Content uploaded by Ilya Matveev
Author content
All content in this area was uploaded by Ilya Matveev on Oct 18, 2022
Content may be subject to copyright.
Государственный капитализм в России: состояние исследований
Илья Матвеев
Олег Журавлев
Опубликовано в «Евразийская интеграция» №№2, 3 (2022)
Аннотация
Государственный капитализм сегодня находится в центре академических и
политических дискуссий. Для одних он ассоциируется со смелой,
неортодоксальной стратегией устойчивого экономического роста, для
других–с опасным заблуждением, сопутствующим авторитаризму и
коррупции. Если исторически государственный капитализм анализировался в
марксистской традиции, то после возобновления интереса к этому явлению в
конце 2000-х гг. оно оказалось в центре новой междисциплинарной области
исследований на стыке экономики, политологии, менеджмента и социологии
организаций, антропологии. Существует несколько интерпретаций
государственного капитализма: он рассматривается контексте в
промышленной политики (стимулирования экономического роста и
технологического усложнения экономики), социальной политики
(предотвращения безработицы, обеспечения низких цен на определенные
товары и услуги), рентоориентированного поведения элит и патронажа,
внешней политики и защиты национального суверенитета, финансиализации,
глобализации и др. Государственный капитализм анализируется как на
микроуровне отдельных отраслей, регионов и проектов, так и на макроуровне
национальных экономик в целом. С начала 2000-х гг. Россия рассматривается
как один из парадигматических случаев возвращения государства в
экономику. В настоящем обзоре мы демонстрируем, что первая волна
исследований российского государственного капитализма в 2000-х гг., за
редкими исключениями, рассматривала его как проявление
рентоориентированного поведения политических элит. Однако последующие
исследования поставили под сомнение эту интерпретацию. Государственный
капитализм в России стал рассматриваться как инструмент экономического
развития, хотя и приносящий смешанные результаты, инструмент решения
социальных проблем, особенно в моногородах, геополитический инструмент
и средство защиты национального суверенитета, проводник
финансиализации. Многочисленные эмпирические исследования
государственного участия в российской экономике, появившиеся в 2010-е гг.,
демонстрируют, что российский государственный капитализм – сложное и
многогранное явление. В то же время мы констатируем, что в данном
исследовательском поле пока не произошла систематизация результатов и
российская политическая экономия все еще ожидает макроанализа,
учитывающего все ее структурные и институциональные особенности.
Введение
Государственный капитализм сегодня находится в центре академических и
политических дебатов. После долгого перерыва, когда активное участие
государства в экономике считалось пережитком прошлого, понятие
«государственный капитализм» вернулось на историческую сцену в
контексте мирового кризиса 2008-2009 гг. В ситуации кризиса не только
развивающиеся, но и развитые страны обратились к нестандартным мерам
государственной поддержки экономики [12]. Пандемия COVID-19 и
вызванный ей беспрецедентный кризис вновь поставили вопрос о росте
государственного участия по всему миру [24; 41]. Кроме того,
государственный капитализм регулярно обсуждается в связи с Китаем, в
последние годы превратившимся во вторую, а по некоторым критериям и
первую экономику в мире: институциональные особенности китайской
экономики определяют не только ситуацию в самом Китае, но и будущее
мирового капитализма в целом [25].
Тем не менее, несмотря на частоту употребления термина
«государственный капитализм», не существует его консенсусного
определения. Ситуация осложняется тем, что дебаты об этом понятии
ведутся в разных дисциплинах с радикально отличающимися
теоретическими и методологическими основаниями: экономике,
политологии, менеджменте и социологии организаций, антропологии.
Наконец, понятие «государственный капитализм» выходит далеко за рамки
академических споров, будучи политически окрашенным: для одних оно
ассоциируется со смелой, неортодоксальной стратегией устойчивого
экономического роста, для других – с опасным заблуждением,
сопутствующим авторитаризму и коррупции.
Россия часто фигурирует в работах, посвященных государственному
капитализму, и считается одним из его парадигматических случаев. Задача
настоящего обзора – проанализировать текущее состояние исследований,
посвященных государственному участию в российской экономике, и
выделить основные тенденции в этой предметной области. Мы
обнаруживаем, что первая волна публикаций, за некоторыми исключениями,
трактовала рост государственного участия в экономике в середине-второй
половине 2000-х гг. как проявление коррупции, рентоориентированного
поведения элит и политического патронажа. Однако последующие
исследования продемонстрировали сложность и многогранность российского
государственного капитализма как с точки зрения целей, так и с точки зрения
последствий государственной политики. В первой части текста мы кратко
характеризуем историю понятия «государственный капитализм» и
обозначаем основные линии современной дискуссии. Затем мы
рассматриваем работы, посвященные государственному капитализму в
России и опубликованные с середины 2000-х годов, когда об этом впервые
заговорили исследователи. Обзор завершается анализом перспективных
направлений для дальнейших исследований.
Государственный капитализм в марксистской традиции
В своей недавней статье (2019) Нейтан Спербер восстанавливает историю
понятия «государственный капитализм» [33]. Он отмечает, что сам термин
был впервые использован немецким марксистом Карлом Либкнехтом в 1896
году и долгое время дискуссия о государственном капитализме велась
именно в рамках марксистской традиции. Разумеется, размышления и споры
о роли государства были характерны для мировой экономической мысли в
течение многих веков. Целый ряд практических мер, ныне прочно
ассоциирующихся с государственным капитализмом, обсуждался в
меркантилистской традиции еще с XVI века [9]. Британский премьер-
министр Роберт Уолпол (1676-1745) утверждал: «Ничто так не содействует
общественному благосостоянию, как импорт сырья и экспорт готовых
изделий» (цит. по. [13, c. 21]). Реформы Уолпола включали субсидирование
экспорта и возврат части таможенных пошлин на сырье для экспортеров
готовых товаров. Сторонником протекционистской политики был также один
из отцов-основателей США Александр Гамильтон, изложивший свои взгляды
в «Отчете о производствах» (1791). Гамильтон указывал, что в условиях
международной конкуренции развитие местной промышленности на ранних
этапах требует государственной поддержки и протекционистских мер [13, с.
25]. Аргумент Гамильтона о «неокрепших отраслях» (infant industries)
получил развитие в работе немецкого экономиста Фридриха Листа
«Национальная система политической экономии» (1841). Меркантилизм был
и остается столь влиятельным, что, по словам Дани Родрика, «История
экономической науки во многом сводится к борьбе между двумя
противостоящими друг другу школами мысли: “либерализмом” и
“меркантилизмом”» [32].
Однако со Спербером можно согласиться в том, что именно в
марксистской традиции экономическая роль государства впервые была
представлена не в нормативном, а в аналитическом ключе: не в качестве
рецепта, а в качестве объективно существующего феномена, который требует
объяснения. Фридрих Энгельс в 1880 году писал: «Так или иначе, с трестами
или без трестов, в конце концов государство как официальный представитель
капиталистического общества вынуждено взять на себя руководство
производством» [5, с. 354]. Для Энгельса национализация была отражением
фундаментального противоречия между все более рационально
организованным производством на каждом конкретном предприятии и
анархией рынка, которая при капитализме определяет отношения между
предприятиями. Это противоречие, по Энгельсу, привело сначала к
концентрации собственности в монополиях («трестах»), а затем к ее
огосударствлению. В то же время Энгельс отметил: «Ни переход в руки
акционерных обществ и трестов, ни превращение в государственную
собственность не уничтожают капиталистического характера
производительных сил. <…> Современное государство, какова бы ни была
его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство
капиталистов, идеальный совокупный капиталист» [5, с. 354]. Другими
словами, национализация вытесняет анархию рынка, но отнюдь не отменяет
капиталистические отношения как таковые. Работники государственных
предприятий эксплуатируются так же, как и работники частных
предприятий. Это глубокое замечание об отсутствии противоречия между
национализацией и капиталистической организацией экономики, как мы
увидим, не утратило актуальности и сейчас; сходный тезис озвучивается
исследователями при анализе современных форм государственного
капитализма.
Растущую роль государства, уже не только в связи с противоречиями
капитализма, но и в связи с потребностями военного времени, фиксировали
Николай Бухарин и Владимир Ленин [34, с. 104-105]. Что интересно, в 1918
году Ленин писал о существовании государственного капитализма в молодом
Советском государстве [4, 305]. Споря с левыми коммунистами, он
утверждал, что расширение государственно-капиталистического сектора
является в российских условиях прогрессивной мерой и необходимым шагом
на пути к построению социализма. Впоследствии, однако, советский официоз
исключил саму возможность существования в СССР капитализма, пусть и
государственного. В свою очередь, некоторые зарубежные марксисты взяли
этот термин на вооружение в своих критических работах о сталинском и
пост-сталинском СССР, однако в западном марксизме это обозначение было
предметом споров. За пределами СССР термин «государственно-
монополистический капитализм» применялся в марксистской традиции для
обозначения послевоенных кейнсианских экономик, в которых растущее
государственное вмешательство служило интересам крупного капитала [34,
с. 115-116]. Марксисты также фиксировали растущую роль государства в
Третьем мире, однако, в отличие от западного государственно-
монополистического капитализма, государство в странах глобального Юга
понималось ими как самостоятельный институт, доминирующий над слабой
и раздробленной буржуазией [34, с. 116-117]. В целом, несмотря на
отсутствие последовательной теории государства в трудах Маркса и
Энгельса, марксистская традиция оказалась весьма продуктивной как при
анализе государства в целом – именно она вернула интерес к государству в
социальных науках в 1970-х – 1980-х гг. [6] – так и при анализе различных
форм государственного вмешательства в экономику.
«Новый государственный капитализм»
В 2008 году политический аналитик Иэн Бреммер провозгласил: «В
последние годы мы стали свидетелями впечатляющего возвращения
государственного богатства, государственных инвестиций и
государственных предприятий. Наступила эпоха государственного
капитализма» (Bremmer 2008: 55). С тех пор сформировалась
междисциплинарная область исследований, явным образом ориентированная
на это явление. Она фактически не имеет ничего общего с анализом
государственного капитализма в марксистской традиции, что во многом
обедняет интеллектуальную дискуссию [11, с. 117-118]. Современная
литература по государственному капитализму опирается, с одной стороны,
на исследования государства развития (developmental state), которые
утверждают, что в определенных условиях государство способно
стимулировать экономический рост и технологическое усложнение
экономики [6], а с другой стороны, на теорию общественного выбора (public
choice), в которой государственное вмешательство воспринимается в целом
негативно и объясняется через понятие рентоориентированного поведения.
Интеллектуальные истоки в двух противоположных по смыслу теориях
создают определенное напряжение и плюрализм мнений в научной
литературе.
В экспертной и публицистической дискуссии этот плюрализм гораздо
слабее – в ней доминирует второй, негативный взгляд на государственное
вмешательство. Сам Бреммер отметил, что рост госсектора «создает
проблемы для потребителей, потому что государственные предприятия,
независимо от того, чем они занимаются – поставками нефти и газа, других
полезных ископаемых, оружия или мобильных телефонов, – как правило,
бывают менее производительными и менее новаторскими, чем их
конкуренты из частного сектора» [11, с. 58]. По мысли Бреммера,
государственный капитализм в развивающихся странах с его структурными
искажениями создает многочисленные риски для развитых стран в условиях
взаимозависимости национальных экономик.
В то же время неприязнь к государственному капитализму и в науке, и
в публицистике, и в политике зачастую объясняется его успехами. Так,
Кристофер Макналли (2013) рассматривает государственный капитализм как
альтернативу и даже угрозу глобальному неолиберальному капитализму [28].
По его мнению, в последнее десятилетие эта угроза стала очевидной. Она
исходит из Китая и других успешных госкапиталистических стран. Макналли
показывает, что Китай поставил на службу своему развитию разнообразные
элементы неолиберального глобального капитализма. Открытость сфер
обрабатывающей промышленности и розничных услуг иностранному
капиталу; быстрое развитие рынка ценных бумаг; относительно гибкий
внутренний рынок труда – все это позволило Китаю стать глобальной
торговой державой. Вместе с тем, росту экономической мощи этой страны
способствовали и госкапиталистические принципы: субсидии и прямые
инвестиции в ключевые отрасли экономики; экспортноориентированная
модель роста; препятствование внутреннему потреблению с целью добиться
роста сбережений и высоких темпов роста капиталовложений [28, с. 41].
Парадоксальным образом, именно успешность китайской экономики
воспринимается Макналли как угроза странам Запада. Ильяс Алами и Элон
Диксон демонстрируют, что понятие «государственный капитализм»
превратилось в геополитический маркер, ассоциирующийся с
«враждебностью, опасностью, соревнованием, а также с отклонением от
нормы и ненормальностью» в контексте риторики новой Холодной войны,
направленной, в частности, против России и Китая [7, с. 10].
И все же в целом в отношение к государственному капитализму в
современной науке, в отличие от публицистики, далеко не столь однозначно.
Алами и Диксон указывают, что дискуссия о государственном капитализме в
основном ведется в трех областях: 1) литературе по менеджменту и
социологии организаций, 2) сравнительных исследованиях капитализма, в
том числе в рамках подхода разновидностей капитализма (varieties of
capitalism), 3) глобальной политической экономии [8].
Важнейшей работой в рамках первого направления является книга
Альдо Мусаккио и Серджио Лаццарини «Переизобретая государственный
капитализм: Левиафан в бизнесе, Бразилия и другие страны» (2014) [29].
Мусаккио и Лаццарини предлагают новую типологию форм государственной
собственности. Они различают три типа государственного участия:
«Левиафан как предприниматель» (стопроцентная государственная
собственность), «Левиафан как мажоритарный акционер» и «Левиафан как
миноритарный акционер» [29, с. 8]. Если до неолиберальной революции
1980-х гг. в развивающихся странах доминировал первый тип, то сейчас
правительства все чаще обращаются ко второму и третьему типу,
предполагающим частно-государственное партнерство. Основной тезис
книги заключается в том, что новые формы государственного участия во
многом являются ответом на кризис старых форм. Мусаккио и Лаццарини
выделяют три интерпретации государственного капитализма: 1)социальная:
государственные компании призваны не только получать прибыль, но и
решать социальные проблемы, такие как безработица, высокие цены на
отдельные товары и услуги и т.д.; 2) политическая: государственные
компании используются политиками для извлечения ренты и патронажа; 3)
интерпретация с точки зрения промышленной политики: государственные
компании исправляют провалы рынка, такие как недоступность кредита,
проблемы координации, невыгодность, на начальных этапах, внедрения
новых технологий и др. [29, с. 58-64]. Алами и Диксон справедливо
отмечают, что этот список далеко не полный: в него следует также включить
защиту политического и экономического суверенитета, геополитические
цели, участие в финансиализации и глобализации и т.д. [8, с. 5]. Таким
образом, на микроуровне отдельных компаний, стратегий и политических
мер государственный капитализм предстает крайне разносторонним
явлением, и любые попытки выявить его «сущность» обречены на провал.
Новые формы государственного капитализма также анализируются на
макроуровне. В исследовании Андреаса Нольке и др. [30] страны БРИКС
объединяются термином «капитализм, пронизанный государством» (state-
permeated capitalism) в рамках подхода «разновидностей капитализма»
(varieties of capitalism). Нольке и др. выделяют следующие
институциональные особенности экономик БРИКС: опора на внутренний
рынок; ограниченная и опосредованная государством глобальная интеграция;
преобладание местного капитала и инсайдерский контроль над крупными
фирмами; доминирование государства в финансовой системе; низкий
уровень оплаты труда [30, с. 177-189]. Нольке и др. подчеркивают, что
государство в странах БРИКС не координирует экономическую деятельность
централизованным образом, как в классической
девелопменталистской/дирижистской модели. Скорее, экономический рост
обеспечивается благодаря конкуренции региональных частно-
государственных коалиций, во многом основанных на личных связях. Таким
образом, децентрализация играет ключевую роль в политической экономии
стран БРИКС, – в большей степени в Китае и Индиии, в меньшей степени в
Бразилии и ЮАР. При этом, отмечают авторы, «За многочисленными
формами «коррупции» скрывается эффективный механизм общей
экономической координации. «Продуктивное кумовство» (productive
cronyism), основанное на личных отношениях взаимности, в целом
перевешивает пагубные формы коррупции, такие как извлечение ренты и
подкуп с целью личного избыточного потребления» [30, с. 193]. Авторы
пишут о Китае, Индии, Бразилии и ЮАР, но исключают из своего анализа
Россию, поскольку она «не слишком заинтересована в национальном
развитии» и представляет собой «экономику, в основном базирующуюся на
извлечении ренты и практически не развивающуюся за пределами сырьевого
сектора» [30, с. 5]. Это решение выглядит произвольным и не вполне
обоснованным, особенно в свете исследований девелопменталистских
практик в России, о которых мы пишем ниже.
Еще одним исследованием, в котором государственный капитализм
анализируется на макроуровне, является недавняя статья Майкла Райта и др.
[41]. В ней предпринимается попытка классифицировать типы
государственного капитализма. Авторы определяют это понятие достаточно
широко: не только как модель, в которой государство владеет ключевыми
активами, но и как модель, в которой оно активно вмешивается в работу
рыночного механизма. Отталкиваясь от этого определения, Райт и др.
выделяют три типа государственного вмешательства: 1)владение активами,
2)интервенционистские меры (например, субсидии), 3)регулирование. В
статье рассматриваются как формальные, так и неформальные практики
воздействия государства на экономику. С помощью факторного анализа
авторы выделяют несколько возможных сочетаний перечисленных выше
параметров. Они показывают, что избранные ими критерии позволяют
построить действительно осмысленную и релевантную для изучения
окружающего мира модель. Так, они приводят пример Сингапура и
Казахстана. В обеих странах государство владеет большим количеством
активов и проводит интервенционистскую политику, однако степень
вовлечения государства в регулирование рынков и сам тип регулирования
значительно отличаются, что, в свою очередь, влияет на функционирование
экономики [41, с. 8].
Наконец, все больше исследований в рамках глобальной политической
экономии посвящены международным следствиям государственного
капитализма на национальном уровне: глобальным инвестиционным
стратегиям государственных компаний, международной роли суверенных
фондов, взаимосвязи геополитических и экономических стратегий и др. [8, с.
10-11].
Исследования российского случая составляют часть общей дискуссии о
государственном капитализме, однако обладают рядом особенностей,
которые мы обсудим в следующем разделе.
Государственный капитализм в России: больше, чем коррупция?
В 1990-е гг. Россия, казалось, сделала решительный шаг к тотальному
разгосударствлению экономики. Однако с начала 2000-х гг. и особенно в
период второго срока Владимира Путина (2004-2008) эта тенденция
сменилась на противоположную. Наиболее ярким символом возвращения
государства в экономику стал переход активов крупнейшей нефтяной
компании ЮКОС под контроль принадлежащей государству «Роснефти». В
результате доля государства в нефтяном секторе увеличилась с 19% в
2004году до 40% в 2008 году [27]. Государство также вернуло себе контроль
над «Газпромом», а сам «Газпром» еще сильнее укрепил свой монопольный
статус на газовом рынке. Целые отрасли, такие как судостроение и
авиастроение, консолидировались в рамках государственных компаний. Для
некоторых секторов, таких как оборонная промышленность, атомная
энергетика и нанотехнологии, была создана специальная юридическая форма
«государственной корпорации» [2]. Стремительно росла доля государства в
банковском секторе. В период президентства Дмитрия Медведева
обсуждался новый виток приватизации, однако на деле она не состоялась
[27]. Напротив, государство продолжало расширять присутствие в экономике
– в 2013 году «Роснефть» купила ТНК-BP, в результате чего доля
государства в нефтяной отрасли превысила 50%. Государство играет
огромную роль в координации экономической деятельности – по расчетам
журнала «Эксперт», 75% крупных инвестиционных проектов,
инициированных в 2011 году, получили ту или иную форму государственной
поддержки [26, с. 409]. Российское государство энергично обращается ко
всем трем формам экономического участия, выделенным Райтом и др. [41]:
оно владеет огромным количеством активов в самых разных отраслях
экономики, в некоторых из них выступая в качестве монополиста;
практикует разнообразные формы интервенций в работу рынка и создает
сложную, многоплановую регуляторную среду для рыночных агентов.
2004 2005 2006 2007 2008
10
14
20
27
36
Рис. 1. Количество ренационализаций по годам. Источник: [34].
В анализе российского государственного капитализма с самого начала
доминировала интерпретация, которую Мусаккио и Лаццарини обозначили
как «политическую», – интерпретация с точки зрения патронажа и
рентоориентированного поведения элит. Эту версию также можно
обозначить как клептократическую. Так, Филип Хэнсон в 2007 году отметил,
что расширение госсектора с 2003-2004 гг. объяснялось «эффектом лакомого
куска»: растущие доходы от сырьевого экспорта привлекали политическую
элиту, которая стремилась получить свою долю [19, с. 37]. В статье 2009 года
Хэнсон писал, что «контролируемые государством компании легко могут
быть использованы для извлечения ренты. Это относится как к сырьевому
сектору, так и к другим отраслям экономики» [20, с. 24]. Аналогичным
образом Томас Ремингтон в 2008 году указывал: «По настоянию президента
Дума создала ряд новых государственных корпораций и инвестиционных
фондов, а также инициировала новые социальные программы. Эти
инициативы создают рабочие места и источники дохода для чиновников,
депутатов Госдумы и партийных функционеров. Таким образом, парламент
заключил масштабную сделку с президентом, делегировав Путину широкие
авторитарные полномочия в обмен на патронажные возможности для элиты»
[31, с. 975]. Схожая логика представлена в книге Владимира Гельмана:
«Лояльность по отношению к режиму и лично к Путину открывала
различным сегментам российских элит доступ к тем или иным «кормушкам»
– источникам ренты – в обмен на поддержку ими статус-кво» [3]. В своей
недавней книге Андерс Ослунд (2019) суммирует подобные аргументы [10].
Он начинает главу о росте государственного участия с нормативных тезисов
об экономической неэффективности государственного капитализма и
хищнической природе российской экономической политики, нацеленной, по
его мнению, на обогащение конкретных чиновников. Ослунд настаивает, что
экономика в России – инструмент в руках представителей государства,
однако цель последних – не забота о национальных интересах, но также и не
забота об экономических показателях, а личное обогащение. Он утверждает,
что решающим фактором, влияющим на ренационализацию тех или иных
российских предприятий, является воля Путина и его окружения, а вовсе не
соображения стратегического или рыночного характера: «Когда президент
того хочет, деньги – не проблема. Российское государство в своей
экономической политике не заботится о прибыльности и эффективности
госпредприятий. Если надо, всегда найдутся дешевые кредиты и частные
активы можно будет купить по низкой цене» [10, с. 100]. Автор
пересказывает истории из СМИ, повествующие о «рейдерских захватах» с
подачи российских властей, и приводит цифры, призванные показать
неэффективность государственных предприятий. Этот анализ как будто
подчинен заранее установленной цели: свести государственный капитализм к
воровству элит. Центральный аргумент Ослунда выглядит так:
«Государственный капитализм в России преследует две цели: во-первых,
концентрация власти и могущества в руках Путина и его друзей, во-вторых,
личное обогащение этих людей. При этом об экономических показателях,
прибыльности и эффективности предприятий государство не заботится» [10,
с. 100].
Не все авторы разделяют подобную интерпретацию роста госсектора.
Так, Дэвид Лейн указывает, что расширение государственного участия было
ответом на катастрофу «хаотичного» капитализма 1990-х гг. [23]. С его точки
зрения, формирование капитализма с ведущей ролью государства (state-led
capitalism) способно повысить конкурентоспособность российских компаний
на мировых рынках, обеспечить более продуктивное использование
сырьевых доходов, сгладить конфликты между политическими и
экономическими элитами, а также повысить легитимность действующей
власти. Лейн заключает: «Корпоратистская экономика с ведущей ролью
государства, создаваемая Путиным, отнюдь не идеальна, но она лучше всего,
что было испробовано ранее» [23, с. 182]. Нельзя не заметить, что в
сравнении с экономикой 1990-х гг., охваченной шоком перехода к рынку в
условиях слабого государства, любая стабильная экономическая система
представляется более эффективной, поэтому аргумент Лейна не выглядит
убедительно.
Тем не менее, сразу несколько исследований, появившихся в 2010-е гг.,
явным образом критикуют тезис о клептократическом характере роста
госсектора. Так, Люси Черных (2011) провела количественный анализ
расширения государственного присутствия в экономике в 2004-2008 гг.
(выборка из 153 крупных частных компаний, включающая 26 случаев
ренационализации) [15]. Она обнаружила, что целью ренационализации
становились не самые прибыльные компании или отрасли (что
соответствовало бы «эффекту лакомого куска», о котором писал Хэнсон).
Более того, вероятность ренационализации повышалась в менее прибыльных
отраслях. Также шанс ренационализации увеличивался в отраслях,
формально признанных государством «стратегическими». Черных делает
следующий вывод: «Целью государства, по-видимому, становятся компании
в стратегически важных секторах, приватизированные в 1990-е гг. Эти
сектора официально признаны стратегическими и воспринимаются как
важные с точки зрения глобальной конкурентоспособности и стабильности
страны. Действия властей можно интерпретировать как попытку
«скорректировать» ошибки стихийной приватизации в стратегически важных
отраслях» [15, с. 1250].
Аналогичный вывод сделан в диссертации Эндрю Йорка (2014), к
сожалению, до сих пор не опубликованной [42]. В настоящий момент она
представляет собой наиболее полное исследование ренационализаций в
середине – второй половине 2000-х гг. Йорк приходит к выводу, что
ренационализации лучше объясняются в логике «суверенного развития»,
нежели в логике клептократии. «Суверенное развитие» включает два
компонента: политический суверенитет и экономическое развитие.
Некоторые ренационализации можно объяснить защитой политического
суверенитета: в частности, атаке на ЮКОС предшествовали попытки
Михаила Ходорковского продать долю в компании иностранным нефтяным
производителям без согласования с Кремлем, что воспринималось
руководством страны именно как угроза суверенитету. В других случаях, в
частности, в нефтехимической и атомной промышленности,
ренационализации явным образом преследовали цели экономического
развития и поддержки соответствующих отраслей [42, с. 271]. По мнению
Йорка, это позволяет зафиксировать существование в России
девелопментализма, пусть и во многом проблематичного. Тем не менее, Йорк
указывает, что цели защиты политического суверенитета и экономического
развития вполне могут противоречить друг другу, что и продемонстрировала
история некоторых ренационализаций в 2004-2008 гг. Кроме того, даже в
случае преобладания девелопменталистских мотивов результаты
государственной политики были в лучшем случае смешанными из-за
проблем с координацией в условиях отсутствия единого «пилотного
агентства», подобного тому, что координировало государственное
вмешательство в азиатских странах в 1960е – 1980-е гг. (см. классическое
исследование Чалмерса Джонсона [21]).
Анализируя реформу энергетической отрасли в 2000-е гг., Сюзэнн
Венгл также обнаруживает логику, характерную для девелопментализма [38].
Несмотря на то, что изначально реформа имела неолиберальный характер и
была нацелена на повсеместную приватизацию и создание единого
конкурентного энергетического рынка, результаты в разных регионах России
оказались различными. В частности, в Сибири власти продолжили
поставлять дешевую электроэнергию крупным промышленным
предприятиям, особенно алюминиевым заводам Олега Дерипаски, в обмен на
промышленное развитие региона. Это напоминает локальные частно-
государственные коалиции в странах БРИКС, о которых писали Нольке и др.
[30], что еще раз ставит вопрос о правомерности исключения России из их
анализа. В недавнем тексте Венгл указывает на эффективные формы
государственной поддержки в российском сельском хозяйстве [39]. Стивен
Вегрен и др. (2019) также считают сельское хозяйство сферой, в которой
государство играет определяющую роль и притом осуществляет достаточно
успешную политику; благодаря массированным субсидиям в 2010-е гг. [37].
Россия стала крупным экспортером зерна, а общий объем
сельскохозяйственного экспорта за последние десять лет вырос более чем в
два раз [37, с. 425-426].
Таким образом, большинство исследований, критикующих
клептократическую интерпретацию роста госсектора, указывают на
существование той или иной формы девелопментализма, а также на логику
защиты государственного суверенитета. В то же время некоторые работы
находятся в русле «социального» объяснения государственного капитализма,
по классификации Мусаккио и Лаццарини, – объяснения с точки зрения
социальных функций государственных компаний и мер государственной
поддержки экономики. Так, Стивен Кроули отмечает, что убыточные
предприятия во многих российских моногородах продолжают работать
исключительно благодаря государственным субсидиям, нацеленным на то,
чтобы не допустить массовой безработицы и социальной напряженности [16,
17]. Поддержка убыточных производств, по мнению Кроули, ограничивает
потенциал экономического роста в России.
Еще одна группа исследований рассматривает роль государственного
капитализма во внешней политике. Майкл Чарокопос и Атанасиос Дагумас
(2018) утверждают, что в отсутствие прежней советской военной мощи
углеводороды оказались важнейшим инструментом восстановления
российского политического влияния в постсоветском регионе [14]. Именно
здесь, по мнению авторов, нужно искать объяснение роста государственного
участия в области газового экспорта. Государственное регулирование этой
сферы было логичным политическим выбором, позволившим продолжить
советскую политику международного влияния экономическими средствами.
А «Газпром», не утративший в 1990-х гг. своей мощи и масштабов, стал
центром этой политики. В результате, как указывают Чарокопос и Дагумас, в
России произошел возврат к советской экономической политике в области
экспорта природного газа. Эта политика преследует три цели: 1)
политическая зависимость от России стран ближнего зарубежья,
покупающих российский газ, 2) превентивная нейтрализация потенциальных
конкурентов по эксплуатации природных ресурсов в регионе, 3) усиление
роли России как главного экспортера газа в Западную Европу [14, с. 455].
Отдельно следует отметить исследования, посвященные
государственному участию в российском финансовом секторе. Андрей
Верников указывает на то, что с начала 2000-х гг. правительство проводит
политику по созданию «национальных чемпионов» в банковской отрасли [1].
Несмотря на то, что эта политика не была зафиксирована в официальных
документах, она реализуется крайне последовательно. Ее результатом
является сверхвысокая концентрация собственности на рынке банковских
услуг. В целом российский банковский сектор, по мнению Верника,
развивается по китайской модели. Надежда Вантеева и Чарльз Хиксон
обнаружили, что наличие государственного банка в составе акционеров
компании (указывающее на стабильный приток кредитных средств) ведет к
улучшению ее рыночных показателей, причем даже в большей степени, чем
наличие частного банка [35]. По мнению Вантеевой и Хиксона, это означает,
что «после того, как банковская система была реформирована и взята
государством под свой контроль… она оказалась способной более
эффективно финансировать инвестиционные проекты» [35, с. 1001]. Таким
образом, работа Вантеевой и Хиксона демонстрирует, что государственные
банки являются действенным инструментом промышленной политики.
В своем исследовании рынка краткосрочных сделок РЕПО Илья
Викторов и Александр Абрамов (2021) приходят к противоположным
выводам [36]. Они указывают, что в 2010-е гг. в банковском секторе и на
счетах государственных компаний образовался «денежный навес». По
мнению Викторова и Абрамова, «Финансовые институты оказались не
вполне способны использовать эту ликвидность для кредитования компаний
и населения. Вместо этого она циркулирует между участниками финансового
рынка (в основном принадлежащими государству), которые пользуются
различными краткосрочными финансовыми инструментами для быстрого
извлечения прибыли за счет этого обмена» [36, с. 23]. Именно в этом
контексте, по мнению авторов статьи, следует рассматривать рост рынка
РЕПО с начала 2010-х гг. Таким образом, Викторов и Абрамов открывают
еще одно измерение российского государственного капитализма: он
оказывается проводником финансиализации, т.е. смещения центра прибыли в
экономике в финансовый сектор (см. классическую работу Греты Криппнер
[22]).
Особняком стоят исследования, анализирующие идейные истоки роста
государственного участия в 2000-е – 2010-е гг. Так, Ева Дабровска и Йоахим
Цвайнерт (2014) рассматривают интеллектуальную и экономическую
историю российского Стабилизационного фонда, который задумывался в
первой половине 2000-х гг. как инструмент неолиберальной
макроэкономической политики, нацеленный на борьбу с инфляцией, а
превратился в итоге в инструмент государственного капитализма – в фонд,
откуда государство берет деньги для стратегических инвестиций с целью
стимулирования экономического развития [18]. Дабровска и Цвайнерт
анализируют идейную борьбу высокопоставленных политических акторов
(являвшихся одновременно экономическими экспертами), которые по-
разному видели задачи Стабилизационного фонда. Эта борьба началась в
первой половине 2000-х гг., когда сама идея создания СФ была озвучена
руководством страны. Неолибералы во главе с Алексеем Кудриным, на тот
момент министром финансов, рассматривали СФ как средство
макроэкономической стабилизации, борьбы с инфляцией и улучшения
инвестиционного климата за счет изъятия («стерилизации») излишков
денежных средств, образовавшихся от экспорта углеводородов. В то же
время девелопменталисты во главе с советником Путина Андреем
Белоусовым считали, что задачей Фонда должна стать не столько
стерилизация денежных средств, сколько накопление резервов, с помощью
которых можно было бы обеспечить экономический рост, причем не
косвенно, за счет создания привлекательного инвестиционного климата, а
напрямую, посредством внутренних инвестиций (неолибералы же
настаивали, что деньги, накопленные на счетах Фонда, должны были
расходоваться исключительно на выплату внешнего долга).
Дабровска и Цвайнерт анализируют разные обстоятельства и события,
которые в итоге привели к победе девелопменталистов. Например,
образовавшийся в 2002 году профицит бюджета привел к тому, что коллеги
Кудрина по правительству предложили увеличить бюджетные расходы.
Герман Греф, в тот момент министр экономического развития и торговли,
призывал снизить налоги, в то время как Кудрин настаивал на бюджетной
дисциплине. Стабилизационный фонд стал продуктом компромисса между
Кудриным, Грефом и другими акторами: правительство снизило налоги при
условии создания Фонда, где будут аккумулироваться средства, которые,
впрочем, как сначала предполагалось, нельзя будет тратить внутри страны.
Дабровска и Цвайнерт отмечают: «Поначалу был поддержан либеральный
лагерь, а именно, идея, что излишек доходов, скапливающийся в
Стабилизационном фонде, может тратиться только на выплату
государственного долга. В то же время Путин заявил, что деньги
Стабилизационного фонда могли бы использоваться, чтобы покрыть дефицит
Пенсионного фонда, вызванный снижением Единого социального налога –
это решение было принято в августе 2004 года» [18, с. 13]. Бюджет 2006 года
был назван «бюджетом развития», президент и правительство объявили о
запуске дорогостоящих национальных проектов, а «рост бюджетных трат
коррелировал с ростом объема Стабилизационного фонда, что означало, что
об исходной задаче отделения бюджетных расходов от нефтяных цен можно
было забыть» [18, с. 16]. В итоге средства Стабилизационного фонда было
решено потратить на крупные инвестиционные проекты. Таким образом,
девелопменталистское (и, как считают Дабровска и Цвайнерт, неосоветское)
понимание роли СФ вытеснило неолиберальное.
В Таблице 1, суммирующей результаты данного обзора, исследования
государственного капитализма в России классифицируются с точки зрения
различных интерпретаций этого феномена, представленных в книге
Мусаккио и Лаццарини [29], с учетом дополнений, предложенных Алами и
Диксоном [8].
Таблица 1.
Интерпретации
государственно
го капитализма
в России
Причины роста
государственного
участия в
экономике
Последствия
роста
государственног
о участия в
экономике
Ключевые
исследования
Политическая/ Рентоориентирова Замедление [3, 10, 19, 20,
клептократическ
ая
нное поведение
элит и патронаж со
стороны
руководства
страны
экономического
роста из-за
непродуктивного
расходования
сырьевых
доходов
Укрепление
авторитарного
режима
31]
Девелопментали
стская
Стремление
стимулировать
экономический
рост и
технологическое
усложнение
экономики
Успехи в
отдельных
отраслях
Смешанные
результаты из-за
проблем
реализации
девелопменталист
ского курса
[15, 35, 37, 38,
39, 42]
Социальная Стремление
ограничить рост
безработицы и
социальной
напряженности
Замедление
экономического
роста из-за
субсидирования
неэффективных
предприятий
[16, 17]
Геополитическа
я/защита
национального
Восприятие
неконтролируемой
частной
Дополнительный
рычаг для
давления на
[14, 42]
суверенитета собственности,
особенно в
сырьевом секторе,
как угрозы
национальному
суверенитету
Стремление
укрепить влияние
России на
постсоветском
пространстве
страны ближнего
зарубежья
Конфликт между
геополитическим
и целями и
развитием
экономики
Стимулирование
финансиализаци
и
Накопление
избыточной
ликвидности
Спекулятивные
доходы
государственных
банков и
компаний в
финансовом
секторе
Ограниченное
кредитование
реального сектора
экономики
[36]
Заключение
Если в 1990-е гг. Россия стала известна в мире как один из самых ярких
примеров реализации и катастрофических последствий неолиберальных
реформ, то в 2000-е – 2010-егг. политика российских властей
рассматривалась как парадигматический случай возвращения государства в
экономику. При этом в отличие от Китая, который с 1970-х гг. и по
настоящее время проводит постепенную либерализацию (сохраняя значимую
роль госсектора), для России оказалось характерно маятниковое движение:
от советской плановой экономики к дезорганизованному капитализму 1990-х
гг. и новой версии государственного капитализма в XXI веке.
Результаты российского дирижизма можно назвать в лучшем случае
смешанными. Несмотря на успехи в отдельных отраслях (сельское
хозяйство), регионах (Москва, Калужская область, Татарстан) и крупных
проектах («Ямал СПГ»), российская экономика не вышла на траекторию
устойчивого роста (см. рис. 2). В то же время с точки зрения динамики ВВП
Россия не выглядит аутсайдером среди других стран БРИКС – скорее, вместе
с Бразилией и ЮАР она принадлежит к группе стран с низким и
нестабильным ростом, отличаясь при этом от Китая и Индии, которые
демонстрируют высокий инвестиционный рост за счет освоения внутреннего
рынка. По многим оценкам, российская экономика достаточно устойчива
перед лицом кризисов различной природы. Вто же время, для нее характерен
ряд структурных искажений: высокое неравенство, географическая
неравномерность развития, низкий уровень оплаты труда, способствующий
появлению большой группы работающих бедных. Наконец, технологическое
усложнение экономики (наряду с устойчивым ростом выступавшее целью
дирижистской политики) за последние 20 лет фактически не достигнуто.
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
-10%
-5%
0%
5%
10%
15%
20%
Бразилия Россия Индия Китай ЮАР
Рис. 2. Рост ВВП в странах БРИКС. Источник: [40].
В исследованиях российского государственного капитализма долгое
время доминировала его интерпретация, которую мы в настоящей работе
обозначили как клептократическую, – интерпретация с точки зрения
рентоориентированного поведения элит и формирования патронажной
пирамиды во главе с лидером страны. Многочисленные расследования и
интервью в СМИ добавляют этой интерпретации убедительности. Тем не
менее, последующие исследования на широком эмпирическом материале
продемонстрировали узость и недостаточность такого взгляда на
государственное участие в России. Проанализированные нами работы
содержат не менее четырех альтернативных объяснений российского
государственного капитализма: девелопменталистское, социальное,
геополитическое, объяснение с точки зрения финансиализации. Впрочем,
пока эти объяснения, в основном затрагивающие процессы и проекты на
микроуровне, не складываются в единую картину российской политической
экономии на макроуровне. Клептократическая интерпретация российского
государственного капитализма отличалась тем, что соединяла два этих
уровня: она позволяла вынести суждение как о ситуации в отдельных
отраслях, регионах и проектах, так и о ситуации в российской экономике в
целом. Альтернативные исследования эмпирически опровергают часть
выводов клептократического подхода, но не предлагают соперничающего
макрообъяснения. Тем не менее, именно такое объяснение в духе
«разновидностей капитализма» (varieties of capitalism), учитывающее всю
совокупность структурных и институциональных факторов российской
экономики, позволило бы как полноценно проанализировать ее в
сравнительной перспективе, так и сделать практические выводы об узких
местах (bottlenecks), препятствующих устойчивому росту, сокращению
неравенства и решению социальных проблем. Наряду с открытием новых
особенностей российского государственного капитализма в эмпирических
исследованиях создание такой макрокартины выступает перспективным
направлением для дальнейшей работы.
Литература
1. Верников А. В. «Национальные чемпионы» в структуре российского
рынка банковских услуг // Вопросы экономики. 2013. № 3. C. 94–108.
2. Волков В.В. Госкорпорации: институциональный эксперимент // Pro et
Contra. 2008. № 5–6 (12). C. 75–88.
3. Гельман В. Я. Из огня да в полымя: российская политика после СССР /
В. Я. Гельман, СПб.: БХВ-Петербург, 2013.
4. Ленин В. И. Сочинения. Т. 36 / В. И. Ленин.
5. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 25 / К. Маркс, Ф. Энгельс.
6. Матвеев И. А. Государство как независимая переменная:
"организационный реализм" в исторической социологии и российский
случай // Неприкосновенный запас. 2018. № 2. C. 34–50.
7. Alami I., Dixon A. D. The strange geographies of the ‘new’state
capitalism // Political Geography. 2020. (82). C. 1-12.
8. Alami I., Dixon A. D. State capitalism (s) redux? Theories, tensions,
controversies // Competition & Change. 2020. № 1 (24). C. 70–94.
9. Allen W. R. Mercantilism London and Basingstoke: Macmillan, 1991.C.
440–448.
10.Aslund A. Russia’s Crony Capitalism / A. Aslund, New Haven: Yale
University Press, 2019.
11.Bremmer I. The return of state capitalism // Survival. 2008. № 3 (50). C. 55–
64.
12.Bremmer I. State capitalism comes of age-the end of the free market //
Foreign Affairs. 2009. (88). C. 40–55.
13.Chang H.-J. Kicking away the ladder: development strategy in historical
perspective / H.-J. Chang, London: Anthem Press, 2002.
14.Charokopos M., Dagoumas A. State capitalism in time: Russian natural gas
at the service of foreign policy // Europe-Asia Studies. 2018. № 3 (70). C.
441–461.
15.Chernykh L. Profit or politics? Understanding renationalizations in Russia //
Journal of corporate Finance. 2011. № 5 (17). C. 1237–1253.
16.Crowley S. Monotowns and the political economy of industrial restructuring
in Russia // Post-Soviet Affairs. 2016. № 5 (32). C. 397–422.
17.Crowley S. Putin’s Labor Dilemma: Russian Politics Between Stability and
Stagnation / S. Crowley, Ithaca: Cornell University Press, 2021.
18.Dabrowska E., Zweynert J. Economic ideas and institutional change: The
case of the Russian stabilisation fund // New political economy. 2015. № 4
(20). C. 518–544.
19.Hanson P. The turn to statism in Russian economic policy // The
International Spectator. 2007. № 1 (42). C. 29–42.
20.Hanson P. The resistible rise of state control in the Russian oil industry //
Eurasian Geography and Economics. 2009. № 1 (50). C. 14–27.
21.Johnson C. MITI and the Japanese miracle: the growth of industrial policy,
1925-1975 / C. Johnson, Palo Alto: Stanford University Press, 1982.
22.Krippner G. R. The financialization of the American economy // Socio-
economic review. 2005. № 2 (3). C. 173–208.
23.Lane D. From chaotic to state-led capitalism // New Political Economy.
2008. № 2 (13). C. 177–184.
24.Lazzarini S. G., Musacchio A. Leviathan as a partial cure? Opportunities
and pitfalls of using the state-owned apparatus to respond to the COVID-19
crisis // Revista de Administração Pública. 2020. (54). C. 561–577.
25.Liebman B. L., Milhaupt C. J. Regulating the visible hand?: The institutional
implications of Chinese state capitalism / B. L. Liebman, C. J. Milhaupt,
Oxford: Oxford University Press, 2015.
26.Matveev I. Big Business in Putin’s Russia: Structural and Instrumental
Power // Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization.
2019. № 4 (27). C. 401–422.
27.Matveev I. State, Capital, and the Transformation of the Neoliberal Policy
Paradigm in Putin’s Russia // The Global Rise of Authoritarianism in the
21st Century. London: Routledge, 2020. C. 33–50.
28.McNally C. A. The challenge of refurbished state capitalism: Implications
for the global political economic order // dms–der moderne staat–Zeitschrift
für Public Policy, Recht und Management. 2013. № 1 (6). C. 9–10.
29.Musacchio A., Lazzarini S. G. Reinventing State Capitalism: Leviathan in
Business, Brazil and Beyond / A. Musacchio, S. G. Lazzarini, Cambridge:
Harvard University Press, 2014.
30.Nölke A. [и др.]. State-permeated capitalism in large emerging economies /
A. Nölke, T. Ten Brink, C. May, S. Claar, London: Routledge, 2019.
31.Remington T. Patronage and the party of power: President–Parliament
relations under Vladimir Putin // Europe-Asia Studies. 2008. № 6 (60). C.
959–987.
32.Rodrik D. The new mercantilist challenge // Project Syndicate
[Электронный ресурс]. URL:
https://www.project-syndicate.org/commentary/the-return-of-mercantilism-
by-dani-rodrik.
33.Sperber N. The many lives of state capitalism: From classical Marxism to
free-market advocacy // History of the Human Sciences. 2019. № 3 (32). C.
100–124.
34.Sprenger C. Does Nationalization Work? Evidence from Russian State
Takeovers 2012.C. 27–30.
35.Vanteeva N., Hickson C. Gerschenkron revisited: The new corporate
Russia // Journal of Economic Issues. 2015. № 4 (49). C. 978–1007.
36.Viktorov I., Abramov A. The rise of collateral-based finance under state
capitalism in Russia // Post-Communist Economies. 2021. C. 1–37.
37.Wegren S. K., Nikulin A. M., Trotsuk I. Russian agriculture during Putin’s
fourth term: a SWOT analysis // Post-Communist Economies. 2019. № 4
(31). C. 419–450.
38.Wengle S. A. Post-Soviet developmentalism and the political economy of
Russia’s electricity sector liberalization // Studies in Comparative
International Development. 2012. № 1 (47). C. 75–114.
39.Wengle S. A. The new plenty; why are some post-Soviet farms thriving? //
Governance. 2020. № 4 (33). C. 915–933.
40.World Bank GDP growth (annual %) [Электронный ресурс]. URL:
https :// data . worldbank . org / indicator / NY . GDP . MKTP . KD . ZG (дата
обращения: 12.11.2021).
41.Wright M. [и др.]. State capitalism in international context: Varieties and
variations // Journal of World Business. 2021. № 2 (56). C. 1–16.
42.Yorke A. State-led coercive takeovers in Putin’s Russia: explaining the
underlying motives and ownership outcomes 2014.