационного
анализа и ее рецепция российскими социологами // Петербургская социология
сегодня. 2018. № 9. С. 169–186.
141. Масловский М. В. Анализ «переплетения» советской и китайской
моделей альтернативного модерна в исторической социологии Й. Арнасона //
Социологический журнал. 2023. Т. 29. № 1. С. 97–112.
142. Масловский М. В. Современный цивилизационный анализ в
исторической социологии: проблемы и перспективы // Социологические
исследования. 2022. № 3. С. 3–12.
340
143. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек / Перевод:
А. А. Юдин. М.: «АСТ», 2003. – 528 с.
144. Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+» РООИ
«Реабилитация», 2007. – 480 с.
145. Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ;
ХРАНИТЕЛЬ, 2006. – 873 с.
146. Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М.: РОССПЭН, 1997. – 215 с.
147. Морган Л. Древнее общество или исследование линий человеческого
прогресса от дикости через варварство к цивилизации / Пер. с англ. под ред.
М. О. Косвена. Л.: Издательство Института народов Севера ЦИК СССР, 1934. –
XVI, 350 с.
148. Морозов В. Е. Россия и Другие: идентичность и границы политического
сообщества. М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 656 с.
149. Нисбет Р. Прогресс: история идеи / Пер. с англ. под ред. Ю. Кузнецова и
Гр. Сапова. М.: ИРИСЭН, 2007. – 557 с.
150. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей / пер. с нем.
Е. Герцык и др. М.: Культурная революция, 2005. – 880 с.
151. Новиков Н.В. Проекты социологизации. Программа московской
группы // Российская социология: Историко-социологические очерки / Отв. ред.
А.О. Бороноев, В.В. Козловский. М.: РГГУ, 1997. С. 224–240.
152. Нормы и мораль в социологической теории: от классических
интерпретаций к новым идеям / Отв. ред. И. Ф. Девятко, Р. Н. Абрамов,
И. В. Катерный. М.: Весь мир, 2017. – 288 с.
153. Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. М.: Изд. дом.
ГУ-ВШЭ, 2010. – 256 с.
154. Нуреев Р. М. Россия: особенности институционального развития. М.:
Норма, 2009. – 448 с.
155. Олик Дж. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология,
иллюстрируемая на примере Германии // Социологическое обозрение. 2012. Т. 11,
№ 1. С. 40–74.
341
156. Парсонс Т. Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998. –
269 с.
157. Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. «Русская Система» как попытка
понимания русской истории // Полис. Политические исследования. 2001. № 4.
С. 37–48.
158. Полетаев Е. А., Пунин Н. Н. Против цивилизации / с предисл.
А. В. Луначарского. Петербург: 4-я Государственная типография, 1918. – 138 с.
159. Полтерович В. М. Становление общего социального анализа //
Общественные науки и современность. 2011. № 2. С. 101–111.
160. Прозорова Ю. А. Интегративная перспектива в цивилизационном
анализе // Петербургская социология сегодня. 2013. Т. 1. С. 31–56.
161. Рашковский Е. Б., Хорос В. Г. Мировые цивилизации и современность
(к методологии анализа) // Мировая экономика и международные отношения. 2001.
№ 12. С. 33–41; 2002. № 1. С. 14–18.
162. Резник Ю. М. Образы цивилизационного будущего России: отдельные
проекты и возможности их интеграции // Вопросы социальной теории. Научный
альманах. Том XII. 2020. Россия как цивилизация будущего / Под ред.
Ю. М. Резника. М.: НИГО, 2020. С. 17–120.
163. Рецензия: Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее происхождения,
развития и причины ее падения // Киевские университетские известия. 1879. Т. VIII.
Т. IX // Юридический вестник. 1879. № 11. С. 872–873.
164. Ридингс Б. Университет в руинах. М.: Изд. дом Гос. ун-та – Высшей
школы экономики, 2010. – 304 с.
165. Ритцер Дж. Современные социологические теории. 5-е изд. М.: Питер,
2002. – 686 с.
166. Розов Н. С. Структура цивилизации и тенденции мирового развития.
Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1992. – 215 с.
167. Романовский Н. В. Пример для подражания нашим молодым
социологам – кейс Джеффри Александера // Вестник РГГУ. Серия: Философия.
Социология. Искусствоведение. 2015. № 7. С. 15–26.
342
168. Романовский Н. В. Метатеоретизирование в социологии: дискурс и
прогноз // Социологические исследования. № 2. 2018. C. 127–135.
169. Россия и Монголия: цивилизационные аспекты модернизации
(сравнительный анализ) / отв. ред. А. С. Железняков, Т. Н. Литвинова. М.:
Институт социологии РАН, 2016. –196 с.
170. Россия как цивилизация: материалы к размышлению / под общ. ред.
О. И. Шкаратана, В. Н. Лексина, Г. А. Ястребова. М.: Редакция журнала «Мир
России», 2015. – 472 с.
171. Руткевич А. М. Историческая социология Норберта Элиаса // Элиас Н.
О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования:
в 2 т. Т. 2. М., СПб.: Университетская книга, 2001. С. 347–374.
172. Рыков А. В. Между консервативной революцией и большевизмом:
Тотальная эстетическая мобилизация Николая Пунина // Новое литературное
обозрение. 2016. № 4(140). С. 240–258.
173. Сапов В.В. Два казуса: Питирим Сорокин в Америке и Талкотт Парсонсв
России (Размышления о возможном будущем российской социологии) // Россия
реформирующаяся: ежегодник: вып. 21 / Отв. ред. М. К. Горшков; ФНИСЦ РАН.
М.: ФНИСЦ РАН, 2023. С. 6–40.
174. Смит Р. История гуманитарных наук. 2-е изд. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ,
2008. – 392 с.
175. Смирнов А. В. Всечеловеческое vs. общечеловеческое. М.: ООО
«Садра»: Издательский Дом ЯСК, 2019. – 216 с.
176. Сорокин П. А. Социальная и культурная динамика / Пер. с англ., вступ.
ст. и коммент. В. В. Сапова. СПб.: Академический проект, 2017. – 964 с.
177. Социокультурные основания советского модерна: [монография] /
О. В. Аксенова, Э. К. Бийжанова, К. В. Подъячев [и др.], отв. ред. О. В. Аксенова.
М.: ФНИСЦ РАН, 2022. – 300 с.
178. Спенсер Г. Синтетическая философия. К.: Ника-Центр, 1997. – 510 с.
343
179. Спенсер Г. Политические сочинения: в 5 т. Т. 2: Социальная статика:
изложение социальных законов, обусловливающих счастье человечества. М.;
Челябинск: Социум, 2014. – 514 с.
180. Старобинский Ж. Слово «цивилизация» // Старобинский Ж. Поэзия и
знание. История литературы и культуры: в 2 т. Т. 1. М.: Языки славянской
культуры. 2002. С. 110–149.
181. Тайлор Э. Б. Первобытная культура. Исследования развития мифологии,
философии, религии, искусства и обычаев / Пер. с англ. Д. А. Коропчевского. М.:
Академический проект, 2021. – 627 с.
182. Терборн Й. О границах и динамике норм и нормативного действия.
Социологическая рефлексия // Социологическое обозрение. 2003. Том 3, № 4.
C. 42–56.
183. Терин Д. Ф. «Запад» и «Восток» в институциональном подходе к
цивилизации // Социологический журнал. 2001. № 4. С. 31–40.
184. Тернер Дж. Аналитическое теоретизирование // THESIS: Теория и
история экономических и социальных институтов и систем. 1994. № 4. С. 119–157.
185. Тисельтон Э. Герменевтика. Черкассы: Коллоквиум, 2011. – 430 с.
186. Титаренко Л. Г. Концепция множественности форм модернов в
исторической социологии Й. П. Арнасона // Социологические исследования. 2016.
№ 1. С. 186–190.
187. Титаренко Л. Г. Восточноазиатский модерн в цивилизационной
концепции Арнасона // Журнал социологии и социальной антропологии. 2022.
Т. 25. № 2. С. 80–95.
188. Титаренко Л. Г. Парадигмы и повороты в современной социологии.
Минск: БГУ, 2018. – 238 с.
189. Тойнби А. Дж. Постижение истории / сост. А. П. Огурцов. М.: Прогресс,
1991. – 730 с.
190. Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории: Сборник / Пер. с
англ. М.: Рольф, 2002. – 592 с.
344
191. Тойнби А. Дж. Исследование истории: В 3 т. / Пер. с англ., вступ. статья
и комментарии К. Я. Кожурина. СПб.: Издательство С.-Петербургского
университета: «Издательство Олега Абышко», 2006. –1333 с.
192. Токвиль А. Воспоминания. М.: Типолитография В. Рихтер, 1893. – VI,
319 с.
193. Тюрго А. Последовательные успехи человеческого разума // Тюрго А.
Избранные философские произведения. 2-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 49–73.
194. Тюрго А. Рассуждение о всеобщей истории // Тюрго А. Избранные
философские произведения. 2-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. С. 75–142.
195. Уитли Р. Когнитивная и социальная институционализация научных
специальностей и областей исследования // Научная деятельность: структура и
институты / Сост., общ. ред. и вступит. статья Э. М. Мирского, Б. Г. Юдина. М.:
Прогресс, 1980. С. 218–256.
196. Ученый «раритет». (Рецензия: Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее
происхождения, развития и причины ее падения // Киевские университетские
известия. 1879. Т. VIII. Т. IX.) // Неделя. 1879. № 41-42. С. 1213–1219.
197. Уэст Д. Континентальная философия. Введение / Пер. с англ.
Д. Ю. Кралечкина. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2015. – 448 с.
198. Фархатдинов Н. «Культура и метод». Об очередном продукте
культурсоциологической фабрики // Социологическое обозрение. 2010. № 2.
С. 118–123.
199. Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей [1930] // Февр Л.
Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 239–281.
200. Фергюсон А. Опыт истории гражданского общества. М.: РОССПЭН,
2000. – 389 с.
201. Филиппов А. Ф. Власть // Философские науки. 2019. Т. 62. № 10. С. 139–
159.
202. Филиппов А. Ф. Элементарная социология: Введение в историю
дисциплины. М.: Рипол Классик, 2019. – 463 с.
345
203. Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в
Коллеж де Франс в 1975–1976 учебном году. СПб.: Наука, 2005. – 312 с.
204. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж
де Франс в 1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. – 446 с.
205. Фуко М. Археология знания / пер. с фр. М. Б. Раковой,
А. Ю. Серебрянниковой. Изд. 2-е, испр. СПб.: Гуманитарная академия, 2012. –
415 с.
206. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / пер. с англ.
М. Б. Левина. М.: Изд-во ACT: Полиграфиздат, 2010. – 588 с.
207. Фурье Ш. Избранные сочинения в 3-х т. Том 1. Теория четырех
движений и всеобщих судеб. М.: Соцэкгиз, 1938. – 313 с.
208. Фурье Ш. Избранные сочинения в 3-х т. Том 2. Новый промышленный
и общественный мир. М.: Соцэкгиз, 1939. – 469 с.
209. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне: двенадцать лекций. Изд.
2-е, испр. М.: Весь Мир, 2008. – 414 с.
210. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.; СПб.: АСТ, 2003. –
603 с.
211. Хвостов В. М. Теория исторического процесса: Очерки по философии и
методологии истории. Курс лекций. 5-е изд. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. – 392 с.
212. Хлебников Н. И. Право и государство в их обоюдных отношениях.
Исследование о происхождении, сущности, основных началах и способах развития
цивилизации вообще. Варшава: Тип. Варшавск. жандарм. окр., 1874. – 598 с.
213. Хлебников Н. И. Что такое цивилизация? // Киевские университетские
известия. 1878. № 4. С. 207–219.
214. Хлебников Н. И. Исследования и характеристики. Киев: Унив. тип.
(И. И. Завадского), 1879. – X, 323 с.
215. Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее происхождения, развития и
причины ее падения // Киевские университетские известия. 1879. № 8. С. 567–612;
№ 9. С. 613–650.
346
216. Хлебников Н. И. Цивилизация, формы ее происхождения, развития и
причины ее падения // Хлебников Н. И. Исследования и характеристики. Киев:
Унив. тип. (И.И. Завадского), 1879. С. 196–277.
217. Хлебников Н. И. Новые явления нашей позитивистической и
дарвинистической литературы (Рецензия: Мечников Л. И. Очерк вопроса о
происхождении видов // Вестник Европы. 1876. Кн. 3–5, 7, 8; Он же. Борьба за
существование // Там же. 1878. Кн. 4, 5; Де Роберти Е. В. Социология. СПб., 1880) //
Киевские университетские известия. 1880. Т. 3. С. 46–69.
218. Хомяков М. Б. Модерность: путь к открытости будущего // Журнал
социологии и социальной антропологии. 2009. Т. 12, № 2. С. 58–83.
219. Хоркхаймер М. Затмение разума. К критике инструментального разума.
М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2011. – 224 с.
220. Хоркхаймер М., Адорно Т. В. Диалектика Просвещения. Философские
фрагменты / Пер. с нем. М. Кузнецова. М.; СПб.: Медиум; Ювента, 1997. – 312 с.
221. Хорос В. Г. Цивилизации в современном мире. Кн. 1: Индийская,
Африканская, Исламская и Китайская цивилизации. Латиноамериканская
цивилизационная общность. М.: ЛЕНАНД, 2022. – 304 с.
222. Хорос В. Г. Цивилизации в современном мире. Кн. 2: Европейская
цивилизация, российская цивилизация. М.: ЛЕНАНД, 2022. – 240 с.
223. Черныш М. Ф. Цивилизационные основания общества и социальная
структура // Россия как цивилизация: материалы к размышлению / под ред.
О. И. Шкаратана, В. Н. Лексина, Г. А. Ястребова. М.: Редакция журнала «Мир
России», 2015. С. 341–366.
224. Черныш М. Ф. Социальные институты как фактор цивилизационной
эволюции // Россия реформирующаяся: ежегодник: вып. 21 / Отв. ред.
М. К. Горшков; ФНИСЦ РАН. М.: ФНИСЦ РАН, 2023. С. 67–97.
225. Черняк Е. Б. Цивилиография: наука о цивилизации. М.: Международные
отношения, 1996. – 381 с.
347
226. Шемякин Я. Г. Модернизация как процесс межцивилизационного
взаимодействия // Цивилизации. Вып. 10. Модернизация и цивилизационные
вызовы XXI века / отв. ред. А. О. Чубарьян. М.: Наука, 2015. С. 107–146.
227. Шкаратан О. И. К сравнительному анализу влияния цивилизационных
различий на социальные процессы в посткоммунистическом мире //
Социологические исследования. 2007. № 10. С. 15–25.
228. Шкаратан О. И. Системы цивилизации и модели социально-
экономического развития России и других посткоммунистических стран Европы //
Мир России. 2010. № 3. С. 23–45.
229. Шкаратан О. И. Россия как евразийская цивилизация // Россия как
цивилизация: материалы к размышлению / под ред. О. И. Шкаратан, В. Н Лексин,
Г. А. Ястребов. М.: Редакция журнала «Мир России», 2015. С. 12–65.
230. Шнирельман В. А. Цивилизационный подход, учебники истории и
«новый расизм // Расизм в языке социальных наук / под ред. В. Воронкова,
О. Карпенко, А. Осипова. СПб.: Алейтея, 2002. С. 131–152.
231. ШнирельманмВ. А. «Порог толерантности»: Идеология и практика
нового расизма. Том I. М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 549 с.
232. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1.
Гештальт и действительность / пер. с нем., вступ. ст. и примеч. К. А. Свасьяна. М.:
Мысль, 1993. – 663 с.
233. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 2.
Всемирно-исторические перспективы / пер. с нем., вступ. ст. и примеч.
К. А. Свасьяна. М.: Мысль, 1998. – 606 с.
234. Шпон В. Историческая и сравнительная социология в глобальном
мире // Журнал социологии и социальной антропологии. 2014. № 2. С. 55–69.
235. Шубрт И. Индивидуализм versus холизм: о попытке преодолении
теоретического дуализма. Вестник РУДН. Серия: Социология. 2013. № 1. С. 34–64.
236. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное
изучение цивилизаций. М.: Аспект Пресс, 1999. – 415 с.
348
237. Эйзенштадт Ш. Новые религиозные констелляции в структурах
современной глобализации и цивилизационная трансформация // Государство,
религия, церковь в России и за рубежом. 2012. № 1(30). С. 33–56.
238. Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и
психогенетические исследования: в 2 т. Т. 1: Изменения в поведении высшего слоя
мирян в странах Запада. М., СПб.: Университетская книга, 2001. – 332 с.
239. Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и
психогенетические исследования: в 2 т. Т. 2: Изменения в обществе. Проект теории
цивилизации. М., СПб.: Университетская книга, 2001. – 382 с.
240. Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001. – 331 с.
241. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и
государства: в связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана. М.: Издательство
политической литературы, 1989. – 222 с.
242. Эспань М. История цивилизаций как культурный трансфер. М.: Новое
литературное обозрение, 2018. – 811 с.
243. Яковенко И. Г. Познание России: цивилизационный анализ. М.: Наука,
2008. – 522 с.
244. Яковенко И. Г. Познание России: цивилизационный анализ. Изд. 3-е,
дополненное. М.: Знание, 2017. – 642 с.
245. Abbott A. The Disciplines and the Future // The Future of the City of Intellect:
The Changing American University / ed. by S. Brint. Stanford, CA: Stanford University
Press, 2002. P. 205–230.
246. Adams S. Beyond a Socio-Centric Concept of Culture: Johann Arnason’s
Macro-Phenomenology and Critique of Sociological Solipsism // Thesis Eleven. 2019.
Vol. 151, No. 1. P. 96–116.
247. Adams S., Arnason J. P. Sociology, Philosophy, History: A Dialogue // Social
Imaginaries. 2016. Vol. 2, № 1. P. 151–190.
248. Alexander J. C. Theoretical Logic in Sociology. 4 vols. Berkeley;
Los Angeles: University of California Press, 1980–1982.
349
249. Alexander J. C. Theoretical Logic in Sociology. Vol. 1: Positivism,
Presuppositions, and Current Controversies. Berkeley; Los Angeles: University of
California Press, 1982. – 234 p.
250. Alexander J. C. Introduction: Understanding the “Relative Autonomy” of
Culture // Alexander J. C., Seidman S. (eds) Culture and Society: Contemporary Debates.
Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 1–27.
251. Alexander J. C. Cultural Sociology or Sociology of Culture? // Culture. 1996.
No. 3–4. P. 1–5.
252. Alexander J. C. Critical Reflections on “Reflexive Modernization” // Theory,
Culture & Society. 1996. Vol. 13. № 4. P. 133–138.
253. Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program in Cultural Sociology:
Elements of a Structural Hermeneutics // Alexander J. C. (ed.) The Meanings of Social
Life: A Cultural Sociology. Oxford: Oxford University Press, 2003. P. 11–26.
254. Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Origins, Achievements, and
Prospects // Hall J.R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology.
London; New York: Routledge, 2010. P. 13–24.
255. Alexander J. C., Smith Ph. The Strong Program: Meaning First //
Grindstaff L., Lo M.-Ch., Hall J. R. (eds) Routledge Handbook of Cultural Sociology:
2nd Edition. London; New York: Routledge, 2019. P. 13–22.
256. Anderle O. F. Sorokin and Cultural Morphology // Allan P. J. (ed.) Sorokin in
Review. Durham, NC: Duke University, 1963. P. 95–121.
257. Arjomand S. A. Rationalization, the Constitution of Meaning and Institutional
Development // Camic C., Joas H. (eds) The Dialogical Turn: New Roles for Sociology
in the Post-Disciplinary Age. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004. P. 247–274.
258. Arjomand S. A. Three Generations of Comparative Sociologies // European
Journal of Sociology. 2010. Vol. 51, № 3. P. 363–399.
259. Arjomand S. A. Multiple Modernities and the Promise of Comparative
Sociology // Arjomand S. A., Reis E. (eds) Worlds of Difference. New York: Sage, 2013.
P. 15–39.
350
260. Arjomand S. A. Developmental Path (Entwicklungsform): A Neglected
Weberian Concept and its Usefulness in Civilizational Analysis of Islam // Robertson R.,
Simpson J. (eds) The Art and Science of Sociology: Essays in Honour of
Edward Tiryakian. London: Anthem Press, 2016. P. 43–57.
261. Arjomand S. A., Kalberg S. (eds) From World Religions to Axial
Civilizations and Beyond. Albany, NY: State University of New York Press, 2021. – VIII,
262 p.
262. Arjomand S. A., Tiryakian E. A. (eds) Rethinking Civilizational Analysis.
London: Sage, 2004. – 260 p.
263. Arnason J. P. Figurational Sociology as a Counter-Paradigm // Theory,
Culture, Society. 1987. Vol. 4, № 2–3. P. 429–456.
264. Arnason J. P. Civilization, Culture and Power: Reflections on Norbert Elias’
Genealogy of the West // Thesis Eleven. 1989. Vol. 24, No. 1. P. 44–70.
265. Arnason J. P. The Future that Failed: Origins and Destinies of the Soviet
Model. London: Routledge, 1993. – 252 p.
266. Arnason J. P. The Soviet Model as a Mode of Globalization // Thesis Eleven.
1995. Vol. 41, № 1. P. 36–53.
267. Arnason J. P. Designs and Destinies: Making Sense of post-Communism //
Thesis Eleven. 2000. Vol. 63, № 1. P. 89–97.
268. Arnason J. P. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1.
P. 61–90.
269. Arnason J. P. Civilizational Analysis, History of // Encyclopedia of the Social
and Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 1909–1915.
270. Arnason J. P. Civilizational Patterns and Civilizing Processes // International
Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 387–405.
271. Arnason J. P. Civilizations in Dispute: Historical Questions and Theoretical
Traditions. Leiden; Boston: Brill, 2003. – 380 p.
272. Arnason J. P. Entangled Communisms: Imperial Revolutions in Russia and
China // European Journal of Social Theory. 2003. Vol. 6, № 3. P. 307–325.
351
273. Arnason J. P. Alternating Modernities: The Case of Czechoslovakia //
European Journal of Social Theory. 2005. Vol. 8, № 4. P. 435–452.
274. Arnason J. P. Civilizational Analysis, Social Theory and Comparative
History // Handbook of Contemporary European Social Theory / ed. by G. Delanty.
London; New York: Routledge, 2006. P. 230–241.
275. Arnason J. P. Understanding Intercivilizational Encounters // Thesis Eleven.
2006. Vol. 86, № 1. P. 39–53.
276. Arnason J. P. Civilizational Analysis: A Paradigm in the Making // World
Civilizations / Encyclopedia of Life Support Systems (EOLSS), Developed under the
Auspices of the UNESCO / ed. by R. Holton. Oxford: EOLSS Publishers, 2007. URL:
http://www.eolss.net (date of access: 15.04.2010).
277. Arnason J. P. Interpreting History and Understanding Civilizations // The
Benefit of Broad Horizons: Intellectual and Institutional Preconditions for a Global Social
Science: Festschrift for Bjorn Wittrock on the Occasion of His 65th Birthday / ed. by
H. Joas, B. Klein. Leiden; Boston: Brill, 2010. P. 167–184.
278. Arnason J. P. The Cultural Turn and the Civilizational Approach // European
Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 67–82.
279. Arnason J. P. The Religio-political Nexus: Historical and Comparative
Reflections // Arnason J. P., Karolewski I. P. (eds) Religion and Politics: European and
Global Perspectives. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. P. 8–36.
280. Arnason J. P. Elias and Eisenstadt: The Multiple Meanings of Civilisation //
Social Imaginaries. 2015. Vol. 1, № 2. P. 146–176.
281. Arnason J. P. The Labyrinth of Modernity: Horizons, Pathways and
Mutations. London: Rowman and Littlefield, 2020. – 230 p.
282. Arnason J. P., Eisenstadt S. N., Wittrock B. (eds) Axial Civilizations and
World History. Leiden; Boston: Brill, 2005. – VII, 573 p.
283. Bagby P. Culture and history: prolegomena to the comparative study of
civilizations. Berkeley; Los Angeles: University of California, 1963. – IX, 244 p.
284. Becker H., Boskoff A. (eds) Modern Sociological Theory in Continuity and
Change. New York: The Dryden Press, 1957. – 756 p.
352
285. Bellah R. N., Joas H. (eds) The Axial Age and Its Consequences. Cambridge,
Massachusetts; London: Harvard University Press, 2012. – IX, 548 p.
286. Bendix R. Tradition and Modernity Reconsidered // Comparative Studies in
Society and History. 1967. Vol. 9, № 3. P. 292–346.
287. Bentley J. Old World Encounters: Cross Cultural Contacts and Exchanges in
Pre-Modern Times. New York: Oxford University Press, 1993. – 220 p.
288. Berger J., Zelgitch M. (eds) Theoretical Research Programs: Studies in the
Growth of Theory. Stanford: Stanford University Press, 1993. – 501 p.
289. Boer den P. Civilization: Comparing Concepts and Identities // Contributions
to the History of Concepts. 2005. Vol. 1, No. 1. P. 51–62.
290. Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge
University Press, 1977. – VIII, 248 p.
291. Bourdieu P., Wacquant L. An Invitation to Reflexive Sociology. Chicago:
University of Chicago Press, 1992. – 348 p.
292. Bowden B., Seabrooke L. (eds) Global Standards of Market Civilization.
London; New York: Routledge, 2006. – 268 p.
293. Berman M. All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity.
New York: Simon and Schuster, 1982. – 384 p.
294. Calhoun C. Culture, History, and Problem of Specificity in Social Theory //
Postmodernism and Social Theory / ed. by S. Seidman, D. G. Wagner. Cambridge, Mass.;
Oxford, UK: Basil Blackwell, Inc., 1992. P. 244–288.
295. Calhoun C. Sociology, Other Disciplines, and the Project of a General
Understanding of Social Life // Sociology and its Publics: The Forms and Fates of
Disciplinary Organization / ed. by T. C. Halliday, M. Janowitz. Chicago; London: The
University of Chicago Press, 1992. P. 137–195.
296. Camic C., Joas H. The Dialogical Turn // The Dialogical Turn: New Roles for
Sociology in the Postdisciplinary Age / ed. by C. Camic, H. Joas. Lanham: Rowman &
Littlefield, 2004. P. 1–19.
297. Camic C., Joas H. (eds) The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in the
Postdisciplinary Age. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004. – 317 p.
353
298. Carneiro R. L. A Theory of the Origin of the State // Science, New Series.
1970. Vol. 169. No. 3947. P. 733–738.
299. Carneiro R. L. A Reappraisal of the Roles of Technology and Organization in
the Origin of Civilization // American Antiquity. 1974. Vol. 39. No. 2. P. 179–186.
300. Collins R. The Sociology of Philosophies: A Global Theory of Intellectual
Change. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998. – 1100 p.
301. Collins R. Socially Unrecognized Cumulation // The American Sociologist.
1999. Vol. 30. No. 2. P. 41–61.
302. Collins R. Civilizations as Zones of Prestige and Social Contact //
International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 421–437.
303. Coulborn R. The origin of civilized societies. Princeton, N.J. : Princeton
University Press, 1959. – 200 p.
304. Delanty G. Cultural Translations and European Modernity // Ben-Rafael E.,
Sternberg Y. (eds) Comparing Modernities: Pluralism versus Homogenity. Leiden: Brill,
2005. P. 443–460.
305. Delanty G. Sociology // The Blackwell Encyclopedia of Sociology / ed. by
G. Ritzer. London: Blackwell, 2007. P. 4606–4617.
306. Delanty G. Cultural Diversity, Democracy and the Prospects for the
Cosmopolitanism: A Theory of Cultural Encounters // British Journal of Sociology. 2011.
Vol. 64, No. 4. P. 633–656.
307. Delanty G. Formations of European Modernity: A Historical and Political
Sociology of Europe. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013. – 338 p.
308. Delanty G. Europe in World Regional Perspective: Formations of Modernity
and Major Historical Transformations // British Journal of Sociology. 2015. Vol. 66, № 3.
P. 420–440.
309. Delanty G. Multiple Europes, Multiple Modernities: Conceptualizing the
Plurality of Europe // Comparative European Politics. 2016. Vol. 14, № 4. P. 398–416.
310. Delanty G. The European Heritage: A Critical Re-Interpretation. London;
New York: Routledge, 2018. – 230 p.
354
311. Dogan M. Paradigms in the Social Sciences // Encyclopedia of the Social and
Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001. P. 11023–11027.
312. Durkheim E. Civilisation in General and Types of Civilisation [1902] //
Durkheim E. The Rules of Sociological Method. New York: The Free Press, 1982.
P. 243–244.
313. Durkheim E. The Elementary Forms of Religious Life [1912]. New York:
Free Press, 1995. – 464 p.
314. Durkheim E., Mauss M. Note on the Notion of Civilization [1913] // Social
Research. 1971. Vol. 38. № 4. P. 808–813.
315. Eisenstadt S. N. The Political Systems of Empires. New York: The Free Press,
1963. – 524 p.
316. Eisenstadt S. N. Tradition, Change and Modernity. New York: John Wiley &
Sons, 1973. – 367 p.
317. Eisenstadt S. N. Macrosociology and Sociological Theory: Some New
Directions // Contemporary Sociology. 1987. Vol. 16, No. 5. P. 602–609.
318. Eisenstadt S. N. The Axial Age: The Emergence of Transcendental Visions
and the Rise of the Clerics // European Journal of Sociology. 1982. Vol. 23. No. 2.
P. 294–314.
319. Eisenstadt S. N. (ed.) The Origins and Diversity of Axial Age Civilisations.
New York: SUNY Press, 1986. – 600 p.
320. Eisenstadt S. N. Macrosociology and Sociological Theory: Some New
Directions // Contemporary Sociology. 1987. Vol. 16. No. 5. P. 602–609.
321. Eisenstadt S. N. Structure and History: Introductory Observations //
International Political Science Review. 1989. Vol. 10. No. 2. P. 99–110.
322. Eisenstadt S. N. The Contemporary Civilizational Scene — One or Many
Modern Civilizations? // The Gallatin Review, New York. 1992. Vol. 12, № 1. P. 97–
109.
323. Eisenstadt S.N. Comparative Studies and Sociological Theory:
Autobiographical Notes // The American Sociologist. 1998. Vol. 29, No. 1. P. 38–58.
355
324. Eisenstadt S. N. Modernity and the Construction of Collective Identities //
International Journal of Comparative Sociology. 1998. Vol. 39, № 1. P. 138–158.
325. Eisenstadt S. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1. P. 1–
29.
326. Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension in Sociological Analysis //
Thesis Eleven. 2000. Vol. 62, № 1. P. 1–21.
327. Eisenstadt S. N. The Civilizational Dimension of Modernity: Modernity as a
Distinct Civilization // International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 320–340.
328. Eisenstadt S. N. The Civilizations of the Americas: The Crystallization of
Distinct Modernities // Comparative Sociology. 2002. Vol. 1, № 1. P. 43–62.
329. Eisenstadt S. N. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden;
Boston: Brill, 2003. – 1055 p.
330. Eisenstadt S. N. Cultural Programs, the Construction of Collective Identities
and the Continual Reconstruction of Primordiality // Eisenstadt S. N. Comparative
Civilizations and Multiple Modernities. Leiden; Boston: Brill, 2003. Р. 75–134.
331. Eisenstadt S. N., Curelaru M. The Form of Sociology — Paradigms and
Crises. New York: John Wiley & Sons, 1976. – 386 p.
332. Eisenstadt S. N., Riedel J., Sachsenmaier D. The Context of the Multiple
Modernities Paradigm // Reflections on Multiple Modernities: European, Chinese and
Other Interpretations / Ed. by D. Sachsenmaier, J. Riedel, S. N. Eisenstadt. Leiden: Brill,
2002. P. 1–26.
333. Elias N. What is Sociology? New York: Columbia University Press, 1978. –
187 p.
334. Elias N. Interview with Peter Ludes on “Knowledge and Power” // Society
and Knowledge / ed. by V. Meja, N. Stehr. New Brunswick: Transaction Books, 1984.
P. 251–291.
335. Fayolle A., Redford D. (eds) Handbook on the Entrepreneurial University.
Cheltenham, UK; Northampton, MA, USA: Edward Elgar, 2014. – 496 p.
336. Ferguson A. An Essay on the History of Civil Society. Cambridge: Cambridge
University Press, 1995. – XXXV, 283 p.
356
337. Frodeman R. Sustainable Knowledge: A Theory of Interdisciplinarity. New
York: Palgrave Macmillan, 2014. – 127 p.
338. Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press,
1992. – 458 p.
339. Giddens A. A Contemporary Critique of Historical Materialism. Vol. 1.
Power, Property and the State. London: Macmillan, 1981. – IX, 294 p.
340. Giddens A. Historical Materialism Today: An Interview // Theory, Culture
and Society. 1982. Vol. 1, No. 2. P. 63–77.
341. Giddens A. The Constitution of Society. Cambridge: Polity Press, 1984. –
XXXVII, 402 p.
342. Giddens A. The Nation-State and Violence. Cambridge: Polity Press, 1985. –
399 p.
343. Giddens A. The Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press,
1990. – XI, 186 p.
344. Gong G. W. Standards of Civilization Today // Mozaffari M. (ed.)
Globalization and Civilizations. L.: Routledge, 2002. P. 77–96.
345. Goudsblom J. Civilization: The Career of a Controversial Concept // History
and Theory. 2006. Vol. 45, № 2. P. 288–297.
346. Goudsblom J., Heilbron J. Sociology, History of // International Encyclopedia
of the Social and Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London: Elsevier, 2001.
P. 14574–14580.
347. Goudsblom J., Jones E., Mennell S. The Course the Human History:
Economic Growth, Social Process, and Civilization. New York: M.E. Sharpe, 1996. –
160 p.
348. Gusfield J. Tradition and Modernity: Misplaced Polarities in the Study of
Social Change // American Journal of Sociology. 1967. Vol. 72. № 3. P. 351–62.
349. Hall M. Toward a Fourth Generation in Civilizational Scholarship //
Civilizational Identity: The Production and Reproduction of “Civilizations” in
International Relations / ed. by M. Hall, P. T. Jackson. New York: Palgrave Macmillan,
2007. P. 199–205.
357
350. Hall M., Jackson P. T. Civilizational Identity: The Production and
Reproduction of “Civilizations” in International Relations. New York: Palgrave
Macmillan, 2007. – 242 pp.
351. Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. Introduction: Culture, Lifeworlds, and
Globalization // Hall J. R., Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural
Sociology. London; New York: Routledge, 2010. P. 1–10.
352. Heilbron J. The Rise of Social Theory. Cambridge: Polity, 1995. – 334 p.
353. Heilbron J. A Regime of Disciplines: Toward a Historical Sociology of
Disciplinary Knowledge // The Dialogical Turn: New Roles for Sociology in the
Postdisciplinary Age / ed. by C. Camic, H. Joas. Lanham: Rowman & Littlefield, 2004.
P. 23–42.
354. Heilbron J. The Rise of Social Science Disciplines in France // European
Journal of Social Sciences. 2004b. Vol. XLII, № 129. P. 145–157.
355. Heilbron J., Magnusson L., Wittrock B. (eds) The Rise of the Social Sciences
and the Formation of Modernity: Conceptual Change in Context, 1750–1850. Dordrecht
[Netherlands]; Boston: Kluwer Academic Publishers, 1998. – 308 p.
356. Hitlin S., Vaisey S. Back to the Future. Reviving the Sociology of Morality //
Handbook of the Sociology of Morality. New York: Springer, 2010. P. 3–14.
357. Hobson J. H. The Eastern Origins of Western Civilization. New York:
Cambridge University Press, 2004. – 376 p.
358. Hodgson M. Rethinking World History: Essays on Europe, Islam and World
History. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. – 362 p.
359. Huntington S. P. The Clash of Civilizations? // Foreign Affairs. 1993. Vol. 72,
№ 3. P. 22–49.
360. Huntington S. P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World
Order. New York: Simon & Schuster, 1996. – 367 p.
361. Jessop B., Sum N.-L. Pre- and Post-Disciplinary Perspectives in Political
Economy // New Political Economy. 2001. Vol. 6, No. 1. P. 89–101.
358
362. Joas H. A Postdisciplinary History of Disciplines: Two Recent Publications
in the History of Sociology // European Journal of Social Theory. 1999. Vol. 2, № 1.
P. 109–122.
363. Joas H., Knöbl W. Sozialtheorie. Frankfurt/M: Suhrkamp, 2004. – 816 S.
364. Joas H., Knöbl W. Social Theory: Twenty Introductory Lectures. Cambridge
University Press, 2009. – 618 p.
365. Kane A. Cultural Analysis in Historical Sociology: The Analytic and
Concrete Forms of the Autonomy of Culture // Sociological Theory. 1991. No. 1. P. 53–
69.
366. Katzenstein P. J. (ed.) Civilizations in World Politics: Plural and Pluralist
Perspectives. London; New York: Routledge, 2010. – 248 p.
367. Katzenstein P. J. (ed.) Anglo-America and Its Discontents: Civilizational
Identities beyond West and East. London: Routledge, 2012. – 304 p.
368. Kavolis V. Civilization Analysis as a Sociology of Culture // Sociological
Theory. 1985. Vol. 3, № 1. P. 29–38.
369. Kilminster R. Structuration Theory as a World-View // Kilminster R. The
Sociological Revolution: From the Enlightenment to the Global Age. London: Routledge,
1998. P. 115–144.
370. Knöbl W. Path Dependency and Civilizational Analysis: Methodological
Challenges and Theoretical Tasks // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13,
№ 1. P. 83–97.
371. Knöbl W. Contingency and Modernity in the Thought of J. P. Arnason //
European Journal of Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1. P. 9–22.
372. Knöbl W. Social History and Historical Sociology // Historická Sociologie /
Historical Sociology. 2013. № 1. P. 9–32.
373. Koneczny F. On the Plurality of Civilisations. London: Polonica Publications
1962. – 348 p.
374. Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. Series:
Studies in Contemporary German Social Thought. New York: Columbia University
Press, 2004. – 317 p.
359
375. Kotkin S. Magnetic Mountain-Stalinism as a Civilization. Berkeley:
University of California Press, 1995. – XXV, 639 p.
376. Kroeber A. L. Configurations of culture growth. Berkeley; Los Angeles:
University of California Press, 1944. – X, 882 p.
377. Kroeber A. L. Style and Civilizations. Westport Conn.: Greenwood, 1957. –
191 p.
378. Lee R. L. M. Reinventing Modernity: Reflexive Modernization vs Liquid
Modernity vs Multiple Modernities // European Journal of Social Theory. 2006. Vol. 9.
№ 3. P. 355–368.
379. Levine D. N. Visions of the Sociological Tradition. Chicago; London: The
University of Chicago Press, 1995. – 390 p.
380. Mandalios J. Civilizational Complexes and Processes: Elias, Nelson and
Eisenstadt // Delanty G., Isin E. F. (eds) Handbook of Historical Sociology. London:
Sage, 2003. P. 65–79.
381. Martindale D. The Nature and Types of Sociological Theory. London:
Routledge, 1960. – 558 p.
382. Maslovskiy M. The Soviet version of modernity: Weberian and post-
Weberian perspectives // Russian Sociological Review. 2019. Vol. 18. № 2. P. 174–188.
383. Mauss M. Civilizations, Their Elements and Forms [1929/1930] // Mauss M.
Techniques, Technology and Civilisation. New York; Oxford: Durkheim Press, 2006.
P. 54–78.
384. McLennan G. The “New American Cultural Sociology”: An Appraisal //
Theory, Culture & Society. 2005. No. 6. P. 1–18.
385. Melko M. The Nature of Civilizations // Sanderson S. K. (ed.) Civilizations
and World Systems: Studying World-Historical Changes. Walnut Creek, CA: Alta Mira
Press, 1995. P. 25–45.
386. Mennell S. The American Civilizing Process. Cambridge: Polity, 2007. –
400 p.
387. Nelson B. Civilizational Complexes and Intercivilizational Encounters //
Sociological Analysis. 1973. Vol. 34, № 2. P. 79–105
360
388. Nelson B. On the Roads to Modernity: Conscience, Science and Civilizations.
Totowa: Rowman and Littlefield, 1981. – 316 p.
389. Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Hall J. R.,
Grindstaff L., Lo M.-Ch. (eds) Handbook of Cultural Sociology. London; New York:
Routledge, 2010. P. 97–108.
390. Olick J. K. What is “The Relative Autonomy of Culture”? // Grindstaff L.,
Lo M.-Ch., Hall J.R. (eds) Routledge Handbook of Cultural Sociology: 2nd Edition.
London; New York: Routledge, 2019. P. 75–84.
391. Piiroinen T. For “Central Conflation”: A Critique of Archerian Dualism.
Sociological Theory. 2014. Vol. 32, № 2. P. 79–99.
392. Pickering M. Auguste Comte: An Intellectual Biography, vol. 1–3. Vol. 1.
Cambridge: Cambridge University Press, 1993. – 792 p.
393. Quigley C. The Evolution of Civilizations: An Introduction to Historical
Analysis. New York: Macmillan Publishing Company. 1961. – 281 p.
394. Rethinking Civilizational Analysis / ed. by S. A. Arjomand, E. A. Tiryakian.
London: Sage Publishers, 2004. – 272 p.
395. Ritzer G., Zhao S., Murphy J. Metatheorizing in Sociology: The Basic
Parameters and the Potential Contributions of Postmodernism // Handbook of
Sociological Theory / Ed. by J. H. Turner. New York: Kluwer Academic / Plenum
Publishers, 2002. P. 113–131.
396. Rueschemeyer D. Towards a New Comprehensive Social Science // Frontiers
of Sociology / Ed. by P. Hedstrom, B. Wittrock. Leiden; Boston: Brill, 2009. P. 67–73.
397. Schmidt V. H. Multiple Modernities or Varieties of Modernity? // Current
Sociology. 2006. Vol. 54, № 1. P. 77–97.
398. Scott J. Giddens and Cultural Analysis: Absent Word and Central Concept //
Cultural Theory: Classical and Contemporary Positions / Ed. by T. Edwards. London:
Sage, 2007. P. 83–105.
399. Smith A., Webster F. (eds) The postmodern university? Contested visions of
higher education in society. Buckingham, UK: Open University Press, 1997. – XI, 125 p.
361
400. Smith J. The Many Americas: Civilization and Modernity in the Atlantic
World // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13, № 1. P. 117–133.
401. Smith J. Debating Civilisations: Interrogating Civilisational Analysis in a
Global Age. Manchester: Manchester University Press, 2017. – 216 p.
402. Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics, 4 vols. New York: American
Book Company, 1937–1941.
403. Sorokin P. A. Society, Culture, and Personality: Their Structure and
Dynamics. A System of General Sociology. New York & London: Harper & Brothers,
1947. – XIV, 742 p.
404. Sorokin P. A. Sociological Theories of Today. New York: Harper & Row,
1966. – 676 p.
405. Spohn W. Europeanization, Religion and Collective Identities in an Enlarging
Europe: A Multiple Modernities Perspective // European Journal of Social Theory. 2009.
Vol. 12, № 3. P. 358–374.
406. Spohn W. Political Sociology: Between Civilizations and Modernities. A
Multiple Modernities Perspective // European Journal of Social Theory. 2010. Vol. 13,
№ 1. P. 49–66.
407. Spohn W. World History, Civilizational Analysis and Historical Sociology:
Interpretations of Non-Western Civilizations in the Work of Johann Arnason // European
Journal of Social Theory. 2011. Vol. 14, № 1. P. 23–39.
408. Steensland B. Restricted and Elaborated Modes in the Cultural Analysis of
Politics // Sociological Forum. 2009. No. 4. P. 926–934.
409. Steinmetz G. Transdisciplinarity as a Nonimperial Encounter: For an Open
Sociology // Thesis Eleven. 2007. Vol. 91, No. 1. P. 48–65.
410. Stichweh R. The Sociology of Scientific Disciplines: On the Genesis and
Stability of the Disciplinary Structure of Modern Science // Science in Context. 1992.
Vol. 5, № 1. P. 3–15.
411. Targowski A. Information Technology and Societal Development. Hersey,
New York: Information Science Reference, 2009. – 462 p.
362
412. Therborn G. Entangled Modernities // European Journal of Social Theory.
2003. Vol. 6, № 3. P. 293–305.
413. Timasheff N. S. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism
in Russia. New York: E. P. Dutton & Company, 1946. – 470 p.
414. Timasheff N. S. Sociological Theory: Its Nature and Growth. Garden City;
New York: Doubleday, 1955. – XVI, 328 p.
415. Tiryakian E. A. Reflections on the Sociology of Civilizations // Sociological
Analysis. 1974. Vol. 35, № 2. P. 122–128.
416. Tiryakian E. A. Dialectics of Modernity: Reenchantment and
Dedifferentiation as Counterprocesses // Haferkamp H., Smelser N. J. (eds) Social
Change and Modernity. Berkeley; Los Angeles; Oxford: University of California Press,
1992. P. 78–94.
417. Tiryakian E A. Introduction: The Civilization of Modernity and the
Modernity of Civilizations // International Sociology. 2001. Vol. 16, № 3. P. 277–292.
418. Tiryakian E.A. Sociological Analysis // Arjomand S.A., Tiryakian E.A. (eds)
Rethinking Civilizational Analysis. London: Sage, 2004. P. 30–47.
419. Toynbee A. J. A Study of History, in 12 vols. London: Oxford University
Press, 1934–1961.
420. Turner C. Investigating Sociological Theory. London: Sage, 2010. – 206 p.
421. Wagner D. G. The Growth of Sociological Theories. Beverly Hills, CA: Sage,
1984. – 152 p.
422. Wagner D. G., Berger J. Programs, Theory, and Metatheory // American
Journal of Sociology. 1986. Vol. 92. P. 168–182.
423. Wagner D. G. Theoretical Research Programs // Blackwell Encyclopedia of
Sociology / Ed. G. Ritzer. Cambridge, MA: Blackwell. 2006. Vol. X. P. 4984–4987.
424. Wagner P. History and Theory of the Social Sciences: Not All That Is Solid
Melts into Air. London: Sage, 2001. – VIII, 200 p.
363
425. Wagner P. Modernity: History of the Concept // Smelser N. J. (ed.)
Encyclopedia of the Social and Behavioral Sciences. London: Elsevier, 2001. P. 9949–
9954.
426. Wagner P. As Intellectual History Meets Historical Sociology: Historical
Sociology after the Linguistic Turn // Handbook of Historical Sociology / ed. by
G. Delanty, E.F. Isin. London: Sage, 2003. P. 168–179.
427. Wagner P. Social Theory and Political Philosophy // Handbook of
Contemporary European Social Theory / Ed. by Gerard Delanty. London; New York:
Routledge, 2006. P. 25–36.
428. Wagner P. Modernity as Experience and Interpretation: A New Sociology of
Modernity. Cambridge: Polity, 2008. – 296 p.
429. Wagner P. Modernity as Experience and as Interpretation: Towards
Something like a Cultural Turn in the Sociology of “Modern Society” // Frontiers of
Sociology / ed. by P. Hedstrom., B. Wittrock. Leiden; Boston: Brill, 2009. P. 247–266.
430. Wagner P. Multiple Trajectories of Modernity: Why Social Theory Needs
Historical Sociology // Thesis Eleven. 2010. Vol. 100, № 1. P. 53–60.
431. Wagner P. Successive Modernities and the Idea of Progress: A First
Attempt // Distinktion: Journal of Social Theory. 2010. Vol. 11, № 2. P. 9–24.
432. Wagner P. Rethinking the History of the Social Sciences and Humanities //
World Social Science Report 2010: Knowledge Divides / United Nations Educational,
Scientific and Cultural Organization; International Social Science Council. Paris:
UNESCO Publishing; ISSC, 2010. P. 191–193.
433. Wagner P. From Interpretation to Civilization — and back: Analyzing the
Trajectories of Non-European Modernities // European Journal of Social Theory. 2011.
Vol. 14, № 1. P. 89–106.
434. Wagner P. Modernity: Understanding the Present. Cambridge, UK: Polity,
2012. – 190 p.
435. Wagner P. Interpreting the Present — a Research Programme // Social
Imaginaries. 2015. Vol. 1, № 1. P. 105–129.
364
436. Wagner P. Democracy and Capitalism in Europe, Brazil and South Africa //
The Trouble with Democracy: Political Modernity in the 21st Century / ed. by G. Rosich,
P. Wagner. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. P. 212–232.
437. Wagner P., Wittrock B. Analyzing Social Science: On the Possibility of a
Sociology of the Social Sciences // Discourses on Society: The Shaping of the Social
Science Disciplines / ed. by P. Wagner, B. Wittrock, R. Whitley. Dordrecht; Boston;
London: Kluwer Academic Publishers, 1991. P. 3–22.
438. Wagner P., Wittrock B., Whitley R. (eds) Discourses on Society: The Shaping
of the Social Science Disciplines. Dordrecht; Boston; London: Kluwer Academic
Publishers, 1991. – 385 p.
439. Wallerstein I. Civilizations and Modes of Production: Conflicts and
Convergences // Theory and Society. 1978. Vol. 5, № 1. P. 1–10.
440. Wallerstein I. World-Systems Analysis // Social Theory Today / ed. by
A. Giddens, J. H. Turner. Cambridge: Polity Press, 1987. P. 309–324.
441. Wallerstein I. The Rise and Future Demise of World-Systems Analysis //
Wallerstein I. The End of the World as We Know It Social Science for the Twenty-First
Century. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 1999. P. 192–201.
442. Wallerstein I. From Sociology to Historical Social Science: Prospects and
Obstacles // British Journal of Sociology. 2000. Vol. 51, № 1. P. 25–35.
443. Wallerstein I. World-Systems Analysis // World System History / ed. by
G. Modelski / Encyclopedia of Life Support Systems (EOLSS), Developed under the
Auspices of the UNESCO. Oxford, UK: Eolss Publishers, 2004. URL:
http://www.eolss.net.
444. Weatherford J. Tribes on the Hill. New York: A Delacorte Press Book,
1981. – 295 p.
445. Weber M. Author’s Introduction // Weber M. The Protestant Ethic and the
Spirit of Capitalism. London; New York: Routledge, 1992. P. XXVIII–XLII.
446. Wescott R. W. The Enumeration of Civilizations // History and Theory. 1970.
Vol. 9. No. 1. P. 59–85.
365
447. Wescott R. W. Comparing Civilizations: An Unconsensual View of Culture-
history. California: Atherton, 2000. – 377 p.
448. Whitley R. The Intellectual and Social Organization of the Sciences. Oxford:
Oxford University Press, 1984. – 319 p.
449. Wittfogel K. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power. New
Haven: Yale University Press, 1957. – 556 pp.
450. Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European Origins and
Modernity as a Global Condition // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1. P. 31–60.
451. Wittrock B. Disciplines, History of, in the Social Sciences // International
Encyclopedia of the Social and Behavioral Sciences / ed. by N. J. Smelser. London:
Elsevier, 2001. P. 3721–3728.
452. Wittrock B. Social Theory and Global History: The Three Cultural
Crystallizations // Thesis Eleven. 2001. Vol. 65, № 1. P. 27–50.
453. Wittrock B. History and Sociology: Transmutation of Historical Reasoning in
the Social Sciences // Frontiers of Sociology / ed. by P. Hedstrom, B. Wittrock. Leiden;
Boston: Brill, 2009. P. 77–111.
454. Wittrock B., Heilbron J., Magnusson L. The Rise of the Social Sciences and
the Formation of Modernity // Heilbron J., Magnusson L., Wittrock B. (eds) The Rise of
the Social Sciences and the Formation of Modernity: Conceptual Change in Context,
1750–1850. Dordrecht [Netherlands]; Boston: Kluwer Academic Publishers, 1998. P. 1–
33.
455. World Social Science Report 2010: Knowledge Divides / United Nations
Educational, Scientific and Cultural Organization; International Social Science Council.
Paris: UNESCO Publishing; ISSC, 2010. – 443 p.
456. Unay S., Senel M. (eds) Global Orders and Civilizations: Perspectives from
History, Philosophy and International Relations. New York: Nova Science Publishers,
2009. – 367 p.
